Impalas

      Дни в пустыне жаркие, такие, что, кажется, в венах кровь кипит, словно вода в чайнике, а ночи холодны настолько, что промерзают до костей неудачно вынутые из перчаток пальцы рук, а пальцы ног подчас не ощущаются вовсе. Пересекать пустыню в одиночку невообразимо трудно, можно легко сбиться с пути, если нет четких ориентиров, исчерпать все запасы, нарваться на недружественный караван, попасть в зыбучие пески. Путешествие в караване облегчает путешествие лишь отчасти: повышается шанс добраться до цели своего пути в целости и сохранности, позволяет делиться друг с другом припасами, но замедляет, вынуждая делать более частые и длительные остановки. Да и попутчики тоже могут оказаться не святыми, мягко говоря. Это будет большой удачей, если их будут гнать из населенных пунктов только за воровство, а не что-то еще похуже.       Караван шел по пескам до последнего момента, остановившись на привал только тогда, когда идти дальше уже не позволяла чернота ночи. Быстро развели общий костер, достали припасы и в полнейшей тишине занялись готовкой, не обращая друг на друга ни малейшего внимания. Кахаре не впервой путешествовать в таких компаниях: наемники часто держатся друг за друга, когда появляется необходимость перейти из одного города в другой. Так банально проще выжить. Его товарищи, так и не проронив ни слова с момента разведения костра, мерно жарят на огне мясо, которое удалось достать в Джеттайе. За их спинами вырисовываются походные шатры, расставленные на ночь, а за ними с редким фырчанием лежат, отдыхая на песке, верблюды. Удивительные создания. Похожи на лошадей, но значительно превосходят их в пустыне как по выносливости, так и по мобильности. — Эй, лохматый.       Один из наемников поднимает голову от мяса, нанизанного на палку, и свистит Кахаре, стоящему поодаль. Он только слегка морщится на такое обращение, но ничего не говорит — привык. За долгие годы жизни на улице привыкаешь и не к такому. Но хотелось бы, чтобы соратники, пусть и временные, звали по имени, особенно тогда, когда они его знают.       С другой стороны, рассуждает наемник, тот мог в него и кинжалом кинуть, чтобы привлечь к себе внимание. Так что уж спасибо, что в этот раз он обошелся простым окриком. — Чего тебе? Не видишь, я занят? — врет Кахара совершенно без угрызений совести, потрясая картой в своих руках. Даже не раскрытой. — Занят ты, как же. Держи карман шире. Жрать будешь? — Нет.       Попутчик громко показательно хмыкает, мол "конечно, кто бы сомневался, так тебе и надо, сиди без еды". От того, как он кривит рассеченные надвое губы и закатывает глаза, Кахару пробивает на смешок. Они познакомились, когда Кахаре нужно было покидать столицу Восточных Святилищ по "обстоятельствам, слишком таинственным и невообразимым", чтобы рассказывать о них потенциальным попутчикам. За такую скрытность ему прописали в нос, а он в ответ оставил коротким кинжалом оппоненту узнаваемую метку на лице. Хвала Древним, товарищ несчастного с кроличьей губой вовремя остановил его от смертоубийства, внезапно предложив Кахаре совместное путешествие как раз туда, куда ему было нужно — на границу с Рондоном. Какие у этих двоих были там дела, он не знал, да и не хотел знать, ему было достаточно и того, что они составят ему компанию. Умереть по глупости одному в пустыне кажется так себе развлечением. Такое путешествие больше походит на лотерею, в которой победитель определяется броском монетки, вылетевшей из ловких пальцев Судьбы, Проведения, Древних или черт знает, кого еще.       Он отворачивается от костра и своих вынужденных товарищей, чтобы действительно раскрыть карту. Волшебная, потрясающая штуковина. Кахара нашел этот, как ему сначала показалось, бесполезный кусок пергамента в какой-то алхимической лавке, когда искал ингредиенты для яда. Хозяин тогда посмотрел на него так, будто ждал всю жизнь, а после вместо запрошенных трав и кореньев вытащил из-под лавки рулон, который тут же при нем и раскатал на столе. На поверку карта оказалась очень интересной — когда свет в лавке погас, чернила, которыми она была написана, начали светиться, обозначая не только границы городов и самих Восточных Святилищ, но и караванных и разбойничьих троп.       Из лавки Кахара вышел почти без денег, но с чудесной картой в походной сумке.       Сзади слышно, как спутники разговаривают друг с другом: резкое и недовольное, но неразборчивое бормотание "крепыша", как для себя назвал его Кахара, и спокойный и вкрадчивый голос "святоши" — ни капли в рот, ни сантиметра в причинное место, как только он в наемники подался? Кажется, они о чем-то спорят. Кахаре очень хочется подслушать, навострить ушки, чтобы узнать, о чем это они так соблазнительно перешептываются друг с другом, но он усилием воли давит в себе этот порыв, заставляя мозг сосредоточиться на карте.       