Универсальное оружие

      В моей комнате уже давно была увесистая аптечка. Собрал ее я сам, когда понял, что повреждения на моем теле не будут сходить никогда. К тому же эта аптечка помогала и Руби: если у нее болела голова или она проводила день на неудобных туфлях, то появлялась в моей комнате за помощью.       Я нанес мази в надежде уменьшить боль от ушибов (я очень надеялся, что это просто ушибы), синяков, чтобы они не попались случайно кому-нибудь на глаза, и повреждений, оставленных вечером у продюсера. Наверное, если бы только успех отца зависел от моего внешнего вида и репутации, то я уже давно бы устроил бы какой-нибудь скандал. Еще тогда, когда на это хватало духу, когда ненависть во мне была сильнее страха и смирения.       Споласкивая руки от мази — мне не нравилось, если руки были грязными, просто терпеть не мог ни минуты в таком состоянии, — я смотрел на себя в зеркало. Угрюмый и уставший. Таким ли я себя ощущаю? Или это то, каким должен быть человек после произошедшего со мной? Что у меня внутри? Я не знаю. Настолько теряюсь от этого простого вопроса. Я знаю, каким у меня должно быть лицо, знаю, как человек должен реагировать на различные ситуации. Но отчего-то мне так страшно от мысли, что внутри у меня может быть ничего: ни ненависти к отцу, ни любви к Руби, ни желания свободы. Всякий раз, когда я, замерев, пытаюсь прислушаться к тому, что происходит у меня внутри, я физически ощущаю какой-то шум в груди и тьму, в которой не могу разглядеть то, что ищу. Может, в этой тьме ничего и нет. Может, я живу уже на автопилоте, как почти послушная кукла отца, которой важно лишь знать, как себя вести.       Но нет же. Там, на обочине. Я плакал. Плакал не из-за мысли и знания, что человек, когда ему больно, когда его попирает собственный отец, должен плакать. Мне было так горько и непонятно. И одновременно так легко. Давно ли я плакал? Давно. Даже не помню, когда в последний раз плакал так. От боли глаза слезятся постоянно, но от внутреннего состояния — не помню, когда такое было в последний раз. Может, привычка бояться вытеснила из меня все «лишнее»?       Я посмотрел исподлобья на свое отражение вновь и улыбнулся. Так улыбается отец. Легко, лукаво и с изумлением, которое можно трактовать и как радость от встречи со старым знакомым, и как восхищение беседой. Если я подниму брови еще сильнее, покажу в улыбке немного верхний ряд зубов и немного сощурюсь, то это будет улыбка Руби. А как бы улыбнулся я? Причем я не тот, который должен вежливо и учтиво разговаривать с начальством Руби, партнерами отца и прессой, а я, который должен быть где-то внутри того шума в груди?       Я попытался по-разному растягивать углы рта, поднимать и опускать брови, морщить нос, открывать глаза. Это все были разные эмоции, разные персонажи, разные цели, но не то, что искал я. Специально улыбнуться своей улыбкой нельзя. Мы можем ее репетировать перед зеркалом, но когда нам действительно хорошо, когда нам смешно до неприличия, ничто не может сковать наше лицо. Именно поэтому я часто слышал от Руби и ее подруг недовольные и смущенные замечания о том, что на каком-то снимке та или иная получилась неудачно из-за смеха. Да, для фанатов это действительно неудачно. Но я завидую. Надо будет посмотреть все снимки, где я был зацеплен камерой. Может, я все же найду что-нибудь подобное.       Я вышел из ванной все еще придерживая себя за грудную клетку рукой. Я хотел еще проверить расписание Руби, поэтому медленно побрел к креслу с планшетом. Я очень надеялся, что в ближайшие дни не запланировано много, потому что мое состояние пока опасения вызывало. Сайто, конечно, могла бы меня выручить или попросить кого-нибудь из людей отца заменить меня, но не уверен, что это понравилось бы отцу. Если я буду часто после таких вечеров отлучаться, то журналисты могут начать строить теории заговоров. К тому же это привлечет внимание отца, которого я бы очень не хотел видеть хотя бы пару дней.       Только я, охая, расположился в кресле, как в дверь поскребли и, не дожидаясь разрешения, приоткрыли ее. В щель просунулась светлая челка сестры, а следом озорные глаза. Увидев, что я еще не сплю, она уже смелее проскользнула в комнату и села на мою кровать. Одну руку она держала за спиной, видимо, что-то «нелегальное».       — Ты почему еще не спишь? У тебя с утра чтение сценария к новому сериалу, — я попытался принять более здоровую позу. Сестре нельзя узнать о том, что происходит.       — Ты и сам не спишь, господин менеджер-брат, — она чуть вытянула губки, как капризный ребенок, но тут же рассмеялась. — Ты обычно приходишь уставшим, когда отец зовет тебя по каким-то там вашим мальчиковым делам, — если ты когда-нибудь узнаешь, что это за дела, то возненавидишь меня. Я и сам бы себя презирал.       — Это еще один повод нам обоим отправляться спать, — я хотел выпроводить сестру, чтобы расслабиться. К тому же спать после таких нагрузок я тоже хотел.       — Неа, — Руби хитро улыбнулась, рука за ее спиной зашуршала, — это повод угоститься!       Она резко выдернула руку и достала пакет с мороженым. Я бессильно хлопнул себя по лбу, наблюдая за тем, как она распечатывает первый пакет и принимается за еду.       — Тебе нельзя! У тебя через день съемки для журнала! Наберешь вес и мало того, что в одежду не влезешь, так еще и фанаты хейтить начнут! — если бы у меня меньше болели ребра, то я уже вскочил бы, чтобы отнять у нее мороженое, которое она смело продолжала есть.       — Не наберу, — она показала мне язык, который позеленел из-за начинки мороженого. — К тому же не могу же я оставить своего брата уставшим и без маленькой радости.       — Скажи честно, ты же просто хочешь сладкое, а я предлог? — я обреченно смотрел на нее.       Руби улыбнулась и протянула мне пакет. Покорно я стал есть. Я действительно не отказался бы от сладкого. Сестра уплетала одну сладость за другой, пока я, рассеянно грызя свое, смотрел на расписание. Сначала я думал о том, как совместить расписание на будущие дни, но теперь мысли были просто в отрыве от меня самого.       — Что-то случилось, Аква? — я непонимающе поднял на нее глаза. — Ты опять задумчив. Как это называет Арима: «Пассивно задумчив».       — Выходит, что я могу быть и «агрессивно задумчивым»? — я надеялся свести все к шутке или какому-нибудь бреду.       — Ага, когда ты решаешь проблемы или занят чем-то интересным для тебя, то ты «агрессивно задумчив». На тебя смотреть тогда не больно.       Я напрягся, чтобы не выдать ничего телом. Сестра оказывается более проницательна, чем я надеялся. Раньше я считал ее непосредственность и инфантильность благом. Видимо, я стал хуже справляться со своей ролью, или она повзрослела.       — Нет, все в порядке.       — Вы поссорились с папой? — Руби засунула мороженое в рот, из-за чего стала похожей на собаку, и склонила голову на бок. — Ты такой раздраженный, когда он рядом.       — Тебе кажется.       — Ну ладно, — Руби принялась за следующий пакет.       Вот за это я и люблю свою сестру. Ее легко переключить на что-то другое.       — Кстати, Арима и Акане уже давно спрашивали меня: почему ты не хочешь сниматься в кино. Мой братик, конечно, груб и скучен, но личико у тебя, как и у меня, миленькое. Они считают, что если немного с тобой позаниматься, то у тебя все получилось бы.       Я тяжело выдохнул. Теперь и Руби докучает мне с этим. Тяжело казаться незаметным и незаинтересованным в кино, когда отец и сестра известные актеры.       — Ага, а кто тогда будет менеджером у такой дурочки, как ты? — я специально ее так назвал, чтобы она отвлеклась и зацепилась за грубое слово.       — Аква злой, — как и ожидалось, она притворно надулась. — И все же. Неужели тебе совсем-совсем не хочется?       — Не хочется, — на самом деле иногда хочется. Мне всегда интересно было, почему отец распределил роли в нашей семье именно так. Почему мне нельзя работать с ними на равных?       — Вредина.       Руби наскучил разговор, и она продолжила есть в молчании, рассеянно смотря на меня. Я увлекся расписанием, а когда поднял голову, оказалось, что сестра уснула. Пакет с еще несколькими полными пачками растаявшего мороженого вяло лежал около ее головы. Я выдохнул. Она до сих пор ребенок. Точно так же, как в детстве, раньше она могла неожиданно уснуть среди игрушек, пока мама готовила воду для купания. У нас даже была шутка: мама просила меня сторожить, чтобы Руби случайно не уснула раньше времени. Тогда я относился к этому со всей ответственностью и начинал щекотать, когда она начинала клевать носом. Можно сказать, что я уже тогда вел себя, как ее менеджер.       Я брезгливо убрал пакет с мороженым с кровати, погасил свет и, стараясь не разбудить, лег позади Руби. В голове крутились фрагменты минувшего вечера. Продюсер, отец, мгла неба…       Внезапно Руби во сне что-то забормотала, повернулась ко мне и прижалась к моему боку, как ребенок, поджав, согнутые в кулачки руки, к подбородку. Белый шум в груди как будто рассеялся. Покой и тепло, нежность к сестре, которая до сих пор смотрит на меня, как на того мальчика лет 14, который еще не знал, какие у отца на него планы.       Если бы меня в этот момент спросили: почему я терплю такую жизнь, почему до сих пор не сбежал? Я бы без сомнений ответил: ради Руби, ради ее любви. Потому что ближе ее у меня никого нет. Если я сбегу, то останется ли у меня хоть что-то? Нет, единственный дорогой мне человек здесь. Единственный человек, рядом с которым я чувствую не страх, не смирение, не усталость, лежит у меня под боком, доверяет свой сон мне, старшему брату.