Мечты о Сигонии-IV

      Кошмары Авантюрина, длинные, крепкие, удушающие и слишком реалистичные, чтобы заподозрить в них сон, сосредоточены не на том роковом празднике Какавы, когда его дома не стало, даже если этот дом, по сути, никогда не существовал фиксированной точкой на карте и в памяти, и не на тех нескончаемых днях, когда он вынуждено забирал жизни других невольников, чтобы продлить свою на ещё один день, а на некогда отчаянной мечте отомстить катиканцам, не жалея ни души. Как известно, протекторат «людей в чёрном» на поверку не стоит ни кредита, ни даже танба, но если перейти им дорогу…        И в этих кошмарах он, последний выживший, в красивом чёрном костюме-тройке с оливковыми лацканами и бирюзовой рубашке, с носа шаттла, зависшего над побагровевшей землёй, равнодушно смотрит на тела, устланные в ковёр смерти по катиканскому племени, на их обезображенные и неестественные позы. Он не чувствует ни удовлетворения, ни разочарования (за то, что тех оказалась слишком мало, чтобы свершающееся можно было считать справедливостью), только брезгливость от в принципе обращения внимания на этих грязных животных, на «шкуродёров», чья видовая принадлежность к людям — ошибка или несмешная шутка.        А потом он сходит по трапу, едва уловимо морщится от колкого, слишком сухого спёртого воздуха с привкусом железа. Какой-то командир вытягивается перед ним в струну, отдаёт честь, называет должность и номер — всё по уставу. Сквозь маску голос звучит мехнизировано, но даже если б тот снял шлем, Авантюрину едва было бы интересно.       — Приказ выполнен, — докладывает тот.       «Долго, — хочется процедить Авантюрину, — очень долго и чисто. Много поражений в контрольные точки — вы ослушались, командир».        Но вместо этого он даже не говорит: «Вольно», — только кивает и делает жест рукой, чтобы тот отошел и не преграждал дорогу.        Окровавленный песок липнет к подошве туфель, начищенных и непомерно дорогих для визита на такую планету, как Сигония-IV. Особенно на Сигонию-IV. Придётся выбросить, тут уж ничего не попишешь. Он не медлит, но и не торопится — шаг ровно такой, чтобы показать стае жмущихся в отдалении дикарей, кто теперь хозяин положения. Авантюрин переступает раскинутые тела мертвецов, выпавшее оружие из их замаранных рук с покорёженными пальцами и обломанными ногтями и даже не бросает малейшего взгляда вниз. «Под ногами должно вязко хлюпать, а не хрустеть», — всё о чём он думает в данный момент.        Катика — те, у кому ума хватило не оказывать сопротивление солдатам Корпорации — толкутся в самом центре их до омерзения примитивного поселения, сбившиеся в однообразное месиво рваных, замаранных и перештопанных тряпок и замызганных лиц. Вид у них как у провинившихся собак — загнанный и затравленный, только, в отличие от тех же собак, голову их хочется не погладить, а прострелить. Мужчины смотрят с остервенением и нескрываемой злобой, порываются вперёд, но тут же отдёргиваются другими членами племени.        — Кто из вас главный? — на чистом сигонийском звучно говорит Авантюрин. Ни ноты изъяна или акцента.        Робкий ропот прокатывается волной по толпе, и из первых рядов к нему выходит широкоплечий высокий варвар средних лет: одежда слегка получше, чем у остальных, но всё равно тряпьё, бровь рассечена, короткая борода с застрявшими в ней мелкими веточками, песчинками и пылью спутана, по краешкам глаз сетка морщин с выступающими вкраплениями чёрных точек, лицо перепачкано грязью и запёкшейся кровью. И он бы прошёл дальше, если б не стрекочущие наконечники скрещённых копий охраны.        — Ты знаешь, кто я? — Авантюрин снимает очки.        Дикарь хмурится, сжимая свои огромные кулаки с волосатыми костяшками, и круглый проступивший безобразный желвак шевелится на его щеке. Вопрос риторический; конечно, он знает, не может не знать. Сколько ему тогда было? Двадцать? Двадцать пять? Тридцать?        — Время платить, — тонкая ядовитая улыбка проскальзывает на лице Авантюрина. — Не беспокойся, я давно предусмотрительно открыл вам всем счёт. Но для начала пройдёмся: от долгих перелётов — не важно в каком ты классе — ужасно затекают ноги, согласен?        Он деловито поправляет перчатку и оборачивается к стоящему рядом командиру, что ни на метр не сократил, не разорвал дистанции от самого трапа и всё так же стоял вытянутой струной.        — Проверить всех, включая женщин и детей, при сопротивлении стрелять по рукам — ноги им ещё понадобятся. Надеюсь, на этот раз я изъяснился предельно понятно, командир?        — Так точно.        И, вернувшись к последним из катика, последний авгин только щурится.        — Ставлю сто тысяч кредитов, ты догадываешься, куда мы отправимся.       — Равнина ваших шабашей, — сдавленно шипит тот.        — Бин-го, — по слогам произносит Авантюрин. — А теперь командуй сдать всё оружие и даже не пытаться бежать, чтобы моим людям не пришлось тратить лишних патронов: не хочу обременять их ненужной отчётностью.        Небо наливается тёмными ватными тучами, ветер поднимает пыль, заложив руки за спину, Авантюрин подставляет лицо последним пробивающимся лучам солнца.        — Давно меня не было, — говорит он идущему рядом закованному в тяжёлые наручники катика, — а здесь ничего не изменилось: скалы, ветер, песок и духота. Во Владычестве всё так же?        — Мы не суёмся к ним.       — Почему? — в голосе Авантюрина неприкрытая издёвка. — Вы же такие бесстрашные и сильные, обнести городских неженок — плёвое дело.        Ему ничего не отвечают, и он, усмехнувшись, лишь качает головой.       — Слукавил, признаю. У Владычества и огня, и связей с КММ побольше, чем у авгинов, к ним правда лучше не лезть.        Колонна перед ними еле волочится: старики постоянно спотыкаются, женщины прижимают плачущих детей, кто-то станет и воет не то от снизошедшего бессилия, не то от ранений, время от времени слышатся разряды копий, подталкивающих отстающих. Авантюрин слушает всё это без особого наслаждения, но с неким удовлетворением. Холодеющий перед дождём воздух лижет шею, раскаты грома бьются над головами.        — Я не испытываю сожаления за прошлое, — сплёвывает песок катика, и взгляд тёмных глаз сверкает из-под широких бровей, — и извиняться перед тобой не собираюсь, но если ты пытаешься быть выше нас, — его голос комично кривится, — лучше, то пощади хотя бы детей.        — А? — Авантюрин на миг останавливается, играет удивление. — Ты, видимо, неверно истолковал мои намерения. Я не собираюсь быть ни лучше, ни хуже вас, и прилетел только для того, чтобы закончить никому не нужный конфликт. Мне плохо спится по ночам, зная, что вы ещё живы, понимаешь?       — Корпоративное авгинское отродье, — скалится варвар и вены взбухают на его шее.        — Обижаешь, — радушно улыбается Авантюрин,— КММ не имеет к вам никаких претензий, — он простодушно пожимает плечами. — Говорю же,  это личное: бессонница, аппетита нет, секс вялый.        Он не успевает моргнуть, как ударяется о землю: валится на выступающие камни под весом смердящего потом и песком бугая. С нечеловеческим рёвом тот кидается, бьёт закованными руками прямо по лицу. Крик этот звенит в ушах, отдаётся в затылке, и Авантюрин, как-то инстинктивно прикрываясь и жмурясь, вжимает голову в плечи. Несколько секунд он не понимает, что вообще происходит, но как только град ударов по голове и голос, вскрикнув сильнее, тут же стихают, распахивает глаза, приподнимается на локтях и озирается. Катика, навзничь барахтающийся в судорогах под гудящими шоком копьями, беззвучно корёжится, только разивая рот.       — Довольно, — хрипло командует Авантюрин, выбросив руку. — Отставить.        Что-то мокрое касается его губ и подбородка. Он трёт их тыльной стороной ладони — кровь размазывается по бледной коже.       Глаза Авантюрина блестят. Сигония не терпит слабости и признаёт лишь грубую силу. Отмахнувшись от подскочивших охранников, он поднимается, отряхивается и, на шаг прихромав, подходит к поваленному.        — Вы даже не бешеные животные, — привкус металла оседает на кончике языка, он проводит по губам. — Вы — паразиты, и я буду счастлив наконец извести вас, увидеть ваши трупы.        Катика стонет, и в стоне этом клокочет ненависть. Глупый. Тогда, много лет назад, раз уж они решились истребить всех авгинов, им следовало быть настойчивее. Жадеит врала на счёт «последнего» — не могут, согласно сводке, все три с половиной тысячи пропавших без вести по итогу умереть на планете, повадки которой знали как свои пять пальцев. Авантюрина окружают одни глупцы и, возможно, доктор прав, силясь «излечить» человечество от этой проказы. Именно поэтому, потому что он выше их всех — диких шкуродёров и лощёных лицемеров — Авантюрин пойдёт до конца, поставит точку в этой истории. Не ради себя, но ради тех, чьи кости истлели и рассыпались с того злополучного праздника Какавы.        — Ты жалок, — голос его мрачнее и грузнее собирающихся над ними туч. — Вставай: повалялся и хватит.        