Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках — особенно тепло.
Успенский собор, краше которого на Руси и не найти было, в предутренние часы казался взору наблюдающего сошедшим с полотна самого искусного иконописца. А ежели бы этот наблюдатель осмелился в такой час зайти внутрь, то увидел бы, как вспрянушвая ото сна природа радуется безмолвной молитве спящего собора и ласкает его своими дарами; в пыльные узенькие оконца проникали ранние солнечные лучи и, падая на образа в золотых рисах, делали лица святых живее и ласковее. Тени, оставленные пьяными опричниками, вызванными тревожным колокольным звоном на полунощную, разгладились на лицах блаженных матерей и добрых старцев, и только скорбные фигуры великомучеников оставались не тронутыми добрым солнцем. Но в темноте были и углы святого собора, намеренно, казалось, прячущиеся от благодатного света, довольные и тем, что на полу рядом с ними грязными масляными пятнами лежали круглые лучи догорающих свечей, стоявших пред иконами и теснящихся в мрачных глубинах старого собора. Между тем стены обители святого духа с каждой минутой все боле насыщались светом, и горели драгоценной желтизной. А желтизна эта, ранящая глаза ослепительным солнечным отражением золота, и она же, отворачивающая от себя заметными гарью, жиром и мраком, сейчас опьяняла и без того тяжелую голову Государя. Очередное виденье покинуло его, грудь снова вздымалась ровно. Не стоило морщится, но дурман-ладан снова ударился о стены и окна, и дух его снова заходил по собору. Великий князь приоткрыл глаза, но вновь кольнуло его по сердцу: на деяние его, на слабость его, на усталое тело и в самую душу глядели глаза с сотен полотен. Глаза уставшие, глаза измученные, глаза блаженные, глаза печальные отражались в мерцающих разводах деревянных половиц, отскакивали от масляной оболочки, сталкивались с солнечным светом и смотрели уже не печально и умиленно, а укоризненно, зло, проклинающе. Бог взаправду все видел, и через эти глаза и осуждал, и порицал, и гневался. Нелегкое испытание послано было Им царю Иоанну, но Господу, видно, не хватало на раба своего жалости и терпения; не первое испытание Его великий князь обходил стороной, и в грехах и в ошибках своих не себя проклиная, а верных и безвольных слуг своих. Но Бог видел, что голова помазанника божьего не зря была оклеветана Грозной, и что зло ходило по земле русской не по воле Его. Давно голова царя была отравлена ядом заговоров и сплетен, давно тело его страдало от вина и праздных ужинов. Не стоило полагать на смирение и горькую исповедь и в этот раз, но Бог все видел, все знал, все прощал и всему добру, если оно еще было живо в человеке, верил. Однако нелегко было так испытывать веру этого человека, так изводить его страстью, сомненьями и голодом. Прочно теперь сковала пытка его тело, уже начала ломать легкую голову и пробиваться к жилам по горячей крови. Но до сих пор Бог был милостив, и близко не допускал до государя искушения своего — от дьявола посланное чертово отродье, выходило оно только на пиршества, да на молитве среди опричников иной раз встретить можно было. Но теперь в этот святой предутренний час оно лежало рядом с великим князем на гладких ступенях, ведущих к святым мощам, и смотрело на него мутным взглядом, стараясь выразить на своем лице и участие к болезни, проступившей на лице царя от нелегких дум, и беспокойство. Но многие чаши сладкого вина, осушавшиеся им весь день, весь вечер и всю ночь за долгим обедом, разглаживали на лице молодого опричника морщины сочувствия, поднимали опустившиеся было в серьезной думе уголки губ и окунали в блаженные мысли и сладкую негу. Иван хмуро посмотрел на своего любимца, жалея, что не прогнал его вовремя вместе с остальными гостями, но по лицу юноши вдруг скользнул лучик солнца и разбудил его голову, и позвал его взгляд за собой, и снова привел прямо к бледному лицу Грозного. Царь обессилел. Любил он больно лучи солнечные, просыпаться от ласк их, идти молиться, прощаясь с ними. Истинно божья кара свершалась сейчас над душой его, ведь солнце ясное, холодное, утреннее, любовно обнимало молодого опричника и отражало в глазах его бурные волны заморских вод, и заставляло игриво