Я думал, она никогда не умрёт,
А если умрёт, то я успею подготовиться.
Но я не успел.
Я отрезал прядь её волос,
Я поцеловал её в лоб.
Всё было мёртвым.
Есть множество вещей, которые не требовали подтверждений. Порой они являлись неотвратимой истиной, всегда появляющейся в сопровождении своих верных слуг – страха и отчаяния. Некоторые люди не выдерживали их пыток, обагряли руки кровью, своей, чужой. Участь Седрика – наблюдать. Истина каждый раз обламывала о его толстую кожу пропитанные обессиливающим ядом зубы и сплевывала вязкую красноватую слюну, пока на фоне беспомощно скалились её «шавки». Люди смертны и хрупки – аксиома. Седрик знал это, ибо неоднократно без каких-либо чувств и мыслей растаптывал чужую жизнь. Его проклятье – бессмертие и бездушие. И он просто не замечал, как стремительно сгорал человеческий срок, порой не оставляя после себя и искры. Также Седрик знал: из любого правила найдётся исключение. Для него же их не существовало. Глупость, да и только. Слишком уж погряз во лжи, запутался и не замечал того. Чужие установки в голове, собственные убеждения, основанные на тех. Каждая ошибка – неосознанные попытки вырываться из порочного круга самообмана и указок со стороны. Она – исключение из всех правил, самая большая ошибка его жизни. Она – хрупкий, смертный человек. Её ледяное обескровленное тело утопало в белоснежных, с идеально подрезанными стеблями цветах. Смерть всегда следовала за их сладостным, удушающим ароматом и порой раскрашивала их лепестки в алый. В коленях – слабость, на языке – металлическая горечь и слова, что всё же следовало однажды произнести. Седрик нашёл в себе силы приблизиться, медленно обвести взглядом осунувшееся лицо и не удержался от слабой усмешки при виде слегка приподнятых уголков бледных губ. Очередное подтверждение – её не сломить, не изменить, до последнего останется несносной бестолочью. Смерть не дождалась торжественной победы, получила в качестве трофея лишь бренное тело. Седрик же потерпел сокрушительное поражение. Его участь – не позволить времени раскрошить в пыль воспоминания. Он коснулся возвышенной платформы кончиками пальцев, ощущая гладкость камня и не отводя взгляда от неё. Желал в последний раз запечатлеть образ, изученный ранее до мелочей. Тело без души уже подверглось заметным изменениям, но глаза, к счастью, навсегда в памяти останутся искрящимися от озорства и любви, схожими со столь редким ясным небом Меридиана. Вероятно, они продолжат преследовать его, взирать с мольбой и просить лишь одного: «Остановись. Не разрушай. Ни мир, ни себя. Продолжи жить, как я тебя научила». Бестолочь. Знала же, что не выйдет. Седрик нередко говорил ей в качестве шутки или порой в злостном порыве, что бестолочи долго не живут. Она всегда громко смеялась и соглашалась. Он лишь шумно, с некой обречённость выдыхал, а внутри него всё укреплялась искренняя вера, что она сильная, выдюжит, превозможет все трудности. Никогда не умрёт, обязательно вернётся к нему потрёпанной, но живой. А если всё же полусгнившие лапы окажут слишком длинны и когтисты, он справится, подготовит себя каждодневными напоминаниями о неотвратной истине, что люди смертны и хрупки. Да и к тому же они со смертью почти приятели – она вечно бродила где-то неподалёку, нередко держала его за руки, гладила по волосам, устроив его голову на своих острых коленях и шепча что-то такое несуразное, но успокаивающее. Седрик множество раз видел, как её поцелуи разрушали чужую плоть. И думал: этого ведь вполне достаточно, чтобы столкнуться лицом к лицу с той самой истиной и ни на миг не дрогнуть. Не учёл, правда, что она незаметно для них обоих перекроила его, превратила в совершенно иное существо, мысли которого следовали новым, столь непривычным путям. И когда истина неожиданно нанесла сокрушающий удар, перебивающий хребет, Седрик ощутил себя слабым, немощным, совершенно неподготовленным. Ему спешно, остервенело тупым лезвием вырезали лёгкие, оставляя в груди зияющую, неспособную затянуться пустоту. Его сердце поддалось разложению вместе с её, а внутри поселился лютый холод, из-за которого кости исчерчивались множеством трещин. Седрик придерживался догматов, что наги рождались без души, но тогда при виде её неподвижного, покрытого грязью и кровью тела он с небывалой