Тот лишь рычит, тяжело дыша. Искры сыпятся из-под массивных бровей, зубы в оскале — протяни руку и откусит по локоть.        Авантюрин смотрит на него, огромного варвара, развалившегося в его ногах. Воинственность, злоба и гора стальных мышц — что может уберечь его сердце от остановки, от пули между глаз?        Эксперимент: что, если выстрелить прямо сейчас?        Он отворачивается и упирается в толпу. Перед ним несколько тысяч, не хватает взгляда, чтобы охватить всех. Их тоже ничто не убережет, и сердце Авантюрина твёрдое, как камень.        — Скоро начнётся дождь, — громко произносит он, даже не пытаясь, чтобы его услышали все до последнего. — Стоит поторопиться, нам нельзя опаздывать.        Кровь стекает, плямкает на губах, тонкой дорожкой очерчивает подбородок и капает на рубашку. Авантюрину плевать, у него дело куда серьёзнее, чем разбитые нос и губа.        — Этого, — кивает он охране, — поднять и вести за мной. Но без фанатизма: отключится и квартальной премии лишатся все.        Песок хрустит под ногами и ветер, поднимающий песчаные стены пыли, становится лишь сильнее, колет лицо, сыпет песчинки за воротник. Авантюрин щурится поволоке неба, белым нитям молний, вышивающим по серым тучам, ускоряет размеренный шаг, и волосы его, взъерошенные, поднимаются соломенным куполом. Давно он не чувствовал себя настолько живым. Пульс колотится, он слышит это биение и несмотря на боль в ушибленных рёбрах отчаянно старается не срывается на бег, точно ребёнок, которому обещают приз в конце, если тот сделает всё, о чем просят. Отчасти так и есть, только финиш он прочертил себе сам.        Но ветер гонит его. Подталкивает прямо в спину, и Авантюрину нужно прилагать усилия, чтобы противиться этому зову, чтобы не вылететь, как пробка от шампанского, на выступ скалы, не сглотнуть ком, не броситься прямо с обрыва на укрытую цепью небольших гор равнину.         Внутри предательски щемит. Найдутся ли счастливым образом все пропавшие авгины, когда всё будет кончено? Смогут ли они наконец воздать дань памяти всем ушедшим? Упокоить их истерзанные души? Авантюрин не знает, но надеется. Надеется, что им больше не придётся прятаться, видимо, в самых глубинах пещер и скал, скрываясь от радаров кораблей.        Кислород выжигает лёгкие. «Скоро», — звенит набатом в его голове, вытесняя отголосок недавнего крика. Почти, почти виднеются оставленные костры и наспех брошенные сплетённые узелки. «Скоро», — вторит он одними губами и слизывает с них кровь.        На пятачке равнины, окруженной камнем, тихо. Взмытая в воздух взвесь пыли остаётся где-то на возвышенности, за грядой скал, естественной оградой сомкнувшейся вокруг низины. Прохлада забирается под брюки, трётся о щиколотки, и Авантюрин идёт вдоль валунов, рассматривая их и ведя сквозь перчатку по каждому. Некоторые вещи память вымывает начисто, как бы они не были важны. Это ведь важно — помнить, в какую дыру ты забился, какой угол скал сохранил мальчишку в непарных ботинках, один из которых натирал до нестерпимой боли. Сколько сил стоило тогда Сестре найти чистый бинт и воду, чтобы промыть содранные в кровь мозоли. Теперь же его ботинки делаются исключительно на заказ и те никогда не жмут. Даже слегка.        — Всё готово, сэр, — отчитывается подошедший командир. На вид его блестящая чёрная броня тяжелая, но Авантюрин упускает момент, когда тот оказывается рядом. В прочем, может, он слишком глубоко погрузился в мысли.        Авантюрин кивает: «Отлично».        Он отряхивает перчатки, снова проходится по полам пиджака — чёртов катика, поваливший его на землю. Первая капля дождя касается его щеки, и Авантюрин улыбается: хороший знак, благостный.        По низине расходится гудение полушепотов вперемешку со стенаниями, непрекращающимся тихим плачем и поскуливанием — будто бы люди. Он обводит взглядом стоящих перед ними. Некогда убийцы, в скором будущем трупы. Счастливое избавление — если выкрутить ситуацию под нужным углом. Подавление мятежа — сточка в отчёте.       — Хороший день, как думаешь? — не прекращая улыбаться, щебечет Авантюрин, чуть наклоняется и, прищурившись, сверху вниз смотрит на широкоплечего варвара, которого поставили на широко расставленные колени не менее широкоплечие охранники. — Чтобы справить день рождения… или умереть — кому как суждено.        — Пошёл ты!       