блестеть на губах его застывшую сладость вина и меда. — Опоил ты меня больно, Государь, боюсь, не удержу в голове все грехи свои до заутреней, дозволь, тебе слово молвлю… — бессознательно шептали губы Басманова и не выдерживали крепости выпитого вина и строгости вымолвленного в молитве и расплывались в ангельской улыбке. — Надеясь на милость божью и на праведную волю царскую, говори, разрешаю… Иоанн спокойно смотрел в веселые глаза своего любимца, и сам не понимал, что с ним внутри делается. До ужаса, до дрожи в теле ему хотелось собственными руками извести наглого опричника, изгнав поганую дурь из молодого тела, но ресницы его длинные так трепетали, будто крылышки мотыльковые на ветру, и глаза его светлые таким лукавством обжигали, что казалось, хитрости такой и у девок нету, что мгновенная ярость превращалась в страсть необъяснимую, и деваться от нее никуда не хотелось. Так и пробежали в голове Ивана тенями грозными, кривыми, призраки страдания Басманова, сверкнули молодому опричнику во взгляде, но теперь они его не испугали — распалили. Вспыхнули щеки, заблестели пьяные глаза, заиграла улыбка милая, ласковая и вновь губы шептать принялись. — Люблю я, государь мой, батюшка, человека одного… Но человек этот… — Молчи! — вдруг крикнул Иоанн, но сам своего голоса не узнал и не испугался его, как раньше бывало. Он чувствовал, как грозная неведомая сила с каждом минутой скорее покидала его слово и тело, и пусть голос еще сохранялся ровным, но тело ломило изнутри и снаружи; и билось сердце соколом, и глаза сильнее открывались и блестели. Деревянные половицы под тяжестью тел заскрипели, когда Басманов вялыми тяжелыми руками обнял шею государеву и несильным, но требовательным движением заставил припасть Грозного к своему телу, тяжело дыша куда-то в шею, и уже не больно сжимая круглые плечи, а странно поглаживая их. Тяжелый запах ладана тотчас перекрыл шафранный аромат, прячущийся в волосах Федора, и ягодный сладкий душ, которым намазал он намедни свое тело. — Человек этот... — продолжил Федор, — Непокорен судьбе свое, и окружающих в грех вводит. Из-за него службу бросил, плясать научился, из-за него каждый вечер не пред иконами на коленях стою, а в баньке с девицами их дела изучаю… колдовством занялся, травами умываюсь, отвары ведьмины пью… — но едва ли Басманов слышал себя и помнил заклинание государево — не говорить ни слова, да и едва ли речи его доходили до Грозного. Ни себя он не помнил, ни места, где лежал, обнимая царя, и только игру свою шутовскую он прекращать не желал. — Рассуди, государь, как мне быть, и прости мя и не прогневайся… Но куда государю было гневаться, он и вправду не слушал, не слышал, хотя и смотрел в глаза Федора, чуть отстранившись от горячего тела под собой. Когда же молвить нужно было слово свое, он лишь взгляд перевел. Внимательно разглядывал государь дорогие одежды своего любимца и только диву давался на колдовство, кое очаровывало, приковывало и возбуждало дух и тело. Золотая рубаха с пышными рукавами, расшитыми дорогими камнями, брильянтами, мялась и шуршала под руками Иоанна, и от этого шуршания дрожь проходила по всему его тело, и жаром, и холодом окатывало царя с ног до головы. Смотрел государь и на шелковые волосы, блестящие, мягкие, на свету кажущиеся позолоченными добрым солнцем, смотрел и на лицо опричника. Улыбка с Федора не сходила, блестели из под розовых губ белые зубы, румянец от вина и от страсти плясал на щеках его, в глазах сам черт хвостом вилял и играл бликами ласковых лучей. Не помнил Басманов что делает, на кого дерзко смотрит, чувствовал на себе руки знакомые, государевы, обнимал своими руками дорогие одежды царевы и еще шире улыбался, и еще сильнее сворачивало живот его от крепкого напитка, со сжигающей долей любовного яда, а государь все смотрел, смотрел, видел под собой бледную шею своего любимца, сверкающую и в тени и на солнце, отражающую свой ягодный дух, и видел тоненькую неприглядную ниточку вокруг шеи этой лебединой. Протянул Иоанн руку к ниточке, дотронулся до кожи бледной, но от касания этого желанного не до одежды, до голого тела, вздрогнул Федор, задышал чаще. Удивлялся царь, смотря на своего опричника, и не мог от него глаз