ясностью осознал, что сожжёт ту вместе с ней, развеет пеплом по ветру, прощаясь навеки. А внутри вновь во всю ширь раскинет свои тёмные крылья пустота. Ещё одна его старая, близкая подруга, оберегающая от «ненужных» чувств и проблем. Только теперь она обратится заклятым врагом, вынудит искать любые способы для расправы над ней, пусть даже придётся себе же грудь раскурочить. Седрик на мгновение прикрыл глаза, борясь с навязчивым желанием сейчас же предпринять попытку. Пальцы коснулись потускневших волос, пропустили меж пальцев. Всё такие же жесткие, с неровными краями. И неожиданно руки задрожали – впервые за очень длительный срок – от промелькнувших перед глазами слишком ярких воспоминаний, как она жаловалась на неудобство его лент и всё равно их «одалживала». Короткие пряди выбивались из хвоста, а недовольное пыхтение не прекращалось. Хотелось протянуть руку и коснуться, ещё сильнее растрепать её волосы и сострить. Седрик вздрогнул, опомнился и, пытаясь совладать с предательской дрожью, сильнее сжал пальцы на принесённом с собой кинжале. С начала времён его народ придерживался особого ритуала: когда смерть обезглавливала одного из нагов, его прядь волосы отрезали, обматывали ею клинок священного оружия павшего. В древних текстах излагалось, что оно служило заменой души, становилось её материальным воплощением, раз в груди нашлось место лишь пустоте. Ни один наг не имел права на перерождение или вхождение в Бездну Мирахест, на прекрасное забытье до определённого мига в лично сплетённом богиней коконе или становление частью чего-то большего. Таково было проклятье их народа – исчезнуть без следа. Но наги не бросали попытки обмануть богов, достигнуть мира мёртвых, оттого и обматывали прядью клинок. Седрик считал подобные ритуалы полнейшим фарсом и отказывался от них. Но сейчас глупые спектакли его народа неожиданно приобретали статус чего-то поистине важного, крайне необходимого. Не выразить причину, не осознать. Мысли путались, образуя тугой клубок, начало которого заводило в ловушку, в объятия пустоты. Седрик бережно, опасаясь из-за своей дрожи испортить изначальный вид, отрезал кинжалом прядь её волос и отложил тот в сторону. Человек, маг – она сама для себя являлась священным орудием. Он приподнял истончившуюся руку с отчётливо проступающей сеткой синих-синих вен. Ладонь грубая, обожжённая магией, с разодранными в кровь заусеницами, а на предплечье следы от старых заклинаний и ещё совсем свежие от последнего. На месте открытых ран аккуратные, профессиональные стежки. Прядь волос стала браслетом для неподвижного запястья. Очередной сгнивший кусок плоти с мерзким звуком отсоединился от сердца, и на языке осел неприятный привкус, от которой замутило. Седрик осторожно опустил холодную руку, отстраняясь от мысли, насколько горяча та была когда-то, поправил немного сдвинувшиеся в сторону цветы. Не удержался, вновь коснулся «браслета», потуже затянул. Поймал себя на мысли, что всё же медленно, с каждой секундой после по крупицам терял рассудок и каким же большим глупцом и безумцем сейчас выглядел со стороны. Их миры кардинально отличались друг от друга, что нередко становилось поводом для таких ныне пустых ссор, и вера не была исключением. Все его ритуалы не представляли для её Бога значимости, того не задобрить, не обмануть. Но Седрика не учили прощаться, придавать смерти какой-либо смысл, замечать её. И сейчас он, скорее, пребывал в полубредовом состоянии, действуя вразрез с логикой и словно находя некое утешение, спасение в исполнении отдельных частей некогда увиденных ритуалов. Никаких слов и молитв, только жесты. В них и крылись эмоции, невыраженные до конца ранее и теперь навсегда застрявшие крупными осколками меж рёбер. Лисы верили в судьбу и реинкарнацию. Ритуальное пламя пожрёт отслужившую свой срок оболочку, душа заберёт его искры в мир мёртвых, где станет терпеливо дожидаться, когда те, крохотные частички Близнецов, снова разожгут её огонь. Лисы касались губами лбов усопших, искренне веря, что оставляют ориентир, след для возвращения любимых домой, к ним. Чужие ритуалы Седрик невзлюбил даже сильнее, чем собственные. Их затянутость и драматичность вызывали одно лишь отвращение из-за «пустых» эмоций. За всю жизнь Седрик лишь однажды задержался до самого конца