Захлебнуться дёгтем

Сколько стоит слово? Кажется, нисколько. Оно ведь такое крошечное и незначительное. Оболочка и понятный всем смысл, да? Но лишь за малую горсточку самых простых, может, очевидных, бессмысленных и скучных слов о себе Ло заплатил бы страшную цену. И эта мысль не даёт покоя. Насколько большим было его расколотое «раньше»? И сколько слов, сколько событий, людей и чувств в нём было? Можно ли познать жизнь за полгода? Очевидно, нет, но у Лололошки нет выбора — он обязан. Обязан совершить невозможное в двойном размере. Ведь это лишь то, чего ещё не произошло, да, Джон? Эту жизнь, такую же и совершенно иную Ло тоже вынужден раскопать, разобрать, отделить от шелухи и съесть, не проронив ни слезы. И у него совсем нет времени. Возможно, с JDH это проще. Всё вокруг так и кричит: «Здесь история Джона, смотри и запоминай!» Островной Хэнфорт, Jcompany, мафия, гопники, даже названия улиц и магазинов… Ло впитывает в себя информацию, жадно хватает клыками и не отпускает трепещущую жертву. И это не сложно — узнать Джона. По крайней мере, для Ло. Полгода — достаточный срок, чтобы понимать. Лололошку никто не спасает. Но он держит марку, лицо и, кажется, весь мир. Работает доставщиком, бегает в мафии на два фронта, пытается быть хорошим другом. Ах да, ещё он массажёр, то есть монтажёр. Лололошка улыбается, проходя в кабинет Линды Вермут, тянет губы, спускаясь в восемь утра на завтрак, выдавливает понимание с Тимом, Гленом и Брай, заводит собаку. А потом проваливает задания Санчеза, забывает о встрече с ним, получает целые списки штрафов от каждого проходящего мимо полицейского и не может разорвать пелену гипноза. С Лололошкой всё хорошо, просто он больше не видит смысла. С ним всё отлично, вот только он совершенно не знает, кем является. Ло в полном порядке, разве что думает о другой версии себя гораздо больше положенного. И совершенно не то, о чем ему сейчас следует думать. Он просыпается в поту уже седьмую ночь подряд и с трудом отрывает тяжёлую голову от влажной подушки. Зимние ночи длинны, и темнота на улице не подсказывает время — только его сжирает. Но что для Ло есть время? Нечто оставшееся далеко позади, невозвратимое, но бесценное. Без него нельзя двигаться вперёд. И нет в этом смысла. Лололошка устал чувствовать тягу к действиям и жизни, к своему глупому геройству и расследованию, при этом не понимая абсолютно, зачем он всё это делает. Спастись — для чего? Человек не существует без прошлого. Ло слишком глубоко погряз в этом. Он привычно тянется к телефону, в который раз мысленно обнимая Дилана, вытащившего с островной игрушки все записи. Потому что без них жизнь Лололошки пропадёт не только в сухой теории его экзистенциальных рассуждений. Ло не знает точно, почему его же собственное подсознание — это что, третья жизнь, которую придётся познавать? — направило ему в лицо пистолет. Но предполагает. Оно жаждет возмездия? Наказания? Оно знает всё, и поэтому Лололошка вручает ему возможность выплеснуть всю забытую вину наружу. Мысли не караются. В этом их уязвимость и самая большая проблема для Ло. Они с Джоном — один человек. Они аморальны. Они несут истинную смерть и лживую жизнь. Лололошка хотел думать, что его тянет спасать людей, но он не мог оправдать собственное состояние при виде… Слабого. Мёртвого. Мёртвого от собственных рук. Преступления скрыты мафией, а мысли невиновны, но безумны. В этом похожи Джон и Лололошка. И Ло знает, он всё записывает, каждую грязную мысль, каждую противную, омерзительную идею. Убить всех в этом баре? Ло хочет быть наказанным, но, может, не вполне осознаёт. Не понимает, зачем пишет всё то, что так противно плещется в груди, но он абсолютно уверен в том, почему выливает это в литературу. Он слаб. Слаб, чтобы напрямую говорить с человеком, держащем дуло у его виска, и чтобы придавать этому самую честную, неотвратимую, вечную форму. Ведь слово не свеча — когда оно горит, не слышен запах воска. Он панически боится себя, но так же нездорово жаждет