Когда не спасает молитва

Галлахер оказался прав: на вечернюю службу не пришло ни души. Напитавшись зноем, деревня попросту вымерла. Он вернулся в приход без приключений. Почтовая кляча предсказуемо оказалась ленивой, но Сандэй лишь изредка посылал её пятками, и она припускала вперёд, постепенно замедляясь, в то время как он проваливался в свои мысли. Мокрые волосы и рубашка облегчили ему путь, но грязные мысли преследовали его с удвоенной силой. Он тихо бормотал молитву, в которой просил у Господа только одного: смирения. Раз он не в силах побороть эти образы в своей голове, пусть Господь пошлёт ему сил жить с этим. В приходе он отдал лошадь мистеру Холидэю, переоделся, немного поел и сел составлять вечернюю проповедь. Он выбрал Первую книгу Самуила: в какой-то момент он понял, что прихожане лучше всего понимают язык притч, в которых он, при помощи историй, мог постепенно донести до них свою мысль о важности бога в повседневной жизни. Поэтому он часто использовал этот документ для того, чтобы заинтересовать паству. Сандэй аккуратно выписывал в записную книгу цитаты из писания, и к назначенному часу был готов. Несмотря на отсутствие прихожан, он всегда отправлял службы по расписанию, включая чтения перед пустыми скамейками. Так он мог отточить свои проповеди. Или поговорить с самим собой в присутствии бога. Холидэя он отпустил. Он выпрямился за кафедрой, ещё раз всмотрелся в строчки записной книги и произнёс: — Человеку невозможно жить без друга. Господь может удовлетворить многие духовные потребности, но кто поможет тебе в твоих трудах праведных? «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.» — «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.» — Так наставляет нас… Послышался шум открываемой двери, и Сандэй поднял голову. На пороге стоял Галлахер и смотрел на него сквозь всё пространство храма, должно быть, он пришёл забрать лошадь. Ну и шёл бы к Холидэю… Но гость немного потоптался на пороге и неожиданно зашёл внутрь, прошёл через зал и уселся на одну из скамей. Сандэй продолжил. — Дружба свята и бескорыстна. Друг отдаёт последнее для друга. В стихе о Давиде и Ионафане мы можем видеть пример дружбы между двумя солдатами, который разделяет с другом своё имущество и свою душу. «И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой.» Кажется, Галлахер слушал с интересом. — «И сказал Ионафан Давиду: чего желает душа твоя, я сделаю для тебя.»… «И снова Ионафан клялся Давиду своею любовью к нему, ибо любил его, как свою душу.» Сандэй выписал только те места, которым хотел подчеркнуть самопожертвование и любовь, но в этой атмосфере слова из Святого писания звучали чуть ли не кощунственно. Он чувствовал, как в его стройный ряд мыслей и образов проникли сомнения. Нужно было заканчивать проповедь, пока его замешательство не стало слишком очевидным. Он прочистил горло и произнёс. — Так Господь повелевает нам хранить и уважать друга, делиться с ним нашими хлебами и одеждами, поддерживать его на праведном пути и отворачивать с пути греховного. Далее он прочитал молитву об избавлении от всякого зла. Осталось провести Таинство Причастия. В Лондоне прихожанину для этого требовалось иметь специальный допуск от священника, но здесь в деревне он не следовал таким строгим правилам. Он не был уверен, что Галлахер подойдёт к алтарю, но, всё же, взял святой хлеб, налил немного причастного вина в чашу и разбавил водой. Он услышал шаги за спиной. Обернувшись, он увидел Галлахера, стоящего с протянутыми руками, по всем правилам Причастия. — Тело Христово. — Сандэй вложил в ручищу Галлахера пластинку Гостии. Тот взял, медленно положил её в рот и разжевал. — Кровь Христова. — Сандэй протянул ему маленькую чашу с вином, и Галлахер осушил её. Настало время ещё одной короткой молитвы, и вот Сандэй произнёс слова, завершающие мессу. — Ступайте с миром. Благодарение Господу. Галлахер ожидаемо остался стоять на месте. Сандэй решил взять инициативу. — Что же, мистер Галлахер, я рад, если смог донести слово Господне в ваши уши. Тот усмехнулся, но не издевательски, а как-то грустно: — Я просто подумал, что вам будет приятно, если вас хоть кто-нибудь послушает. Кстати. — он ткнул пальцем в чашу из-под вина. — У меня с утра ещё ни капли во рту не было. А вы собственноручно дали мне вина. — Это не то, что вы пьёте у себя в пабе. — раздражённо отреагировал Сандэй. — Это часть священного обряда, и, уверяю вас, вы не станете пьяным. Он нервничал от этой вынужденной, но вполне естественной близости прихожанина и священника. — Как ваше самочувствие? — резко сменил тему Галлахер. — Вы хорошо добрались? — Да, спасибо, ваша помощь была неоценимой. — пришлось ответить Сандэю. — Так как, это уже можно считать дружбой? В вопросе крылся очевидный подвох с отсылкой на проповедь. — … пожалуй. — Сандэю снова ничего не оставалось, как согласиться. — Я вообще хотел посмотреть на ногу Лилии, если вы позволите. — Что? А, да, конечно, пройдёмте со мной. Наконец-то Сандэю было чем заняться, вместо того чтобы глупо перетаптываться у алтаря и пытаться не бегать глазами в страхе увязнуть в вырезе грязной рубахи... Он пошёл из храма, а Галлахер следовал за ним. Они вышли из храма и прошли к сараю, где стояла Лилия. Галлахер уверенно вошёл, кобыла, завидев их, настороженно навострила уши. Посетитель подошёл к ней, открыл дверцу стойла и погладил кобылу по шее. А потом извлёк из кармана вероятно специально заготовленную для этого краюху хлеба и беззастенчиво скормил ей. Лилия усердно жевала угощение. — Не стоило так беспокоиться. — сказал Сандэй. — Холидэй хорошо ухаживает за ней, и хлеба ей тоже перепадает. — Ну что вы, отец Сандэй, — возразил Галлахер, присаживаясь на корточки у ноги лошади. — Вы же принесли моим детям угощение, а я, всего лишь, угостил вашу кобылу. Значит, Галлахер был дома. И всё ещё трезв. Хороший знак. — Так, значит, вы помирились с Мэри? — спросил Сандэй. Тут Галлахер хмыкнул и резко выпрямился. — Что, если я скажу вам, отец, что с Мэри невозможно помириться?