Судя по всему, до границы им идти еще несколько дней. Они преодолели уже большую часть пути, но для того, чтобы добраться до ближайшего пограничного городка, уйдут не одни сутки. Благодаря усилиям Кахары и Святоши, им удалось сохранить большую часть провизии. Правда, не удалось сохранить один из шатров — оказалось, что в одной из походных сумок остались какие-то вредители, которых караван вез аж из самой Джеттайи, и шатер Кахары оказался безнадежно испорчен. "Какая жалость", комментировал ситуацию Крепыш, "кажется, нашему волосатику придется спать на улице". Естественно, спать на улице Кахаре не пришлось, его без возражений пустил к себе в шатер второй попутчик. Вдвоем ночью гораздо теплее, да и отказать столь невинным и умоляющим глазам Кахары невозможно.       Спор у костра, кажется, и не думает стихать, и наемнику приходится приложить все свои усилия, чтобы правда, совершенно точно, клянусь Аллл-Мером, не подслушать ничего лишнего. Когда голоса стихают, и Кахара слышит шелест шатра, в который забрался один из наемников, он тихо облегченно вздыхает, поднимая взгляд на усыпанное звездами небо. Они слегка отклонились от намеченного курса, свернув с караванной тропы. Придется возвращаться, на это уйдет пол дня пути. Зато они смогли пополнить запасы пресной воды, это точно стоило того. Кахара, не глядя вниз, сворачивает карту и прячет ее под полы длинной светлой накидки. Небо манит к себе, словно уверяет, что там, наверху, Кахаре самое место, это его дом родной, там он сможет напиться воды из голубого озера, сможет взобраться на самую высокую колонну, которую найдет в округе. Будет выше всех, будет свободным, будет волен идти туда, куда захочет, и никто никогда не сможет ограничить ни его волю, ни его движения. — Не смотри туда долго. Разве не знаешь, что можешь провалиться?       Тихий, бархатный голос Святоши вырывает Кахару из размышлений. Он поворачивается к своему спутнику и широко усмехается, одной своей улыбкой говоря о том, что не провалится он никуда, а если и провалится, то только выиграет от этого. — Я? И провалиться? Не смеши меня. — Ты так и не запомнил моего имени, я прав?       Вопрос застает Кахару врасплох, и он даже на секунду замолкает, удивленно тараща глаза на своего собеседника. Правда, довольно быстро он берет себя в руки, только шутливо отмахиваясь и слегка дергая головой. — А кто из нас помнит свои настоящие имена, а? Сегодня ты Остап, завтра ты Мордред, через неделю ты Ярменгард. Не думаешь, что имя — слишком непосильная для нас ноша? — Меня зовут Джалабея. А тебя — Кахара. Напоминаю, если ты вдруг забыл. — А тебе палец в рот не клади, я смотрю.       Кахара задорно улыбается во все тридцать два и смотрит на Джалабею, стоящего рядом с ним. Он укутан полностью, в отличие от своих спутников, даже на голову нацепил плотный капюшон, стянутый ремнями на затылке и под челюстью. Только бледные глаза спокойно мерцают в свете пустынных звезд. На теле наемника нет ни одного открытого участка кожи, кроме тонкой полоски на лице. Его движения плавны, неслышны и быстры, что в совокупности делает из него и хорошего союзника, и серьезного соперника. Кахаре так и не удалось понять, почему этот человек подался в наемники, но когда он увидел, как изящно и быстро тот перерезал шею одному из напавших на них в пустыне разбойников — быстро, четко, без промедления, словно шторы утром открыл в доме — то решил и вовсе больше не пытаться постигнуть истинные цели своего спутника. Джалабея — закрытая книга, запертая на несколько увесистых засовов, а вдобавок еще и проклятая. — Ты еще долго будешь на меня пялиться? Костер потух. Я иду спать. В голосе Джалабеи нет упрека или давления, вместо этого его слова — мед, льющийся Кахаре в уши. И он знает, почему ему этот мед вливают в эти уши. — Да. В смысле, да, потух. Иди. Я прямо за тобой.       Наемник весело, лукаво скалится и щурится, а его собеседник, еще секунду продержав на нем свой взгляд, разворачивается и уходит. Неслышно переступает через остатки костра, изящным, почти девичьим движением отводит полог шатра в сторону и шагает в его темноту, давая ткани плавно с тихим шелестом опуститься обратно. Кахара следит за этим, словно привороженный, но находит в себе силы отвернуться и вновь поднять взгляд на звезды. Теперь они кажутся ему просто точками на небе, не раскрывающими ничего: ни божественного замысла, ни новых горизонтов, ни, тем более, будущего, каким бы оно ни было. Теперь они кажутся странными, далекими и пустыми. Словно человек, только что разговаривавший с ним, забрал у них весь свет, всю божественную сущность, и унес прочь от Кахары, оставляя его наедине с блеклыми оболочками.       Он опускает взгляд вниз, смотрит на песочные барханы вдали, и разворачивается, чтобы уйти в шатер, в котором только что скрылся его спутник.

