Рев

Четвёртая попытка Персиваля Грейвса сбежать закончилась так же, как и первые три: Гриндевальд щёлкал языком от притворного разочарования («ещё одна попытка, о, Перси, ты уже должен знать лучше»), и его мучения, которые месяц назад он бы назвал невыносимыми. С тех пор он многое узнал о стойкости. И о боли. Когда он окончательно потерял сознание, Гриндевальд все еще смотрел на него с задумчивым выражением на бледном лице. Впервые он был близок к успеху; Гриндевальд был слишком самоуверен, чтобы не ожидать дальнейшего сопротивления, а Грейвс все еще был в относительно хорошей форме всего через несколько дней после своего пленения. Преодоление давления наручников, сковывавших его магию, истощило все оставшиеся крупицы его магического потенциала, но он почти вырвался на свободу. Если бы Гриндевальд вернулся с работы позже, чем это случилось с Грейвсом, он бы справился. Но Гриндевальд вернулся раньше, чем Грейвс успел восстановиться после стольких усилий, а без своей палочки у него не было ни единого шанса против темного волшебника. Во время второй попытки ему пришлось вывихнуть оба больших пальца, чтобы освободиться от наручников, и так продолжалось до тех пор, пока он не наткнулся на новые защитные механизмы, установленные на дверях. Возможно, при наличии времени он смог бы их сломать, но они также предупредили Гриндевальда о его попытке побега. Последующее наказание оставило его в потрясении на несколько дней. Третья попытка была менее преднамеренной и больше напоминала «ой, посмотрите-ка, одно из проклятий Гриндевальда случайно ослабило металл, как удобно». Эта попытка прошла еще хуже, чем две предыдущие, и, честно говоря, Грейвс предпочел бы никогда больше не вспоминать о том, что за этим последовало. На четвертую попытку он возлагал большие надежды, отправив сообщение о помощи вместо того, чтобы выбираться самому, как только ему удастся освободиться. При достаточном количестве времени и упорстве можно обойти что угодно, даже цепи, подавляющие магию, но неудача была неизбежна и привела к… Очнувшись через неопределенное время с обычной болью в тех местах, о которых он даже не подозревал (проклятие Круциатуса очень эффективно), Грейвс провел ритуал проверки оков на своих запястьях, прикованных к стене, на предмет возможного ослабления. Он не теряет надежды, что когда-нибудь его запястья станут настолько тонкими, что он сможет просто освободиться от наручников. Гриндевальд, конечно, не кормит его больше, чем это необходимо для поддержания жизни. В конце концов, ему не нужно быть здоровым, чтобы поставлять безумцу необходимые ингредиенты для оборотного зелья. Живой — да, но не здоровый, что подтверждается тем, что Гриндевальд настаивает на использовании крови в качестве жизненно важного ингредиента, а не обычных волос. Если ему когда-нибудь удастся выбраться из этого мрачного подвала — а он, несмотря на упорное нежелание сдаваться, начинает в этом сильно сомневаться, — он уверен, что эти шрамы вдоль ребер останутся с ним навсегда. Шаги на лестнице. Грейвс силится открыть слипающиеся глаза, напрягаясь, несмотря на тщетность усилий. Сначала всегда шаги, потом едва уловимый скрип открываемой двери. Сейчас она, вероятно, околдована настолько, что впускает только Гриндевальда. — А, Перси, ты проснулся! — Бодрость Гриндевальда раздражает оставшиеся нервы Грейвса, как и эффектное развевание его плаща, когда он входит в его личное пространство. Грейвс сразу же понял, что для Гриндевальда личного пространства не существует. — У меня для тебя потрясающие новости. Гриндевальд молчит, словно ожидая ответа. Грейвс принципиально не отвечает, только смотрит в его сторону, так как его зрение продолжает ослабевать. По крайней мере, так он сможет подождать темного волшебника — Гриндевальд слишком любит говорить, чтобы молчание Грейвса могло его остановить. — Видишь ли, — продолжает Гриндевальд, видимо, пребывая в отличном настроении, потому что даже не укоряет Грейвса за отсутствие взаимодействия, — в качестве пленника ты мне слишком мешаешь. В некоторых отношениях ты, конечно, достоин восхищения, но меня это чрезмерно раздражает. Особенно, когда трансформация тоже входит в это понятие. Твои коллеги, как оказалось, крайне невнимательны. — Это все еще раздражало. Грейвс старался не думать о том, что сумасшедший темный волшебник был настолько убедителен в его образе Грейвса, что никто из его коллег, включая тех, кого он даже называл друзьями, этого не замечал. Но в его нынешнем положении ему не остается ничего другого, кроме как думать. Гриндевальд улыбается — выражение