Подавшись вперёд, катиканец со всей силы плюёт тому в лицо, но не попадает, одёрнутый сзади за ворот. Слюна с пузырящейся белёсой пеной оказывается на расшитом оливковом лацкане. Охранник, скованный в поликарбонат брони, уже заносит копьё, шокер наконечника потрескивает разрядами, но Авантюрин поднимает руку.        — Нет.        Копьё ненадолго зависает в нерешительности —ослушаться приказа или подчиниться — и древко входит в песок. Авантюрин не ведёт даже бровью.        — Я не сержусь, — он достаёт платок из внутреннего кармана и, смахнув плевок, нарочито брезгливо бросают квадратик кристально белой ткани под ноги, — костюм уже был безнадежно испорчен: одним пятном больше, одним меньше. Как авгином, правда? — играет он снисходительным голосом, перекатывающимся, точно монетка между пальцев. — К тому же, разве можно ожидать от дикаря манер?       — Вот поэтому вы сдохли, — рычит тот, — потому что только и умели, что мелить своими погаными языками.         «Дёшево», — думает Авантюрин, не меняясь в лице: тот же высокомерный прямой взгляд и горделиво поднятая голова. Толпа утихает лишь на секунду, но тут же снова занимается робким шепотом.        «Что он творит? Он нас всех погубит! За что всё это?»       — Но ты, крысёныш, — слова пузырятся, шипят на обветренных и потрескавшихся губах, — не смог даже этого. И ради чего? Чтобы стать рабской шавкой корпорации.        «Дёшево», — зубы Авантюрина скрипят, а глаза хитро щурятся.        — Разоделся, как человек, а на самом деле простой недобиток.        «Дёшево».        — Авгинская грязь.         Авантюрин почти не дышит.       — Прекрати этот балаган, и брось мне вызов как мужчина, если стоишь хотя бы на монету дороже, чем породившие тебя отродья!        — Вызов? — бесцветно повторяет он и вскидывает светлые брови. — Это всегда можно. Позови свою семью.         И тот даёт слабину. Всего на долю мгновения, но этого достаточно, чтобы Авантюрин стеклянным взглядом заметил перемену на ненавистном ему лице.        — Зови или мне придётся найти их другим способом.        Лишь гробовое молчание, нарушаемое перекатом грома, нависает над пустошью, и, не отводя глаз от спутанной, жёсткой, как проволока, бороды, Авантюрин тычет в толпу. Охранник выталкивает кого-то.        — Он?       Катика, раздув ноздри, громко дышит и не произносит ни слова. Авантюрин протягивает руку к одному из солдат.        — Пистолет, — командует он, всматриваясь в грязную сетку на грубых щеках, и оружие оказывается в узкой ладони.        — Ты его родственник? — авгинский неон обращаются к совсем ещё мальчишке. Тонкие брови, зелёные глаза на выкате.        — Н-нет, — отшатывается тот на своих почти оленьих ногах, — н-но я мог…       Бах!        И мальчик, ещё такой юный для смерти, крупно вздрогнув, замирает. Ноги его тут же подкашиваются, глаза цвета болота моргают в последний раз, и тело, как набитый песком мешок, тяжело для своей тщедушной конституции шлёпается о землю. В толпе слышатся вскрики, и под русой головой растекается багровое пятно.        — Ищем дальше, или тебе есть, что сказать?        — Чёртов паршивец, — хрипит дикарь, впиваясь в труп.        Авантюрин кивает и вновь указывает в сбившихся. Теперь жребий падает на девушку.        — Не надо! — надрывно кричит высокий голос из другого конца от вызванной. — Не надо!        Сквозь мычащую от ужаса массу проталкивается женщина, сухенькая и маленькая, почти одного роста с Авантюрином. Брови дикаря дёргаются — джекпот.        — Я-я… — сбивчиво начинает она, но, споткнувшись, падает на колени. Она торопится встать, снова падает, и Авантюрин трясёт пистолетом, чтобы ей помогли. — Я е-его жена, — губы и руки у неё трясутся.        — Дети?       Глаза женщины наполняются слезами, и она оседает в руках солдат, не в силах держаться стоя — жалкое зрелище.        — У них есть дети? — Авантюрин переводит пистолет на девушку. Пшеничные волосы заколоты в пучок, красива, но ненавистна.        Та дёргано кивает.        — И ты, конечно, не из них.        Ещё раз.        — Подойди.        Девушка делает шаг. Другой. Колени её не гнутся и вся она — пластиковая кукла без шарниров в суставах. Полы расстёгнутой жилетки поверх тёмной рубахи покачивается на опустившемся влажном ветру.        — Ты меня убьёшь? — девушка немного басит и смотрит глаза в глаза.         Авантюрин мерно опускает и поднимает ресницы — да.        — Почему?        — Потому что вы истребили мой народ, — искренне отвечает он. Без кривляний и игры. Чистая, голая, сверкающая и ослепительная правда. — Я пытался оставить всё в прошлом, но не смог. Сильнее всего на свете я жаждал этого момента.        — Но… но я никого не убивала, — её голос срывается на полтона, и она останавливается, упираясь грудью в дуло.        — Как и мы. А теперь не бойся. Умирать не больно, я уже делал это.        Девушка всхлипывает, жмурясь, и он нажимает на спусковой крючок.        Звук выстрела тонет во вскрике катиканцев и слоёном ударе грома. Распахнув глаза, девушка  в немом крике хватает его за руку и вместе с первыми каплями дождя падает на землю. Сбоку слышится рык и включившийся треск копий.        — Ты наконец готов поговорить?        Голос Авантюрина одевается в сталь.        — Я оторву тебе голову, авгин!        — Всё ещё не то, что мне нужно, — вздыхает он и оборачивается к рыдающей будущей вдове, отвернувшейся от лежащих тел. — Может быть, ты будешь благоразумнее?        Та лишь заводит свой вой ещё громче, и ему ничего не остаётся, как сделать новый выбор.       Жена давится слезами. Стоящий на коленях катика сыпет ругательствами и даже вскрикивает сквозь очередной стрекот — то, видимо, касается его туши. Дёрнулся больше дозволенного? Какая разница, лишь бы не убился раньше времени.       Авантюрин поднимает взгляд на жертву. Тёмные жесткие волосы, тёмные глаза.        — Нашёл, — женщина, не многим его старше, с округлым животом без тени страха выходит к ним, переступая через труп. — Три — счастливое число, верно?        — Верно, — соглашается он и опускает пистолет, потому что еще мгновение, и рука его дрогнет. Эта женщина с прямым гордым взглядом так похожа на… нет. Совершенно не похожа. Авантюрин сильнее сжимает пистолет и делает над собой усилие, чтобы сохранить голос. — Ты одна?        — Можешь проверить, — бросает та, и Авантюрин верит.        — Муж?        Женщина усмехается:       — Сбежал во Владычество. «Строить для нас лучшую жизнь», — пародирует та явно его. — Но я не верю.        Авантюрин смотрит на неё, и мысль сдавливает горло: она, наверное, ровесница сестры, если бы та не умерла. «Или не пропала», — впервые думает он и неосознанно, как-то по наитию сводит брови.       — Я убью его для тебя. Скажешь, как он выглядит?        И снова усмешка. Губы цвета горькой вишни, которую никто из них никогда не видел, вытягиваются на остром загоревшем лице.        — Если он и правда там, ты его быстро найдёшь.        — Я постараюсь.       Авантюрин собирает всю волю, что у него есть, чтобы отвернуться и не смотреть в эти глаза. «Отведите их к… — отдаёт приказ он стоящему рядом солдату, возвращая тому пистолет, но сбивается. Отцу? Мужу? Всё это человеческие категории, и думать в таком ключе противно, всё нутро восстаёт против этого, — … к нему. И передайте людям во Владычестве, чтобы нашли всех катиканцев: сбежал один, сбежали и другие».        За спиной шуршат, сипят, хрипят, плачут, топчутся и хрустят песком — копашения насекомых, не более. Авантюрин проводит по стальным стенкам кейса в руках у одного из охраны, приспускает перчатки с больших пальцев и прикладывает их к отполированным маленьким тёмным окошкам по обе стороны от ручки. Лампочки загораются красным, дважды мигают, наконец вспыхивают зелёным, и, одобрительно пискнув, створка чемоданчика не торопясь откидывается.         На чёрном мягком переливающемся бархате лежит револьвер. Начищенный, блестящий, красивый и опасный, тяжелее чего угодно в излишне гуманных руках — доктор не даст соврать. К счастью, Авантюрин не подвержен этому недостатку. По крайней мере не сейчас.        Он надевает перчатки, проверяет барабан. Шесть пуль, но ему понадобится несколько меньше. Три. Если не повезёт — четыре.          Вывалив все патроны внутрь кейса, он отсчитывает их по-новой, вкладывая в ладонь. Раз. Два.       Рука нервно вздрагивает: «Три — счастливое число, верно?»       И для справедливости берёт четвёртый.        — Ты хотел бросить мне вызов? — Авантюрин подходит к висящему на перекрещенных копьях катика. На фоне скал и опустившейся серости накрапывающего дождя глаза Авантюрина горят, кажется, демоническим неоном. — Принимаю и скажу больше: я ставлю всё — себя — и от тебя требую того же.        Под аккомпанемент жалобных стенаний он приседает на корточки. Даже складки его костюма мнутся красиво, сгиб к сгибу, тень падает аккуратными правильными фигурами.        — Всё будет честно, ручаюсь репутацией Корпорации, — голос Авантюрина — мёд, льётся в уши, стекает прямо в мозг. — Одна пуля, один выстрел — так просто.        