В Грёзы

Это основная из причин, почему Рацио идёт на абсолютно безумный план Авантюрина: статистика его поступков, как бы та не противоречила всем законам математики, нормальному распределению, здравому смыслу, усердно твердит, что авгин добьётся своего. С ним или без него. Моральные установки, общепринятое поведение, концепции, в которые Авантюрин не вписывается, заставляют мозг Веритаса скрипеть до той степени, что во время первого погружения в грёзы тот даже толком расслабиться не может, как бы голос диктора не был сладок и мелодичен, как бы солоноватый раствор в чаше не лизал кожу, как бы он не силился разжать кулак. Бесполезно. Он думает над тем, что зря пошёл на поводу у этого невозможного человека, что надо было придумать план получше, где никому не придётся — чёрт с грёзами, их восстановят — не только умирать, но даже приближаться к этой чудовищной грани. Ему хочется вскочить, ворваться в чужой номер, тряхнуть за плечо уже наверняка спящего вот-вот-самоубийцу и прошипеть, точно только открытая бутылка «Услады», со всей бурлящей и клокочущей внутри злостью прямо в хитрое бледное лицо с колдовским прищуром, что он отказывается участвовать в этом фарсе, что на этот раз статистика точно споткнётся — вот же ирония — о реальность, а она состоит в том, что расчитывать на так называемую удачу — это… Три холостых щелчка на единственный патрон в барабане. У Рацио начинает неприятно гудеть у самого темени, сдавливать виски. Авантюрин поступает неправильно, выбивается из общего ряда, с хрустом, закладывающим уши, ломает о колено законы логики. Стремление к выживанию заложено в человеке на уровне животных инстинктов — аксиома. Авантюрин является человеком — факт. Авантюрин надеется выйти из этой мутной воды сухим — ошибка. Критическая ошибка. Авантюрин надеется вообще не выйти. Авантюрин ставит на разрушение, идёт ва-банк. Чёртов игрок. От напряжения мышцы руки сводит в едва уловимом треморе. Пара минут. Ему нужна всего пара минут, чтобы распутать этот разъедающий пальцы ядовитый клубок, разве Рацио так много просит? Но времени нет, ему стоит поторопиться оказаться в грёзах к назначенному часу. Веритас ложится вдоль чаши — руки по швам, — сжимает зубы, прикрывает глаза. Делает долгий, жадный и шумный вдох через нос. Диктор уже не щекочет слух трелью. Он не выдыхает и слышит, как колотится сердце за рёбрами, чувствует, как мучительно ноет в мозге надлом идеально выверенных стандартов. Раз. Нужно замедлить пульс и расслабить сведённые брови. Одежда неприятно липнет, Рацио раздражается ещё больше. Там, в грёзе, его уже ждут. Чтобы выслушать правду и обмануться; чтобы обвести всех вокруг пальца и убиться. Два. Он не преклоняет колена ни перед Эонами, ни перед местными Б-гами, ни перед их наместниками. Рацио верен только здравому смыслу и просвещению, и то, что он делает, то, что собирается сделать, противоречит воле даже его разума, что уж говорить о судьях более строгих. Он поступает глупо настолько, насколько возможно вообразить. Верх идиотии, от которой сводит скулы. Три. Тихий выдох через рот. Такой же долгий. До спирания в горле и жжения в лёгких. Рассортировать мысли в алфавитном порядке, вложить их в папочки — уголок к уголку, — подписать, уложить в архивный короб, поставить на полку и вернуться в более подходящий момент. У Рацио чешутся руки, что он не может поступить так сейчас, что все листы-размышления ворохом лежат на столе сознания в полнейшем беспорядке. Четыре. Раньше, когда он часами не мог разобраться в чём-то и лицо его от этой обиды покрывалось краской, а шею предательски покалывало, отец садился рядом, приобнимал за плечи, и они старательно читали всё заново, сызнова строили графики, чертили таблицы, копались в других книгах и наконец приходили к пониманию. Они не торопились