Трон ревности

      Царская палата Ивана Грозного погрузилась в мрачную тишину. Советники разошлись, придворные покинули зал, лишь верные рынды стояли за дверями. Иван Васильевич, сидя на троне, устремил взгляд в пустоту, медленно поглаживая бороду. Еще вчера здесь царили песни и танцы, веселье и радость. Но сегодня его сердце переполняла ревность, разгорающаяся словно неугомонный огонь, готовый пожирать все вокруг.       Вчерашние песни и танцы сменились беспокойной тоской. Перед мысленным взором царя возник образ Федьки Басманова — юноши, смело бросавшего вызов всем своим дерзким поведением. Он небрежно откидывал вороные кудри и ради забавы поднимал женский летник, оставляя на теле лишь исподнюю рубаху. Опричная братия увлекала его в танцы, поила вином из своих чаш.       Неожиданно за дверью послышались шорохи и лязг металла, и в зал вошел Федор. Одетый в роскошные наряды, с блестящими украшениями и кольцом, подаренным царем за верную службу, он шагал легко, но сердце его билось тяжело от неизвестности. Иван поднял взгляд, в котором читалась ярость, ревность и глубокое разочарование. Это был взгляд человека, в груди которого разгорался пожар невыразимой боли.       Царь молчал, но это молчание было страшнее любых слов. В его глазах отражались тени беспокойных мыслей, воспоминаний и непреходящей ревности — не к веселью Федора, а к его легкости и стремлению к ласке других. Молчание становилось все тяжелей, Иван, как хищник, следил за Басмановым, и воздух в зале казался густым и непроходимым. Федор стоял, не смея пошевелиться, осознавая, что любое его движение могло быть воспринято как неуважение.       — Государь, ты звал меня? — прервал тишину тонкий и ласковый голос юноши. Он остановился на пороге, склонив голову, боясь даже громко дышать.       — Звал, Федор, звал, — царь медленно произнес слова, смакуя каждую букву. — Скажи стражникам, что отпускаю их, а двери запри. Разговор у меня к тебе, — сказал Иван, опуская руки на подлокотники трона.       Федор с замирающим сердцем поклонился и подошел к дверям. Он приказал стражникам покинуть пост, затем закрыл двери, оставаясь наедине с царем. Возвращаясь к трону, он чувствовал, как ноги становятся ватными. Склоняя голову, он ждал, что скажет Иван, но царь молчал, рассматривая его с ледяной маской на лице. Тишина становилась невыносимой, каждый удар сердца звучал в ушах как громкий барабанный бой.       — Видел я, как ты вчера на пиру отплясывал, — голос Грозного был низким и холодным, каждое слово отзывалось в груди как удар молота. Царь не отрывал от Федора пронзительного взгляда, словно хотел проникнуть в самую душу.       Федор поднял голову и встретил этот взгляд. Сердце его сжалось от страха, но он собрал все мужество, чтобы ответить. Разве не для того и устраиваются пиры, чтобы радоваться и веселиться?       — Государь, царь-батюшка, я ж тебя повеселить хотел. Да и все ведь рады были, со мною в пляс пускались, — Федор старался говорить уверенно, но в голосе его сквозила тревога.       Иван прищурился, внимательно слушая каждое слово. В его глазах сверкнула молния недовольства.       — Рад стараться, говоришь? А кто тебя просил радость мне приносить таким манером? Ты для кого веселился — для меня ли? — Иван наклонился вперед, его взгляд стал еще более пронизывающим. — Или для себя одного да для тех, кто и без того в веселье погряз? Ты забываешься, Федор, забываешься!       Федор почувствовал, как холодный пот скользнул по его спине. Он знал, что каждое его слово могло вызвать новый всплеск гнева царя.       — Государь, — начал он, сбиваясь на каждом слове. — Мы ведь всегда тебе служим верой и правдой, на пиру ж хотели душу отвести твоим позволением… Да и думали мы, что радуемся за тебя в твою честь гуляем, тебе поклон наш приносим...       Но Иван не отрывал от него ледяного взгляда. В его глазах было видно, что ни одно из этих слов не смягчит его ревности и гнева. Тишина снова заполнила зал, и напряжение стало почти невыносимым.       