***

      Они спят в обнимку, голые, прижавшись друг к другу и накрывшись одеялом из шерсти. Так гораздо легче согреться. А еще проникнуться доверием друг к другу, ведь человеку, видевшему твой голый зад, как-то легче доверить прикрывать свою спину. У Джалабеи хрупкое и тонкое тело, усыпанное многочисленными ритуальными узорами, словно его кожа — поверхность обожженного кувшина, на которой мастер оставил свою роспись, придав ему абсолютно новый, неповторимый вид, расписав его душу всеми возможными завитками и красками. Его руки обвивают жилистое тело Кахары, тонкие пальцы скользят по сильному прессу, пересчитывают старые раны, пытаются разгладить шрамы, оставшиеся на теле после многочисленных стычек. Его дыхание щекочет загорелую кожу на шее, бледные губы прижимаются к кадыку, словно касаются трепетных и хрупких крыльев бабочки-однодневки. Длинные ноги оказываются протиснуты между сильных бедер, прижаты к ним практически вплотную.       Каждый раз Кахара перестает думать, когда ложится на теплую шерсть рядом с Джалабеей. Он не задумывается о том, как он живет, правильно ли он поступает. В его голове статично плавают всего две мысли: мысль о том, что нужно выжить, и о том, что хочется тепла. Пусть даже это тепло и мнимое, обманчивое и изменчивое, словно мираж вдали. Его не интересует, что скажут другие, как отнесутся к тому, что Кахара по доброй воле решил лечь в одну кровать — на одну шкуру — с мужчиной. Ему хорошо здесь и сейчас, по крайней мере кажется, что хорошо, и он не хочет отпускать это ощущение просто так. Его жизнь и так похожа на длительный и изнурительный марафон, в котором он не имеет права останавливаться, а конца не видно даже спустя несколько лет безостановочного бега.       Когда их губы соприкасаются — жесткие и обветренные, и мягкие и слегка сладкие — Кахара незамедлительно устраивает свои ладони на тонкой талии. Он сжимает ее чересчур сильно, выдавливая из Джалабеи хрупкий, но ощутимый вздох. Пальцы шарятся по коже, обводят каждый позвонок, идут выше. Остановив ладони на чужих лопатках, Кахара поворачивается на спину, заставляя своего партнера оказаться сверху. Джалабея моментально прижимается к его груди, словно пытается украсть столь драгоценное тепло. Накидка спадает, открывая миру обнаженное тело последователя одного из богов. Какого, Кахара не запомнил. Ему плевать, какому богу поклоняется Джалабея, главное, что этот бог не мешает ему в самые важные моменты.       Очень скоро в шатре становится жарко настолько, что Кахаре кажется, что кислород просто испаряется, оставляя их задыхаться в объятиях друг друга. Он держит тонкое тело бледнолицего наемника за талию, не давая ему упасть ненароком, а тот в свою очередь упирается руками в грудь, гораздо более живую и загорелую. Тишину пустыни разрезают шумное дыхание и редкие вздохи, сопровождаемые еще долго не прекращающимися шлепками кожи о кожу. Их бедра соприкасаются из раза в раз, пачкаются во влаге, с каждым новым движением приносят волну удовольствия еще более жаркую и яркую, чем предыдущая.       Кахаре кажется, что на нем сидит божество. Пульсирующее светом, жаром и желанием божество, сжимающее в руках его грудь и издающее столь манящие судорожные вздохи от каждого слишком несдержанного толчка. Они проводят так вместе еще около часа, а потом уставшие, но согревшиеся ложатся рядом. Джалабея устало, кажется, даже с каким-то страданием закрывает глаза и в один момент засыпает, стоит его голове коснуться жесткой подушки в виде свернутой в валик грубой ткани. Кахаре уснуть оказывается гораздо сложнее — он лежит на грубом настиле и смотрит в потолок шатра. Ему жарко, душно, хочется высунуться наружу и вдохнуть ледяного пустынного воздуха. Но он этого не делает, только рассеянно куском ткани вытирает одеяло и подстилку снизу.       Ему даже не хочется ложиться ближе к своему спутнику, с которым он только что разделил ложе во всех возможных смыслах. Он знает, что так будет теплее, знает, что на утро проснется отдохнувшим, если ляжет к нему. Но он не хочет. Какое-то странное чувство скребется в груди, и он не может от него отделаться. Помогает только попялиться в потолок еще несколько минут. Когда навязчивое чувство отступает, Кахара все таки неслышно и осторожно придвигается к спящему. Он обнимает его, прижимает к своей груди — все еще горячей и немного влажной от пота — и накрывает их тела шерстью. От Джалабеи приятно пахнет. Солью, смесью приправ и какими-то цветами. Кахара втягивает носом его аромат, закрывает глаза и внезапно для себя проваливается в сон, густой и без сновидений.       Ночи в пустыне холодны настолько, что промерзают до костей неудачно вынутые из перчаток пальцы рук, а пальцы ног подчас не ощущаются вовсе. Это не преступление, если они согреваются всеми доступными им способами. Следующий день будет долгий.