Пальцем он чуть углубляет один патрон в песок, прямо перед свесившим голову катиканцем. Плечи того дрожат; от опускающегося холода, мороси, нервов или от всего — сразу Авантюрину не интересно.        — Но я подумал над твоими словами, — поднимается он. — О пощаде, помнишь?       Мокрые и чуть вьющиеся от влажности волосы немного дергаются, но лица тот не поднимает и лишь негромко, будто бы ощущая свою обречённость, сухо басит:       — Чего ты хочешь, авгин?        — Я? — фальшиво удивляется он. — Убить всех вас, чего же ещё? Но, — он делает шаг к старой катиканке, — сегодня праздник, и в честь вознесения Троеокой Гаятры я даю вам шанс.        Последнее слово шипит, как змея, и губы Авантюрина растягиваются в одну из самых обворожительных улыбок, какие сверкают в Пир-Пойнтских башнях при подписании контрактов в нулях которых можно потеряться. Зажав пулю между пальцами, он театрально шаркает и чуть кланяется побледневшей женщине с заплаканными глазами. Её рука, сухая, с начинающей дрябнуть кожей, бьётся в крупной дрожи, как у больной старухи, что не может совладать со своим телом. Пальцы трогают острие патрона, но женщина всхлипывает и тот выпадает на песок.       Авантюрин благосклонно кивает и поднимает патрон. Берёт трясущуюся руку в свою, заботливо вкладывает пулю и закрывает кулак.        — Если кто-то из вас останется жив, то все будут свободны. Достаточно милосердно.        Наконец он подходит к последней и протягивает ей ладонь, в которой лежат две пули.          — Обе мне? — кажется, она крадёт улыбку Авантюрина, потому что та расцветает на смугловатом лице, а его губы опускаются.       — Катиканская жадность во всей красе, — качает он головой. — Конечно нет, я ведь тоже участвую.        Девушка хмыкает:        — Ты?        — Да, — Авантюрин всматривается в каёмку карих бесстрашных и упрямых глаз. — Это второй ваш шанс: если умру я, то все тоже будут немедленно освобождены. Мертвецу месть ни к чему.        — Мило, — катиканка не отворачивается, не отводит взгляд, даже не смотрит на руку в перчатке и берёт с неё патрон. — И шансы хорошие.        — Хорошие, — вторит он, наконец улыбается ей в ответ и, ловким движением двух пальцев спрятав свою ещё хранящую тепло пулю в нагрудный карман, добавляет, — для обеих сторон.          Он поворачивается на каблуках — отточенное движение, чтобы произвести впечатление на полугодовом корпоративе или просто при  подвернувшемся, как сейчас, случае, — вздёргивает нос и отходит к кейсу, чтобы взять револьвер.        — С кого начнём? — с предвкушением хищника клацает зубами Авантюрин. — Можем, конечно, с меня, но это будет так скучно, вы даже не представляете.        — Я, — хрипит катиканец и поднимает грузную голову.        Авантюрин отрезает:        — Ты будешь смотреть, — голос его вмиг меняется, становится беспощадным, отливает холодным калёным железом.        И он поворачивается к сгорбившейся катиканке, отчаянно глотающей крупные слёзы, стекающие по впалым щекам, и лицо её, перекошенное страхом и горем, Авантюрину противно, даже безобразно, но никакой жалости он не испытывает. Упоения от чужих страданий, в общем-то, тоже. Он вообще ничего не испытывает, кроме зудящего ожидания конца.        — Хватит ныть, — сквозь зубы цедит он, — лучше помолись, если существует такое божество, что согласилось вами оскверниться.       Мрачнее самой тёмной тучи на свинцовом небе, Авантюрин хватает скулящую, давящуюся рыданиями старуху — та будто бы прожила пару десятков лет за несколько минут, и морщины, глубокие и уродливые, теперь гротескно лежат в складках у её рта, бороздками у глаз — за запястье. Оно такое тонкое, что кончики пальцев касаются друг друга вокруг похолодевшей кожи. Из тряпичной ладони Авантюрин берёт патрон, вместо него вкладывает револьвер и, зарядив, крутанув барабан, от щелчков которых катиканка притихла настолько, что, кажется, даже не дышала и лишь хлопала мокрыми глазами, Авантюрин двигает рукой в своей. Дуло упирается под челюстью, обтянутой сухой кожей.        — Последние слова, — шипит он, сдавливая худую ладонь вокруг рукояти.        И, не дожидаясь даже звука, тут же взводит курок, и жмёт на чужой палец.        Маленький красный фейерверк ореолом над головой взрывается кровью. Вскрик сквозь заложенные от выстрела уши. Зажатая рука тянет вниз.        «Она не мучалась», — думает одна часть, что жила какое-то время в цивилизации, где существует закон, доставки и комфортабельное жильё. «Жаль, что её не корёжило», — вздыхает другая, что никогда и ни за что не забудет ничего, что было до.        — Теперь ты, — говорит Авантюрин, что пытается балансировать между отчаянием и упоением.        Авантюрин ли?        Мелкий дождь прибивает пыль к земле, стекает за шиворот, лижет лицо. Сигония скребёт его память, заставляя внутри что-то ещё не омертвевшее дрожать, как он дрожал, забившись в скалы и зажав рот. Его затылок начинает болеть от накопившейся злобы, и, взяв револьвер за дуло, он позволяет телу рухнуть. Почти беззвучно в разноголосице стенаний.        Он протягивает оружие каниканке. Вода крупными каплями падает падает с коротких кучерявых волос. Она берёт револьвер без тени колебания, точно ждала и готовилась к этому моменту всю жизнь.        Есть что-то в ней, что заставляет Авантюрина сомневаться и это не мыли о сестре, которые он гонит каждый раз, как только взгляд падает на нос с небольшой горбинкой, на острые скулы и пушистые брови. Может, это переплетение двух крайностей — новой жизни, целиком зависящей от неё, и смерти, дышащей ей в затылок. Эта спайка противоречий такая плотная, что ему одновременно хочется одним грубым выстрелом размазать её мозги тонким слоем по стене скал и в то же время вывезти в Пир-Пойнт, где она, наверняка умная, наверняка цепкая, сможет построить нормальную жизнь.        Дать ей второй шанс, если будет угодно.        Как некогда дали ему.        Но катиканка под его густым молчанием только заправляет барабан, крутит его и, усмехнувшись: «Говоришь, в сердце не больно?» — приставляет револьвер к груди.        — Надеюсь, твоя богиня смерти довольна, авгин.        Выстрел.        Тело падает.        И никаких сожалей, витиеватых возможных исходов больше не остаётся. Есть только реальность, грязная и неприглядная, где катиканка, так похожая и не похожая на сестру лежит с дырой навылет, а из дула револьвера в её раскинутой руке тянется тонкая струйка дыма.        Он приседает рядом и прикрывает ей мокрые от дождя веки. Песок пропитывается бурым, которого, видимо, Сигонии никогда не будет достаточно, чтобы утолить свою жажду.        Подходя к повисшему, почти серому дикарю, он протягивает ему револьвер.       — Снимите наручники.        Его освобождают. Он, тяжело дыша, с особым остервенением выхватывает револьвер, вставляет пулю в барабан и наводит на Авантюрина.        Авантюрин молчит. Может, если вероятности сойдутся, всё закончится прямо сейчас. Вот уж точно — счастливое избавление.        В этот момент, когда в замедленном восприятии курок щёлкает под большим и мозолистым пальцем, когда спусковой крючок почти что вдавливается в рукоять, Авантюрин думает. Что, если три — правда счастливое число? Что, если его умытой кровью богине в сущности всё равно, кто встанет в этот мёртвый ряд — её последний ребёнок или тот, кто их когда-то убил. Что, если пуля раздробит его череп?        В замедленном восприятии, когда его светлые ресницы поднимаются, а сигнал от мозга ещё не донёс безусловный рефлекс выразить на лице удивление, а следом — уже сознательную команду подавить всякую мимику, Авантюрин думает. Ну, допустим, у него получилось и на авгинах теперь окончательно поставлен крест. Что дальше? Неужели катика допускает после такого остаться в живых? Ладно, он, может быть, уже не надеется увидеть завтрашний рассвет, а как же остальные?        В замедленном восприятии настаёт последний кадр — щелчок.        Мир губкой впитывает яркость и всё приобретает  скорость. Щелчок — холостой выстрел. Авантюрин моргает сквозь дикий рёв, сквозь ещё один взвод курка и ещё один холостой. Третий раз.        Гнев и растерянность мешаются на грубом лице, глаза беспорядочно шарят по песку, по Авантюрину, по толчее за ним. Он взводит курок в четвёртый раз, но тут же вскрикивает и заваливается на одну ногу, выронив револьвер. Охрана опомнилась — их пистолеты всегда заряжены.        — Не получилось, — пожимает плечами Авантюрин, поднимая револьвер с песка. — Какая досада.        Он поднимается, и делает выстрел.        Бах!        Лицо навеки искорёжено. Катика навеки мёртв.       — Вот и всё, — сухо произносит Авантюрин. — Огонь.        И он прикрывает глаза.        Звуки выстрелов, настоящий хор смерти вторит перекату удару грома. Небо, словно услышав команду, разрывается с новой силой, обрушивая поток воды на жаждущую весь год землю.        