его лица настолько холодно, что Грейвс не может сдержать дрожь. Улыбка никогда не сулила ему ничего хорошего. Улыбка Гриндевальда перерастает в ухмылку. Рука Грейвса буквально дергается от желания ударить его прямо в самодовольное, надменное лицо. — И вот я приложил свой незаурядный талант к этому вопросу, и оказалось, что есть малоизвестное зелье, с которым я давно хотел поэкспериментировать. Гриндевальд расхаживает туда-сюда и, слыша шелест плаща Грейвса, в который все еще одет этот проклятый, скрипит зубами от напряжения, с которым ему приходится сдерживаться, чтобы не выпалить ругательство. Он продолжает смотреть на грязный пол, демонстрируя самое легкое беспокойство. — Конечно, я мог бы позволить тебе самому обнаружить действие этого зелья, — продолжает Гриндевальд. — Но потом я подумал: Геллерт, а что в этом интересного? Нельзя оставлять гостя в неведении. Ты когда-нибудь слышал о зелье Penita Creatura, Перси? Он не слышал, но и говорить об этом не стал. Во всяком случае, ничего приятного оно ему не сулило. Теперь Гриндевальд выглядел задумчивым, что было почти так же тревожно, как его радость. — Конечно, откуда бы ты мог узнать? Мне потребовались годы, чтобы узнать о нем, и, несмотря на все твои восхитительные качества, ты никогда не углублялся в изучение темных искусств. — Ухмылка на и без того гротескном лице. — Какая жалость, директор. Грейвс по-прежнему упрямо смотрит в пол, наблюдая за струйками воды, стекающими по камню, но не может сдержать дрожь, когда Гриндевальд подходит слишком близко и бледные пальцы впиваются в его челюсть, заставляя встретиться взглядом с разноцветными глазами своего похитителя. — Penita Creatura превратит тебя в существо, у которого практически нет имени, Персиваль Грейвс, — он постукивает Грейвса по груди; в его глазах появляется почти маниакальный блеск. — Магическое существо. Ты ведь знаешь, что это значит, не так ли? Необратимое превращение, которое невозможно отменить. Такое интересное свойство, которое нельзя воссоздать, просто превратившись в животное. Магические существа удивительны в этом смысле. Боюсь сказать, ты совсем… застрянешь. И не просто в каком-то существе… кем бы ты ни являлся внутри, — тут он коснулся длинным пальцем сначала лба Грейвса, потом чуть выше сердца, — вот в кого ты превратишься. Полное превращение. О, ты сохранишь свой разум на какое-то время, если будешь упорствовать, но рано или поздно твои мысли и человечность исчезнут, и останется только зверь. Это если ты сразу не сойдешь с ума. Я буду очень разочарован, если ты это сделаешь, Перси. — Снова эта улыбка, холодная, как зимний ветер. Грейвсу хочется, чтобы Гриндевальд перестал улыбаться. — Темные зелья всегда так капризны, и на их приготовление требуется время. Но будь уверен, я сварю его правильно. Твоя отсрочка начинается сейчас. Грейвс слушал в немом ужасе, по позвоночнику пробежали холодные мурашки. Уже несколько недель он неизбежно жил в состоянии страха, но это было нечто большее, этот внутренний ужас, поглощающий все надежды. Гриндевальд не смог бы придумать для Грейвса худшего способа умереть, даже если бы попытался (возможно, он и попытался). Его разум был последним, что осталось у него, когда его тело страдало, а свобода была отнята. Постепенно сходить с ума под влиянием инстинктов существа, пока он не сможет даже вспомнить о своей человечности? Только Гриндевальд мог быть таким жестоким. Гриндевальд, который смотрит на него, наслаждаясь паникой, мелькающей в его глазах. Гриндевальд, который улыбается. — Наслаждайся своей последней неделей в качестве человека, Персиваль Грейвс. *** Неделя проходит медленно, слишком долго, потому что любая неделя, проведенная в этой забытой дыре, — это слишком долго. И быстро, потому что если Гриндевальд говорит правду — а он никогда не лгал, ему нет смысла лгать, когда правда ранит гораздо больнее, — то это последняя неделя Грейвса как человека. Эти размышления делают и без того мучительное существование еще более мучительным. Именно этого и добивался Гриндевальд, рассказывая Грейвсу о его судьбе: конечности дрожат от подавляемой паники, в голове рождаются новые мысли о том, каково это — медленно терять разум, заключенный в тело какого-то зверя. Когда Гриндевальд возвращается, это становится практически облегчением. Рядом с ним, угрожающе булькая, парит пузырек с ярко-желтой жидкостью, и взгляд Грейвса задерживается на нем, не в силах отвести глаза. — Почти готово, — говорит Гриндевальд, улыбаясь слишком широко. — Немного твоей крови, — на руке Грейвса появляется красный порез, и он даже