познать полностью. Чтобы захлебнуться дёгтем, блевать нефтью и стонать кровью. Потому что оно внутри не даёт покоя. «Джон, насколько твоя душа похожа на мою?» Лололошка пытается унять тремор. Он не хочет будить Ричарда, поэтому, вцарапываясь ногтями в обои, ползёт вдоль стены. И не выпускает телефон. Он не хочет рвать мысль. Тонкую, испуганную, но слишком опасную, запретную. Лололошка обманывает себя, когда считает, что боится пистолета, направленного к своей голове. Он уже всё знает. Он уже всё понял, раскопал. Он пишет, потому что его точно не настигнет наказание — его прострелят эмоции. Дикие. Желанные. Звонко щёлкает замок ванной. Ло не нужен свет, в глубоком отражении зеркала за ним уже блестят рыжие глаза. Потому что они с Джоном мыслят одинаково, он уверен. Вот только почему Джона не хочет убить его собственное подсознание? И почему его память… Они с Джоном слишком влюблены в себя. Иногда буквально. Лололошка не успевает записать. Телефон из его пальцев ловко выхватывают чужие горячие руки. Зачем Джон включает камеру? Ло снова смотрит в зеркало. И выдыхает рвано, когда Джон кусает его в шею — под футболку тут же проскальзывают чужие — а чужие? — пальцы, до синяков и царапин сжимая, сминая рёбра. Лололошка почти не стоит на ногах, отдаётся полностью грубым касаниям, укусам и… Джон впервые тянется руками к шее, останавливаясь на каждом шраме и рубце. Ло доверчив в погоне за гормонами в крови, безрассуден и податлив. Этим легко воспользоваться — грех упускать мягкость этой нежной кожи поверх бьющихся в агонии сосудов под мёртвой хваткой, рваность движений кадыка и едва различимый хрип из глотки: — Сильнее. Джон скалится в зеркало, ловя в нём взглядом закатывающиеся глаза. — Умоляй, — отпускает шею и сразу толкает Ло вперёд, к раковине. — Хотя мне плевать. У Ло нет больше слов, чтобы их записывать. Он не думает. Не боится. Только чувствует: постыдное — нет — возбуждение, руки на члене и зубы на горле. Это то, что он искал? Новые шрамы на теле? Откуда на футболке столько крови? Все прежние раны: от мечей, ножей и пуль — тоже его рук искусство? Собственных рук? Джон тихо смеётся на ухо кровавой улыбкой. — Ты ошибся, — и глаза его теперь тоже кажутся красными. — С самого начала. — Ло закусывает губу. — Что? — слетает пошлым, бесстыдным стоном, когда Джон ловит слишком правильный ритм. Ло не дышит — только дрожит крупно, дёргано, цепляется за чужие руки и одежду. — Мы разные, поэтому я всё помню. Мне нет нужды прятаться от себя. Такого меня… — он пережимает член у основания, не позволяя Ло кончить сейчас, — вообще не существует. Лололошка поплывшим, смазанным взглядом шарит отражение, задыхаясь совсем, позорно хнычет от желания кончить. Джон улыбается только шире, приставляя два пальца к искусанным губам. Ло ведёт, и он мягко втягивает их, обводя языком. От раскрасившихся в голове картинок он плывёт только сильнее, судорожно вскидывает бёдра в поисках хоть какой-то стимуляции. Джон ухмыляется и выпрямляет пальцы, проворачивая руку, упирается в нёбо. Лололошка видит в отражении безумие на лице. Своём. Наконец вдыхает, давится воздухом и слюной, но не успевает откашляться. Джон отпускает член, невесомо проходясь по всей длине. Ло натягивает, как струну. Пальцы во рту проникают дальше. Вместо них Лололошка видит в отражении пистолет. — Бам! — резко, чётко. Оргазм бьёт по телу, и сознанию больше не за что и незачем держаться. Сколько же граней себя Ло пришлось знать? Четыре? Или он лишь один? Здесь. На холодном кафеле. Ночью. Его предел — три? Или ноль? Только Дилан знал, что правды нет. Но Ло нашёл её вне этого мира, вне этой реальности. И записал. Не словами — на видео. Но он ли включал запись?..

Ло искал спасение в словах. Но запутался. Или они обманули. Потому что, оказалось, писать нужно между строк. И читать жизнь — чужую, даже если она так похожа на твою, тоже между строк. Особенно если они поросли домами и автобусными остановками.

Последнее слово, которое Ло записал — забудь.