Они кричат, они вопят, они орут. Долина терпит убийство во второй, «в последний», — обещает Авантюрин, раз. Потому что молния редко бьёт дважды в обугленные деревья, и Сигония, эта дурная проклятая Сигония, обдуваемая всеми ветрами, чей песок попадает в глаза чаще, чем воздух — в лёгкие, что не понимает договорённостей, и силу изменяет только в единицах оружия на человека, количестве пуль на голову — точно не такое дерево, по крайней мере не после происходящего. Едва ли кто-то захочет воевать друг с другом после вмешательства Корпорации, даже если официальным объяснением будет объявлено нападение на торговый караван и, как следствие, подавление бунта.        Авантюрин слушает канонаду очередей и грома и старается не слушать голосов, не связывать их с теми, что остались в памяти. Не осквернять прошлого больше, чем оно уже осквернено.        Он сжимает револьвер крепче и даже через перчатки чувствует его прохладу.        Когда всё стихает, когда наступившую тишину нарушает только шум дождя и редкие одиночные выстрелы, доводящие работу до безупречного конца, Авантюрин оборачивается. Изрешечённые груды тел лежат на сером песке в неестественных позах — не представить, что спят. Он зачем-то идёт в это месиво.        Много лет назад он, забившись между скал, как маленький и загнанный зверь, смотрел на равнину, устланную трупами почти сутки: дождь стих ночью, тучи разошлись, словно одним размашистым движением их смели с звёздного чистого неба, кусочек которого ему был виден из-за камней, потом наступило утро и только к полудню, когда тени перестали падать длинными тёмно-коричневыми полосами, его нашли бродящие торговцы, что покупали для одних и продавали другим, как оказалось, всё. В прямом смысле «всё».        И, задирая лицо вверх, подставляя его воде, что смоет все грехи прошлого, всю грязь и проступки, он видит её. Небольшой силуэт на противоположной возвышенности: светлая юбка, колышашаяся на ветру, длинные светлые волосы, тёмная кофта. Он до сих пор помнит, как она, сгорбившись в тусклом свете костра, штопала одежду, колола свои тонкие пальцы, но всё равно продолжала старательно класть заплатки.         Его туфлям нет места, то и дело приходится наступать на руки, ноги изодранной ткани, задевать головы и туловища. Он пробирается сквозь смерть, спотыкается о трупы, вляпывается прямо в тёмные вязкие лужи. Женщины и мужчины, старики и дети, все они уже не имеют значения. Катика — пятно, недоразумение в истории Сигонии, паразиты на её теле. Всё, что сейчас имеет смысл — она.        И она смотрит. Замерев, ждёт, только волосы развиваются. Такие же светлые, как его.        Он уже бежит. По телам, по крови.       — Сестра, — кричит он, подняв голову, сбивши дыхание, — это я, Какавача!        Он взбегает по крутому спуску, где слишком давно, чтобы помнить, запнувшись о камень, катился кубарем. Где она подавала ему руку в следующий раз. Где торговцы толкали нагруженную повозку.        Он вылетает на эти скалы, где она, всё такая же красивая, всё такая же миниатюрная и аккуратная, улыбается.        — Какавача, — она кладёт свою тонкую ладонь на его щёку, — мой милый, ты так вырос.        Он накрывает её ладонь своей. Она такая холодная. Нет, она такая тёплая.        — Я скучал по тебе, — он целует её бледную руку, её исколотые пальцы. — Я думал, ты мертва.        Она улыбается. Так кротко, как умеет только она. Так мягко, как не умеет никто.        — Я заберу тебя, — обещает дрожащим голосом, — у меня есть всё, тебе больше не придётся выживать.        — Какавача, — её ладонь выскальзывает из его руки, гладит по шее, плечу, соскальзывает вниз и останавливается на нагрудном кармане, — ты так ничего и не понял.        Тонкие пальцы выуживают пулю. В её руках револьвер.        Через насквозь мокрую рубашку он ощущает стальной кружок, что утыкается в его грудь.       — Пора просыпаться, милый.        Авантюрин подрывается от оглушительного выстрела. Кровь шумно пульсирует в его висках, по спине стекает ледяная капля пота, в глаза бьёт свет нового дня. Он хватает ртом воздух, не в силах отдышаться, и прощупывает место, где недавно было дуло. Щека ещё чувствует её ладонь.        Изнурённо он смотрит в телефон. Раннее утро, искусственное солнце голографического неба только поднимается над Пир-Пойнтом.        Авантюрин будто бы и не спал вовсе. Он тянется к блестящему блистеру и, выдавив две капсулы, залпом выпивает всю воду в дежурно приготовленном стакане.        Впереди несколько дней сверхурчной работы, мириада отчётов, вереница встреч и ни минуты сна. Позади — Сигония-IV.