не вздрагивает, — и свет от полумесяца, — еще один взмах палочки, теперь уже его, а не Грейвса, который все еще ненавидит видеть ее в руках убийцы, и в стене появляется окно. На мгновение Грейвса ослепляет первый за несколько недель естественный свет, бледный и серебристый, — и сила. Пузырек подлетает к Грейвсу, забирает капающую кровь и остается висеть в воздухе, прямо в луче лунного света. Гриндевальд закрывает глаза и начинает шепотом произносить слова заклинания, направив палочку на пузырек, и даже несмотря на то, что наручники подавляют магию, Грейвс чувствует, как нарастает сила, как волосы на его руках встают дыбом в ответ на электрический заряд, наполняющий воздух. Он понимает, что ему следует отвернуться, но не может оторвать взгляд от пузырящейся жидкости, которая медленно приобретает блестящий серебристый оттенок. Гриндевальд завершает свое заклинание криком, похожим на раскат грома, и на мгновение зелье светится от силы, а затем его сияние угасает. В воздухе не осталось ни капли энергии. Гриндевальд, впервые после дуэли, из-за которой Грейвс оказался в этой ситуации, тяжело дышит, и, по крайней мере, Грейвс теперь понимает, почему это зелье не пытались использовать чаще. Если оно настолько истощает такого сильного волшебника, как Гриндевальд, то мало у кого еще есть шанс. Что, конечно, сейчас ему не поможет. Он наконец отрывает взгляд от пузырька, наблюдает, как последние мгновения его жизни исчезают из его сознания, и не поднимает глаз, пока перед его взором не появляются блестящие туфли Гриндевальда, дополненные мрачным смехом. Когда Грейвс наконец поднимает взгляд, его глаза горят последними проявлениями сопротивления, которое он извлекает из своего сердца. — Пора принимать зелье, — шепчет Гриндевальд, когда невидимые пальцы сжимают его нос и открывают рот. — Постарайся не умереть, это будет весьма проблематично для дальнейших исследований. Содержимое пузырька полностью проникает в горло Грейвса, и никакие попытки откашляться не могут вывести это обратно. Зелье имеет вкус электричества и лунного света, но оно ничуть не отвратительнее многих других, которые ему приходилось пить на протяжении жизни, и вот в этом-то и заключается ирония. Несколько долгих секунд ничего не происходит, и маленькая искорка надежды расцветает в районе ключиц. Затем первый приступ разрывает его тело на части, и искорка превращается в пепел. Последнее, что видит Грейвс своими человеческими глазами, — это тошнотворно-триумфальную улыбку Гриндевальда. *** В следующий момент Гриндевальд мурлычет ему в ухо: — О, интересно, Персиваль. Твой внутренний монстр — существо смерти, — и он даже не понимает, что это значит. Ни одна сенсорная информация, поступающая в его мозг, не имеет смысла. Всё слишком громко, и так много запахов, и слишком много рук и ног, касающихся пола, где он был вынужден принять лежачее положение. Только это не руки и ноги, потому что, когда он смотрит вниз, он видит лапы и тёмный мех, вздыбленный от испуга и замешательства, и что-то не так с его зрением, и… Разум Грейвса снова отключается. *** Когда он приходит в себя в следующий раз, Гриндевальда уже нет, но темный волшебник оставил после себя на память о нем новую клетку — такую, в каких держат опасных зверей, — шепчет голос в его сознании, — едва ли достаточно большую, чтобы вместить его, и тяжелый, удушающий ошейник на шее Грейвса. А когда он поднял голову, то обнаружил, что смотрит в зеркало, и все эти стены отражают его самого. Грейвс уставился в серебристые глаза, встретившие его взгляд, и застыл на месте, потому что он так не выглядел. Здесь не было ничего человеческого: маленькая мордочка со смертельно острыми зубами, беспомощно открывающаяся и закрывающаяся, шелест множества лап — именно лап, и блестящих серебряных когтей, таких же длинных, как когда-то его пальцы, — беспокойно вздрагивающий хвост, все это -… все. К горлу подбирался стон, но даже он получился измененным, высокочастотным писком, который он никогда не смог бы издать человеческим горлом. Ему хотелось свернуться в клубок и спрятать голову, чтобы заглушить множество звуков, атакующих его вздрагивающие уши, и перестать смотреть на то, что сделал с ним Гриндевальд. Он даже не учился на факультете Вампуса, черт возьми… Но клетка слишком мала, слишком душная, чтобы позволить ему сделать это. Все, что он может сделать, — это рухнуть на землю и закрыть глаза передними лапами, пока не останется только темнота и мелкие вспышки боли, когда когти впиваются в шерсть. Он все еще слышит смех Гриндевальда, отдающийся эхом в его голове. В