лисьих прощальных церемоний и, будучи – не стоило скрывать – слегка захмелевшим, с неким необъяснимым волнением наблюдал, как заплаканный и всё же находящий силы на преисполненную надежд улыбку лис оставлял нежный поцелуй на холодном лбу. Этот момент надолго затерялся в памяти, оказался под завалом других более ярких воспоминаний. Похоже, ждал подходящего момента, что и наступил сегодняшним утром, когда холод кинжала впился в руку и ноги сами повели в храм. Взгляд, потускневший, лишённый привычной твёрдости, вновь оказался прикован к её лицу. Отчего-то Седрик только сейчас заметил яркие цветные пятна от лучей, прошедших сквозь витражные стекла храма. Из-за них её кожа казалась ещё бледнее, прозрачнее, так и проглядывались кости. Больше не вспыхнуть румянцу на щеках, ни после долгих танцев на балу, где дворяне презрительно фыркали из-за её открытых нарядов и «отвратительных» манер, ни после истощающих тренировок вдвоём, что всегда заканчивались её дерзкими и настойчивыми требованиями реванша. От сердца уже осталась лишь малая часть – кровь застывала в венах. Кости продолжали разрушаться изнутри и мелкие осколки вонзались в ткани внутренних органов, разрывая. Через множество образовывающихся отверстий пустота проталкивала свои гладкие щупальца, имитируя действия всех жизненных систем. Она – паразит, который не выживет без оболочки хозяина. Взгляд остановился на небольшом синеватом отблеске, проходящем прямо посреди лба – Седрик с едва слышным выдохом прикрыл глаза и коснулся его губами, вспоминая её же обещание всегда возвращаться. Возможно, стихия примет её в свою колыбель, и однажды она вновь явит себя миру в виде духа воды. Хотелось грязно ругаться, ибо слишком уж много сомнений, неопределённости. Седрик подобное не любил, но сейчас только это у него и оставалось. Из-за поцелуя губы неприятно зудели, словно поддаваясь гниению. Седрик замер без движения, мыслей, чувств, перед глазами лишь смазанные витражные пятна. Тягучая тишина, узлом сковывающая шею, заняла собой всё пространство храма. Ни молитв жриц, ни шума за высокими, ныне наглухо запертыми дверями, ни шёпота неизвестного духа, который нашёл пристанище в святых стенах. Всё было мёртвым: тишина, надежда, боги, она. Поток времени смазывался в одну сплошную линию, а Седрик оставался за её пределами, не замечая и бродя в неизвестности. Множество окон храма продолжали переливаться яркими красками на солнце, величественные статуи мёртвых богов – равнодушно смотреть в никуда. Возможно, время и вовсе остановило свой ход: кто-то наказывал Седрика за все прошлые прегрешения, за безразличие, за вседозволенность, и теперь его вечность сузится лишь до всё такого же безмолвного и ледяного тела перед ним. Громкий стук в боковую дверь за алтарём служил предупреждением, вскоре жрицы в белых одеяниях бесшумными тенями обступят его. Седрик резко сбросил с себя каменную корку «безвременья», отдирая её вместе с кусками чешуи – пора. Остался последний ритуал – самый глупый, бесполезный, но служащим его личным прощанием. Седрик вновь склонился над её лицом, в последний раз коснулся впалой щеки и следом обескровленных, ныне неподатливых губ своими. Ранний поцелуй – след. Нынешний – возвращение однажды преподнесённого ею подарка ему. Одно касание, и Седрик лишал себя чувств, человечности, души в конце концов. Последнюю она и подарила, или и вовсе стала для него материальным воплощением той. Без неё всё это утратило всякую ценность. Пусть пустота вновь заполнит каждую его клетку, станет верной спутницей, от неё только одно и требовалось – быть неощутимой, как раньше. Сердце в агонии дрогнуло, разлетелось на отдельные оставшиеся куски, а тело продолжило жизнь. Каждый чужой шаг сопровождало тихое звяканья украшений одеяния. Верховная жрица, скрывшая лицо за белой длинной вуалью, остановилась рядом – Седрик даже не взглянул на неё. Тихим, мелодичным голосом, мягко касаясь плеча, она произнесла одно лишь слово: «Пора». И Седрик безмолвно, ни разу не оборачиваясь, ушёл. Он не увидит, сколько сердец она затронула за свою не такую уж долгую жизнь, не увидит сноп искр над ритуальным костром и как молния надвое разделит ясное небо. Он спрячется в темноте, подальше ото всех, себя, и вернётся уже другим, вновь проклятым, ещё более «пустым».