оторвать, и пальцы его, легшие на шею, пробежали вдоль линии цепочки, и нырнули под ворот рубашки, и распласталась ладонь Ионна на груди Федора под одеждой его, но как на щупал царь конец веревочки, дернул ее вверх, да запнулась она от малой силы за голову Басманова, приподняла ее над каменным выступом, да и оборвалась, бросая туманную голову на мраморный пол священного уголка. Ни звука не проронил опричник ударившись, только улыбка его дрогнула, ресницы затрепетали, да и глаза приоткрылись. В них теперь не было пьяного черта, но и боли и страха в них не было, узоры в глазах басманова извились еще более сильным чувством желания, а губы, дрогнув, расплылись в гримасе удовольствия. Иоанн отпрянул от опричника совсем, присев возле него, и зашептал молитву, и стал креститься. Истинно дьявол сидел в этом юноше, дьявол искушал государя. Господь, наблюдающий за смертными глазами детей своих, отворачивался. Куда не глядел Иоанн, к кому ни обращал свои руки и взор, все смотрели к верху, к куполу, словно призывая ветер разбудить народ звоном раньше, но были и те, что пронизывали молчаливым сожалением. Да Грозный видел в иконах не одни блаженные лики: как свойственно было душе его, подтравить мир весь под свои желания, так и теперь свои страхи, своего ангела хранителя мешал он с дьяволом, а самого черта за ангела почитал. И сверкнув на богородицу грозным взглядом, Иоанн стал толковать вещи по-своему: не дьявол, а ангел перед ним лежит, что черт отворотить от него хочет; хочет, чтобы царь карал, а не миловал, хочет, чтобы и среди юношей-опричников, верных слуг государевых, ненависть к нему зародилась. «Господи, даруй мне свою защиту, от тех, кто хочет отвести меня от пути праведного. Подари мне свое зрение, чтобы я узнал ошибки свои и не допустил их более…» — шептал Грозный, но мысли его далеки были от молитвы, — он и в себе сомневался. Понимал он, что обманывает себя, понимал, что от лукавого мысли его, но привычка всегда делать по-своему, и дрожь, проходящая по всему телу при одном только взгляде на ласкового юношу, заставляли забыть Бога и поверить своим желаниям. «Господи, да убереги же от греха, дай знак и отвернусь от паршивца-развратника. Только слово молви уйти из собора в Кремль, только очи свои приоткрой да покажи мне сквозь них, что делается, да уста свои в мои вложи, чтоб отпустил дурака заблудшего, а не казнил его смертью страшною». Но понимал Иоанн, что смолчит царь божий, дабы еще раз испытать волю земную-царскую, дабы еще раз выделить Сына своего среди прочих смертных, хотя бы и за грехи выделить, за великое им противостояние. Но понимал царь так же, что поступка его праведного не увидит никто, да неровен час Федька другой момент угадает, и сколько их еще будет, моментов бесчестных, моментов тяжелых, моментов борьбы души с телом, дьявола с богом. Так не лучше ль будет кончить все здесь и сейчас, и уж далее упиваться грехом своим да самому его каждую ночь отмаливать? Царь повернул голову в сторону Басманова, пустил взором своим в него стрелы грозные, приковал его к твердому полу, да и накинулся на него, распластавшегося, пьяного, как масло, податливого и красивого, и невинного, как последняя девка дворóвая, дрожащая пред разбойником-опричником. — Не держу я на тебя гнева, Федор, только грех ли это, уму разуму у девок учиться, в баньку ходить, и себя любить для того, чтоб государю любо глядеть было? — Иоанн прошептал это Басманову в самое ухо, нависая над ним теплым, покорным, чувствуя, как колени их переплетаются, как руки Федоровы снова ложатся на спину его могучую, и все тянут к себе, тянут, прижимают к груди своей крепко накрепко. — Не понял ты меня, государь, есть из-за чего гневаться… — произнес Басманов тихо и ласково, кошкой ластясь щекой своей к плечу государеву. — Один я ночи провожу, но в думах своих, не к Богу обращаюсь. И не к молитве готовлюсь, а со своим телом вожусь и каждое прикосновение свое твоим рукам, государь, ровняю, — Басманов остановился шептать, и внимательным взглядом начал тайком приглядываться к государю. А царь казалось и этого не слышал, борясь со своей исповедью, но с каждым новым словом Федора он сильнее сжимал его в своих объятиях, крепче прижимался