Иван встал с места и, сделав несколько шагов вперед, навис над Федором. Схватив его за плечи, царь притянул его к себе, так что их лица оказались на одном уровне. Иван был похож на разъяренного зверя, и его гнев готов был вот-вот выплеснуться наружу.       — Ты у девок летник взял, венок себе упросил сплести, материнские украшения нацепил. Думаешь, я слеп? — его голос был полон горечи и презрения. — Думаешь, я не вижу, как ты всю братию к греху склоняешь, к содомии? — Иван смотрел на Федора с таким яростным презрением, что тот почувствовал, как по спине пробежал холодок. — Опричники юные, твой дружок Грязной, да даже Никита Романович, все не могли отвести взгляда и убрать рук с твоего тела. А если бы выпили вдоволь, а, Федюш? Тебя бы с девкой перепутали... Не ты бы побежал жаловаться, что мужики тебя посрамили, обесчестили?       Федор хотел отступить, но сильные руки Ивана держали его на месте, как клещи. Кольца на пальцах царя вонзались в тонкую ткань, оставляя на коже Федора глубокие следы, которые утром превратятся в болезненные синяки. Он смотрел в глаза своего государя и видел там не только гнев, но и... боль.       Эта боль была чем-то гораздо более глубоким, чем просто обида или ревность. Она исходила из самого сердца Ивана, из чувства предательства и одиночества, которое он не мог выразить словами. Федор видел, как царь страдает, и это причиняло ему самому такую же боль.       — Государь, — прошептал Басманов, и его голос дрожал от страха и волнения. — Я не хотел... Я не знал, что это так тебя ранит. Прости, если я сделал что-то не так. Я всегда был верен тебе и буду оставаться верен, клянусь.       Но его слова тонули в царском гневе, и опричник не был уверен, услышал ли его Иван. Царь продолжал смотреть на него с такой яростью и обидой, что Федору казалось, будто между ними простирается непреодолимая пропасть.       Грозный слегка ослабил хватку, но не отпустил. В его глазах было видно, как гнев постепенно уступает место ревности, обжигающей сердце. Он искал в Федоре подтверждение своих подозрений, словно пытался понять, действительно ли тот виновен в том, что казалось предательством.       — А если бы Алексей Данилыч был, не отправил бы я его в поход с моими указаниями, каково бы ему было? — голос Ивана звучал тихо, но в каждом слове чувствовалась скрытая ярость. — Знать, что его сын поскудный, как срамная девка, жмется к каждому мужику! Ест и пьет с чужих рук! — рассудительный тон царя не скрывал его гнева. В его словах звучала болезненная ревность. Он не любил никого, но желание владеть всем недоступным затмевало его разум.       Федор молчал, боясь усугубить своё положение. Уголок тонких губ Ивана едва заметно дернулся, словно он вот-вот сорвётся в крик. Вместо этого властная рука царя с силой толкнула мальчишку, заставляя его рухнуть на холодный пол и попятиться назад. Грохот падения эхом разнесся по зале, и Федор, дрожа, смотрел на своего государя с испуганными, распахнутыми глазами.       Иван бросил на него взгляд, полный презрения и неприязни. В его глазах мелькнула мысль: «Вот-вот он, как девка, расплачется…» Но видеть этого царь не хотел. Брезгливо отвернувшись, он вернулся на трон, его мысли были полны мучительного раздумья: «А зачем мне то, что доступно другим? Разве этим можно овладеть? Или только пользоваться?»       Он сидел на троне, снова и снова прокручивая в голове свои сомнения и подозрения. Его глаза потемнели от тяжких дум. Казалось, что всё, что он желал удержать, ускользает сквозь пальцы, и это сознание приносило ему невыразимую боль и страдание. Иван был одинок в своем величии и могуществе, окружённый страхом и недоверием.       Фёдор остался лежать на полу, не смея подняться, обуреваемый стыдом и страхом перед своим государем. В холодном, мрачном зале, украшенном тяжелыми гобеленами, он чувствовал себя ничтожным, жалким существом перед могуществом и гневом царя. Каменные стены казались ему свидетелями его позора, а мерцающий свет свечей только подчеркивал холодное великолепие тронного зала.       