Когда не спасает молитва

Сандэй вздрогнул и поднял голову от звука тяжёлой закрывающейся двери. Кажется, он и сам не заметил, как задремал в своей исповедальне. Лето выдалось таким жарким, что даже сырые каменные стены церкви прокалились и плохо спасали от духоты. Жара всё превращала в пытку: ношение одежды, повседневные дела, службы, воскресные проповеди... и даже мысли. Мысли в такую погоду путались, и дьявол спешил воспользоваться этой лазейкой, разъедая душу мерзкими желаниями. В церкви горели только толстые свечи и стоял полумрак, невозможно было понять, сколько сейчас времени. До него долетел сквозняк от двери, и Сандэй отметил, что воздух стал более прохладным. Должно быть, уже глубокий вечер. Но вместе со сквозняком в нос ему ударил такой густой спиртной дух, что он даже затряс головой, а по спине тут же побежали мурашки. Нет, Господи, пожалуйста, только не это... — Отец Сандэй! — хриплый голос вырвал его из тревожного оцепенения. — Вы здесь? У вас было открыто! Одновременно его охватило отвращение и странное томление. Голос проник в его уши и взял за живое. За то, которое Сандэй хотел бы выжечь в себе до углей. Он сделал над собой усилие. Ничего не поделаешь, сам виноват. Нужно было не обессиленно сидеть в этом углу, а запереть дверь, как полагается. Сандэй встал, обтёр лицо ладонями, глубоко вздохнул и вышел из исповедальни. Посетитель стоял между двумя рядами скамей для прихожан. Коренастый, немного ниже Сандэя, и вдвое шире в плечах. Сальные тёмные волосы давно уже нуждались в цирюльнике, а рубаху, брюки и жилет стоило бы поменять ещё пару дней назад. Сандэй посмотрел на его ноги. К счастью, нынче стояла сухая погода, иначе можно было бы ожидать и заляпанные грязью сапоги. Потом он поднял взгляд выше и заметил горлышко бутылки, торчащее из кармана штанов, эту вечно распахнутую на груди рубаху — кажется, верхние пуговицы просто оборваны, так, что из выреза торчит чёрная поросль... и всё это великолепие венчает небритая рожа. Пьяное животное… Отвратительное зрелище. — Мистер Галлахер? Сожалею, но приход уже закрыт. Я забыл запереть дверь. Нужно было выпроводить его как можно скорее. Но Галлахер и не подумал сдвинуться с места. — Я пришёл на исповедь. — только и сказал он. Что за манера вести себя так нагло по-хозяйски?! Сандэй нервничал, пытался это скрыть, и кажется, не получалось. Это осознание раздражало ещё сильнее. — Значит, ничего такого, что не могло бы подождать до завтра. Ступайте домой и проспитесь, мистер Галлахер. Буду рад видеть вас в другое время. Но Мистер Галлахер снова никуда не пошёл. Сандэй пригляделся к его лицу, которое выражало какую-то мрачную решимость. — Разве Господь не принимает всех кающихся грешников, Отец Сандэй? Разве он не любит их? — спросил гость. «Я тебе не Господь!» — мысленно огрызнулся Сандэй, а Галлахер продолжал молча перетаптываться и смотреть на него, чтоб ему провалиться… «Дьявол бродит по ночам». Как-то раз эта мысль пришла Сандэю в голову, и он приберёг её для проповеди: записал в блокнот и оставил на будущее. Какое-то время назад он произнёс с кафедры пламенную речь о дьяволе, что подстерегает тебя всегда и везде… Но стоило бы подчеркнуть отдельно, что вся истинная мощь порока раскрывается после заката. Нет от него спасения во тьме, он проникает даже сквозь плотно закрытые веки, его сладкий голос звучит в ушах, даже если ты зальёшь их воском… И кто же этот мужчина, как не дьяволов верный слуга, пытающийся вырвать тебя из твоего, с трудом обретённого, хрупкого равновесия? Как тяжело… Сандэй вздохнул. — Господь любит умеренность. — наконец, отрезал он, однако, чувствуя, как сдаётся. — Ладно, хорошо... Учитывая, что вы... редко утруждаете себя посещением церкви, я выслушаю вас сегодня. Он развернулся и пошёл обратно в исповедальню, Галлахер плёлся сзади. Когда они уселись, каждый со своей стороны, повисло гробовое молчание. Где-то вдалеке залаяли собаки. Наконец, Сандэй произнёс, как и полагается священнику: — Я слушаю, сын божий. Что тебя гнетёт? Переход на «ты» был не случайным. Эта была особая метка исповедника, готового через свои уши внимать ушами Господа неразумному сыну. По ту сторону перегородки послышался тяжёлый вздох. — Всё. Меня всё гнетёт, отец. Эта грёбаная жена, грёбаные дети, грёбаная деревня, грёбаный паб, грёбаная бутылка, грёбаные люди и грёбаные лошади… — он чётко выговаривал все слова, делая ударение на каждом слове. — Держи себя в руках, ты в церкви, а не в пабе. — поспешил перебить Сандэй. — Аххх… держать себя в руках… — Галлахер издал смешок. — Как же можно держать себя в руках? Я бы не явился сюда, если бы мог взять и… Ха… ты же понимаешь, о чём я, отец? Отец понимал. Это «ты» было меткой совсем иной интимности, далёкой от бога. Сначала по спине вниз проползла волна мурашек, и тут же Сандэй почувствовал, как внизу живота начинается этот такой знакомый и такой мерзкий зуд. Как же ты позволил этому грязнуле-пьянице получить над собой такую власть? Во всём было виновато это грёбаное захолустье.