губами к его виску и волосам, он тщетно пытался понять, кто говорит с ним, ангел ли, полюбивший его больше Отца Святого, или дьявол, не могущий устоять не пред каким бесстыдством. — Полно, да правду ли ты говоришь? — себе самому шептал Грозный, силясь услышать голос божий из уст Федьки Басманова. А он, черт смекалистый, изловчившись думку государеву услышать, понял, что тревожит Ионна, и тотчас же голос его зазвенел тихим колокольчиком, а выражение лица бледного сделалось кротким и ангельским. Отнял Басманов свою голову от плеча государева, и глазами своими ясными, веселыми, добрыми, пьяными вонзился в душу его, говоря слова неслышные, непонятные, недоходящие. — Сладострастие овладело головой моей, и теперь дрожь проходит по телу моему, когда я слышу тебя, вижу тебя, государь мой, солнышко мое ясное… Каждой ночью темной я вздыхал по тебе… по тому, что не с тобою в постель ложусь, сон твой охранять, сказки рассказывать, лаской утешать от дум тяжелых, по тому, что не меня жарко обнимаешь, что скучаю я, как девка последняя без удалого опричника. И снова каждое слово Басманова, колдовски действующего на Грозного не как колыбельная — успокаивающе, а как острый нож — возбуждающе, заставляла быстрее бежать горячую кровь по всему телу. А Федька все вздыхал и мелел под царем, но уже не только от ласк ответных, а от фантазий своих, пробужденных, забываясь, но и радуясь, что Иоанн сильнее жметься к нему, что руки его на плечах его, что теперь сжимают эти руки дутые рукава золотой рубахи, и сминают, и жмут, и комкают, и сдирают наконец, разрывая дорогую одежду. — Ничего, ангел мой, за твою любовь, за твою преданность, сотню таких одежд тебе подарю, одна другой краше, — проговорил Грозный хриплым голосом. Пот выступил на лбу его, руки стали дрожать сильнее, только ноги были еще тверды и крепче обвивали другие ноги, и путались в них, и непроизвольно вперед тянули. — Государь… — чувствуя как плоть царская ему между ног упирается, простонал Басманов, хитрым умом своим понимая, что еще только чуточку надобно, и государь в его власти будет, и что пожелаешь сделает, и кого скажешь убьет. — Стоя на коленях я молился за тебя, но никогда не заканчивал эту молитву. Прости, государь, что слова мои не долетали до слуха божьего, прости, государь, что молитву за тебя, что духовное слово мое заканчивал… — Молчи, Федор! — перебил государь, но уже не потому, что гнев или сомнения обуяли его, а потому что страшно слова Басманова отражались в стенах собора великого, и возвеличивались, и падали, разбиваясь, и ласкали, и проклинали, подхватываемые богом и дьяволом. Чувствовал это Грозный, но останавливать себя не хотел. И пусть будет на то воля страшная Божья, и пусть закроются ему навсегда врата райские, он упьется этой смертью своей в руках божьего создания и дьявольского отродия. Он судорожно выдохнул, когда снова обратил взор свой внимательный к распаленному словами опричнику. Щеки Федора покраснели, пуще прежнего, и алели сейчас, как солнышко закатное на коже его бледной, а губы вспухли и вновь заблистали от языка пламенного, по ним то и дело скользящего. По нему было видно, как с каждой новой минутой он все больше страдал от своих мыслей и невыносимого желания, как хотел наброситься на государя и лучше любой девки свершить все то, о чем так долго говорилось. Но он боялся царя, его взгляда, сомнений, да и его юное нежное тело тоже хотело ласк и трепетало от их возможности. Но чтобы руки государевы сами по груди блуждать начали, чтобы губы государевы к его губам сами припали, чтобы руки его запутались в волосах шелковых, нужно было ждать, и изнывать, и еле заметно извиваться под Иоанном, дабы хоть как-то помогать своей жадной плоти. Но Грозный был не далек от своего любимца, страсть вцепилась в него крепко накрепко, и только норов, признающий рассудительность и медленность, не давал ему сорваться с цепи так скоро, как хотелось бы. Царь пьянел каждую минуту и от темноты соборовой, и от ладана вонючего, и от Федькиного тела под собой, чью кровь переливающуюся он слышал, чье сердца бьющееся он чувствовал, чьи вздохи тяжелые он ловил с жадностью. Никакие молитвы теперь не помогли бы ему, да он и не хотел более