и это стало главным уроком — не взрываться негодованием, остыть. Пять. Веритас вспоминает, как тяжелая отцовская рука гладит его по спине. Ещё маленькой и слабой, в прохладной тени гостиной, и широкая ладонь тогда казалась просто огромной. У мудрости был голос отца — прямой и спокойный бархат, обволакивающий тревожный детский разум. Рацио — глубоко взрослый лоб на границе четвёртого десятка — прислоняется к этому голосу даже сейчас. Шесть. Сосредоточившись на воспоминании, можно услышать шелест листьев и приглушённый шум улицы, журчащий еле различимыми разговорами. Можно почувствовать едва уловимый привкус книжной пыли и почти выветрившийся запах заваренного утром кофе. Приглушённый свет ламп и мягкость подушек. Семь. Под тканым одеялом детства складка на лбу Рацио распрямляется и судорога отпускает руку. Восемь. Некогда сжатые пальцы расслабляются, оставляя после себя четыре красных полумесяца на ладони. Девять. Краем последнего ощущения Рацио кажется, будто бы он растворяется в чаше, распадаясь на молекулы. Десять. В прочем, так ли уж это важно? Абсолютно нет. А что важно? Впредь не трястись от непонимания? Скорее всего. Как это устроить? Установить рамки дозволенного? Очертить границы поведения? Послушает ли, не затрёт белые меловые линии мысом отполированной до блеска туфли под звонкий смех? Он не знает, но может хотя бы попытаться. Ведь может? Наверняка… Мысли утекают из сквозь пальцы Веритаса, и всё пропадает. Чтобы через одновременно целую вечность и долю мгновения найтись. Сквозь пелену ничто Рацио трогает музыка. Тонкая и далёкая. Тело его собирается по кусочкам, ощущения возвращаются постепенно. Одежда не липнет, ладонь не ноет. — И снова привет, док, — лукавый голос острой иглой прямо в мозг. — Всё в порядке? Ты задержался. Веритас сводит брови и трогает в момент наливающийся тяжестью висок. — Да, всё в порядке. Благодарю за ожида… Появившийся мир перед ним катится кубарем, лопается мыльным пузырём, взрывается фейерверком. Пенакония бьёт под дых своей яркостью, шумом, звоном, приторным привкусом газировки в воздухе и бесконечным гедонизмом. У Рацио, наверное, земля уходит из-под ног, стоит ему распахнуть глаза. Дыхание спирает и тело снова сковывает свинцовым напряжением. — Эй! — изумрудное пятно размазывается куда-то влево и вниз по какофонии красок, тут же подхватывает его под руку. — Осторожно! Пятно тянет, ведет куда-то, ноги еле гнутся, идти получается насилу. — Садись, — небольшой, но твёрдый изумрудный мазок настойчиво опускается под его рукой и он следом сгибает колени, пока не ощущает под собой поверхности. Пальцы как-то самостоятельно находят её край и цепляются, будто та вот-вот растает сахарной ватой. — Вот так, Рацио, — голос Авантюрина сквозь разноцветную мазню и шум звучит без привычной скользкости, — вот так. Закрой глаза, расслабься и дыши. Он повинуется. Взрыв цвета скрывается за веками, через сцепленные зубы Веритас ненасытно хватает сладкий воздух, в голове звенят музыка и пестроголосье. Касание к спине заставляет его вздрогнуть. Что-то проносится в памяти, игла в очередной раз проворачивается в чувствительном сером веществе, и Рацио жмурится сильнее. — Нет, расслабься, — повторяет Авантюрин переливом несвойственного ему бархата, — и дыши медленнее. Давай вместе: вдох… Рацио повторяет вслед за чужим нарочито громким дыханием. Вдох и выдох. Снова вдох. Ладонь скользит вниз по его спине, затем снова оказывается на плече и стекает до поясницы, чтобы вернуться. Он одёргивает плечом, сбрасывая руку, — тело возвращает права. — Лучше? — мутный, но всё же Авантюрин, а не пятно, шарит взглядом по его лицу, стоит разлепить веки. Очки нелепо задраны на лоб. — Говорят, так бывает. — Я… — голос у Рацио глохнет в хрипе и он, кивнув, откашливается в кулак. — Спасибо. — Должен