его голове бушует безумие — не человеческое безумие, а бессмысленные животные инстинкты: охотиться, есть, убивать, рычать, добывать. Это пугает его больше, чем что-либо другое в этом месте. Гриндевальд наконец доводит Грейвса до того, что тот начинает бояться чего-то большего, чем он сам. Когда первая волна отчаяния схлынула и разум немного помутнел, он начинает перебирать в памяти все знания о Вампусе, которые когда-либо получал. Список оказывается удручающе коротким. Конечно, он знает значение Ильверморни: воин, действия, тело. Он знает, как выглядит Вампус, хотя теперь ему достаточно поднять глаза, чтобы увидеть эту сущность, смотрящую на него. Последнее, что он помнит, — это что-то о том, что крик Вампуса может быть смертельно опасным, и на мгновение радость подкатывает к его горлу. Он открывает рот, глубоко вдыхает и начинает кричать. Звук едва успевает вырваться из его горла, как ошейник внезапно затягивается, светясь магией, и Грейвс задыхается, а писк исчезает в тишине, когда он тяжело дышит. Только когда он перестает пытаться издать громкий звук, ошейник возвращается к своему обычному размеру, оставляя его глотать воздух большими глотками. Пустота вновь захлестнула его. Гриндевальд предвидел и это. *** Поначалу его похититель часто появлялся, наблюдая за Грейвсом с почти отстраненным любопытством, пылающим в его бледных глазах. Грейвс может только рычать, обнажая зубы в вызове, который ему не выиграть, и даже в этом нечеловеческом звуке чувствуется привкус поражения, напоминающий о его измененной природе. «Ты не так уж опасен, маленький котенок», — мурлычет Гриндевальд каждый раз. — «Я действительно ожидал, что твоя сущность будет более впечатляющей» и " Нападающая собака МАКУСА, предзнаменование смерти, подходит, не так ли?» и «Какое ты все-таки чудовище, посмотри на себя, уродливый и жуткий». Грейвс старается не слушать, не позволять словам укорениться в его сознании, но это трудно, учитывая, как кот рычит в беспомощном повиновении словам Гриндевальда. Гриндевальд делает записи пером, которое, похоже, нравится любому волшебнику, проведшему хоть сколько-нибудь времени в Британии, — оно настолько бесполезно, насколько это вообще возможно, — и Грейвсу больше всего на свете хочется засунуть его ему в нос. По крайней мере, эта мысль полностью принадлежит ему. В то время как Гриндевальд приходит все реже и реже, но всегда забирает шерсть, или кровь, или когти, или зубы, и Грейвсу остается только молиться, чтобы они не стали ингредиентами для какого-нибудь темного зелья, пока он едва держится на ногах из-за совместного воздействия потери крови, открытых ран и просто бесконечного голода, его борьба, вся решимость и упрямство, на которые он еще способен, направлены внутрь. Пусть он медленно умирает, но его разум все еще принадлежит ему и останется таковым до самого конца, если это будет зависеть от него. Через несколько дней — или недель? — мир сузился до ошейника на его горле, решетки, окружавшей его, и мысли в голове. Меня зовут Персиваль Грейвс. Я человек. Я работаю на МАКУСА уже двадцать лет. Я не принадлежу Гриндевальду. Он погружается в воспоминания, восстанавливая в памяти сцены из своей жизни в Ильверморни, своих давно умерших родителей, свои величайшие успехи на посту директора по вопросам безопасности. Он вспоминает потери и похороны, принятые им решения, о которых он хотел бы никогда не думать. Патронус, играющий вокруг него в серебряном свете, маленькая улыбка на губах Серафины, когда они впервые встретились как президент и директор, годы после Ильверморни. Лицо Голдштейн, когда ее повысили до полноценного аврора, лицо Джонсона, когда он стал старшим аврором. Дом его детства, домашний питомец, к которому он клялся, что не привязан, пока она не умерла, а он не плакал, не плакал, не плакал. Меня зовут Персиваль Грейвс. Я — человек. Последнее дело, над которым он работал, ужин, которого он так ждал. Цвет цветов, которые он посадил в своем маленьком запущенном саду в порыве чувства эстетики прошлым летом. Тепло маминых объятий. Первый раз, когда он использовал заклинание молчания. Меня зовут Персиваль Грейвс. Рецепт жареного цыпленка, который он использует с тех пор, как впервые попробовал кулинарное искусство Куини Голдштейн. Каждая песня, слова которой он помнит. Он знает множество песен, постоянно напевая их под нос в собственном доме. Меня зовут Персиваль Грейвс. Он потерял представление о времени во внешнем мире, но в его голове вся жизнь разворачивается в замедленной съемке. Кот рычит, но он сдерживает себя. Меня зовут Персиваль Грейвс.