молиться, однако перед тем, как окончательно содрать с мальчишки рваные ткани, открывающие его белую грудь и круглые плечи, и кинуться жадно целовать каждый сантиметр его сладкого тела, облитого ягодами, медом и травами, он поднял уверенный взгляд на иконостас, но теперь, разглядев в мрачных темных фигурах осуждение, он только зло усмехнулся и припал жаркими губами к шее Басманова и стал с последним чувством своим и кусать, и целовать ее, слыша рядом неровное дыхание Федора, чувствуя его тонкие пальцы у себя на голове. Переодически отрываясь от сладкой плоти, Грозный шептал что-то еле слышно, скорее не Басманову, а самому себе, но чем больше в словах своих он путался, тем сильнее обнимал юношу под собой, и тем ниже опускались его поцелуи — Нет, Феденька, не грех это… Не грех, когда и царь того же желает, когда смотреть на тебя не может, потому что больно люб стал, потому что ни казнить, ни помиловать не могу ни себя, ни тебя, окаянного… не грех, а благодать государева на людей в соборе сходит… После собственного же оправдания царь еще пуще обезумел, и как самую любимую из жен своих, начал ласкать Федора, отнимая от себя его руки, собирая их вместе и целуя, что-то шепча. А Басманов это выдержать не мог; раскаленный до предела жаркими губами, жадными взорами, взбесившийся еще пуще от тысячи глаз святых, не смеющих ничего сказать и пошевелиться в своем дереве, камне и золоте, он осмелился приподняться чуть-чуть на локтях и вдруг немного скользнуть вниз, упираясь не в ноги государевы, а в горячую плоть его, спрятанную до сих под черной рясой. Царь шумно выдохнул, остановился целовать ручки Федора и, смерив пристально и жадно бесстыдство Басманова, сдернул простым и сильным жестом с Федора последнюю одежду, потянув ее на себя, и вновь припал к голому телу, чувствуя как опричник и горит огнем страсти, и подрагивает от предутреннего холода, вдруг охватившего неприкрытое тело. Но от Грозного так же не скрылось возбуждение опричника, который с первым же царевым прикосновению к сокровенному своему, выгнулся в спине и лишь чудом стон свой не проронил. А не желал он делать этого, пока государь не прильнет к нему, как к бабе. Грозный усмехнулся, но продолжил поглаживать тело Басманова, готового опрокинуться в преисподнюю. — Государь, пожалей раба своего, не мучь… — пробормотал Федор. И последняя сила в государе, удерживающая его от греха содомского, полностью покинула его, когда он еще пуще ощутил, блуждая свободной рукой по талии, по груди и по бедрам, как дрожит и тает под ним Басманов. И он живо развязал свою рясу и прижался к Федору пуше обычного, дразня юношу своими прикосновениями. — Что ж, ангел мой, я гол и чист перед тобой. Закончилась ли пытка твоя? — издеваясь, произнес Иоанн, но не дождавшись ни взгляда какого обиженного, ни слова какого просящего, толкнул Федора за плечи, чтоб припал к полу и не шевелился, привстал на локтях около самого лица Басманова, и глядя прямиком в его ясные глаза, раздвинул его ноги в стороны, медленно поглаживая внутреннюю сторону одной из них. Не успел Федор тяжело вздохнуть от нетерпения, как Грозный двинулся вперед и резко вошел в подготовленного опричника, не даром, что у баб учился, да на службах не появлялся. Басманов застонал, и красивым эхом стон его пронесся по собору, отразившись ужасом в дрогнувших образах святых. Но мления и трепет Федора продолжали обволакивать стены собора и звенели об них маленькими колокольчиками, которые проходящему человеку послышались бы множеством смешков, дрожащих от удовольствия чертей. Басманов боялся открыть зажмуренные глаза, хотя и чувствовал, как государь рассматривает его, проверяет, в порядке ли он, и все-таки глаза открывать не хотелось. Тогда царь не прерывая свои движения, опустил свое лицо еще ниже к федькиному, в конец заалевшему и блаженному, и вдруг сам одарил высшей милостью, коснулся губ его своими. И сначала целовал мягко и лаского, а потом забылся и не стал давать Басманову свободно дышать. А тому и не нужно было, руками своими вялыми, он обхватил голову Государеву, и ногами своими обнял конец талии его, и начал нашептывать на ухо слова любовные и нежные, в конец забывая, что воин он славный и удалой опричник.