будешь, — цокнув языком, бросает Авантюрин. Веритас хмурится, но тот как ни в чём не бывало продолжает. — Не беспокойся, в следующий раз всё должно быть как положено: закрыл глаза в номере, открыл в грёзах. Рацио пропускает обещания мимо ушей. Следующий раз! Следующий раз он сюда ни ногой. Он разжимает пальцы, потирает запястья. Голова тяжёлая, но хотя бы не болит. — Нам нужно установить правила, — говорит Веритас, не смотря ни на Авантюрина, ни на его яркий наряд, как если бы те могли заново вызвать удар. — Правила? — С этой минуты ведите себя, — ему хочется сказать «нормально», «по-человечески» или хотя бы «стандартно». Чтобы не приходилось искать новые стратегии поведения, когда он должен быть занят исключительно делом, — профессионально. Я не одобряю Ваш план, но всё равно в нём участвую. Так пойдите же мне навстречу и хотя бы воздержитесь от некомпетентности. Авантюрин молчит. Долго, и Рацио искоса бросает на него взгляд. Тот тут же весело хмыкает, откидывается на спинку скамьи, заложив руки за голову, и вытягивает ноги. У Веритаса скрипят зубы. «Невозможный». — Как скажешь, док, буду профессионалом. — Желательно с данной минуты. Авантюрин ничего не отвечает, лишь прикрывает пушистые ресницы, дёргает головой, и очки спрыгивают со лба на переносицу. Не говорят ни слова: Авантюрин — растянувшись на скамье, Рацио — уставившись на бледное, почти болезненное лицо, хотя едва ли тот нездоров. По крайней мере физически. — Ты отдохнул или до конца дня собираешься любоваться? — наконец произносит Авантюрин и лениво приоткрывает правый глаз. Радужка неоном просвечивается из-за розовых линз. Рацио моргает, но стоит открыться второму глазу, как тут же отворачивается. — Нрав… — лукаво начинает тенор, но его перебивают. — Сутки на Пенаконии бесконечны. Вам следовало бы припомнить это, прежде чем говорить, не подумав. И на мгновенье застыв с опешившим видом, Авантюрин раскалывается смехом. Как всегда звонким и закладывающим уши. — Мне… мне говорили, что ты специфический человек, док, но я не представлял, чтобы настолько! — шмыгнув носом, блеснувшей на свету перчаткой он смахивает проступившую из глаз влагу. — Это была шутка. — Это была фактологическая ошибка. Авантюрин прыскает ещё раз и покачивает головой: — Забавный ты, Веритас Рацио. Жалко, что мы не познакомились раньше. Я подарил бы тебе на день рождения сборник лучших анекдотов со всей вселенной и заставил читать вслух. Это было бы крайне уморительно. При упоминании анекдотов лицо Рацио на долю секунды приобретает сероватый оттенок, а ставший вязким воздух комом встаёт поперёк горла. Он знает не так много действительно хороших шуток, но большинство из всех когда-либо слышанных не поднимали в нём и намёка на весёлость, лишь стыд. — Я… — Достаточно. Нас ждёт дело, — серьёзно и одновременно мягко, будто бы снисходительно произносит Авантюрин. Он потягивается и встаёт, потирая поясницу. — Будем же — как ты сказал? — профессионалами. В его глазах, как в глубоко задвинутом зеркале, отражается лоск рукотворных грёз без намёка на собственный блеск. «Падающая звезда». Точно, падающая звезда — вот весь Авантюрин, вот его мечта: войти в плотную атмосферу и, свернув красивым хвостом, сгореть без остатка. «А мог бы быть прекрасной кометой», — думает Веритас и впервые чувствует сожаление вместо раздражения. О не прожитых днях, не прочитанных вслух анекдотах, не прозвеневшем переливе смеха. И вслед за сожалением — озарение: у них есть несколько системных часов и, как знать, может этой звезде всё же суждено пройти выше критической точки, не задеть линию Кармана и остаться в небе. Потому что статистика поступков Авантюрина не подпадает под нормальное распределение и фишки в его пальцах падают исключительно решками вверх. Если он на них, конечно, поставит.