Он знал, что слова здесь бессильны, что никакие оправдания не смогут разогнать тучи гнева, нависшие над ним. В голове крутились мысли о том, что же теперь будет, как смягчить ярость царя, который казался ему недосягаемым и неумолимым, словно сама судьба. Гулкие шаги Ивана, отдавшиеся эхом в зале, разрывали гнетущую тишину и подчеркивали безысходность положения Фёдора.       Неужели государь, которому он готов был служить, жертвуя своей жизнью и принимая на душу его грехи, отправит его на казнь? В подвалы на пытки? В этой жуткой перспективе он видел свою единственную судьбу — навсегда потерять возможность видеть царский взор, который, несмотря на суровость, оставался дорог его сердцу. Сердце юноши, несмотря на отстраненность Ивана, рисковало остаться навсегда опустошённым и одиноким.       Фёдор, не медля больше ни мгновения, бросился к возвышающемуся трону, падая на колени перед своим грозным повелителем. Его сердце бешено колотилось в груди, а дыхание было сбивчивым и коротким. Он не осмеливался поднять взгляда на царя, боясь увидеть в нем непреклонный приговор. Каждое его движение, казалось, отдавало эхо в стенах зала, как если бы сама тишина наблюдала за его мольбами.       Его тонкие, дрожащие пальцы схватились за царскую руку, покрывая её обжигающими поцелуями, полными отчаяния и преданности. Грубая, натруженная рука царя казалась олицетворением суровой власти и непоколебимой силы, и Фёдор, целуя её, чувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза. Он был готов на всё, лишь бы смягчить гнев Ивана, лишь бы вернуть его благосклонность, от которой зависела вся его жизнь.       Фёдор, залитый слезами, с отчаянием прижимался к царской руке, и его слова были полны мольбы:       — Государь, царь-батюшка, помилуй! Согрешил я по незнанию своему… Не хотел я разгневать тебя, — голос его дрожал, прерываясь от волнения и страха. — Да разве могу я милости твоей просить? Токмо обещал тебе служить и телом, и душой. Увидел я, что взор твой печален стал, думал, что зрелище это развеселит тебя, порадуешься ты. Сам то устроил, да что мне другие, не смотрел я, кто рядом был, только на тебя взор мой устремлён был.       Фёдор продолжал умолять, заливая руку Ивана горячими слезами и поцелуями, каждое его слово было проникнуто искренним раскаянием и отчаянием. Иван, почувствовав теплые, трепещущие пальцы на своей руке, сжал её сильнее, но не оттолкнул. Лицо царя по-прежнему выражало суровость и обиду, но в глубине глаз мелькнула тень сомнения. Он смотрел на Фёдора, который дрожал перед ним, и в душе его боролись противоречивые чувства: гнев и ревность с одной стороны, и что-то глубокое, невыразимое, с другой.       Мгновение тянулось бесконечно, и в воздухе повисла напряжённая тишина. Казалось, что сейчас решится судьба Фёдора, и каждое его движение, каждое слово могли склонить чашу весов. Иван, сжав зубы, пристально вглядывался в лицо своего бесстыдника, пытаясь понять, искренен ли тот в своих мольбах. В его глазах была видна борьба — между желанием наказать за мнимое предательство и стремлением сохранить верность близкого человека.       — Фёдор, — тихо, но с тяжестью в голосе произнёс Иван. — Видишь ли ты, насколько велик мой гнев? Понимаешь ли, как глубоко ранил меня твоё легкомыслие?       Фёдор, затаив дыхание, кивнул, едва слышно прошептав:       — Да, государь, вижу и осознаю. О прощении молю, о снисхождении…       Царь отвернулся, борясь с чувствами, которые разрывали его душу. Он хотел наказать, но в то же время осознавал, что нуждается в верности и преданности, которые Фёдор обещал ему, и сердце его дрогнуло.       — Ты должен держаться подальше от них, — прошептал Иван, сжимая нежную руку в своей ладони. Его голос дрожал, выдавая скрытые чувства. — Поклялся ты мне служить, Царю своему, и не потерплю, чтобы кого-то другого ты в верности своей потешать стал.       Фёдор кивнул, его глаза были полны нежности и преданности. Он знал, что для Ивана он был тем, кто приносил свет в мрачные дни, и не мог позволить себе предать эту связь.       — Да, государь, клянусь, что отныне только тебе буду служить верой и правдой, — его голос был тих, но полон искренней решимости. — Только о тебе думы мои…       Иван смотрел на Фёдора, и его сердце понемногу смягчалось. Он видел в юноше не только преданность, но и любовь, которую сам редко испытывал. В этот момент он почувствовал, что рядом с ним есть кто-то, кому он действительно дорог, кто готов был ради него на всё, даже понести позор. Это ощущение, пусть и кратковременное, принесло ему утешение и покой. Осознание того, что не гневался он на мальчишку, а боялся… Боялся, что кто-то посмеет воспользоваться им, изувечить.       Фёдор чувствовал, как напряжение между ними постепенно исчезает. Ему казалось, что он сумел проникнуть за броню сурового царя и разбудить в нём тёплые чувства, которые Иван скрывал даже от самого себя. Юноша вновь посмотрел на своего государя с преданностью и восхищением, словно подчеркивая, что для него нет никого важнее, чем царь.       Иван, держа руку Фёдора в своей, постепенно отпускал гнев, который терзал его душу. В его глазах появлялась мягкость, и он, словно впервые, смотрел на юношу, видя в нём не только верного подданного, но и человека, которому он действительно дорог.       — Вставай, Федя, — сказал Иван, взявшись за руку Фёдора и помогая ему подняться. Голос царя звучал мягче, но в нём чувствовалась сила и твёрдость, давая понять, что прощение пришло, но не без остатка недоверия и контроля.       Фёдор, дрожа от смешанных чувств — страха и облегчения, поднялся. Но едва он успел обрести хоть немного уверенности, как Иван едва ощутимо потянул его на себя, заставляя опуститься на свои колени. Юноша затрепыхался, как запуганная птица, но царская рука удержала его с неумолимой силой.       — Тише... Разве не хочешь ты со мной трон разделить? — грубые руки царя скользнули по атласной ткани одежды Фёдора, оставляя множество мелких зацепок массивными перстнями. — Коли ты так хотел меня порадовать, то куда же вся спесь делась? Или ты только в бабьем летнике готов царю своему усладу приносить? Федора царская… — его голос был наполнен не столько гневом, сколько горькой ревностью и требовательностью.       Фёдор чувствовал, как сердце его колотится в груди. Он знал, что любое его движение, любое слово могли решить его судьбу. Он смотрел на Ивана с мольбой и преданностью, понимая, что сейчас ему нужно доказать свою искренность и преданность более чем когда-либо.       — Государь, я всегда буду рядом с тобой, — прошептал Басманов, чувствуя, как его колени дрожат. — Я готов разделить с тобой все тяготы и радости, как бы трудно ни было.       Иван, наблюдая за Фёдором, видел в его глазах не только страх, но и готовность следовать за ним до конца. Это тронуло его сердце… Он понимал, что этот юноша был готов отдать всё ради него, и это знание приносило ему как утешение, так и невыразимое мучение.       Федор с трудом дышал, сердце бешено колотилось в груди. Он понимал, что перед ним не просто царь, а человек, чьи чувства он ранил. Иван искал что-то в его глазах, что могло бы восстановить нарушенное доверие, и в то же время наслаждался своей властью над ним.       Грозный прикосновениями своих рук к коленям Федора заставил его пододвинуться ближе, прижимая к своей груди, золотыми нитями шитья превращая одежды любимца в непотребство. Сила и нежность его касаний слились в странную, болезненную игру. Он тянул за волосы, заставляя юношу поднять голову, восхищаясь его податливой кожей и приоткрытыми губами, из которых лишь шептались слова покорности. Губы Федора, алеющие от вина на пиру, трепетали, словно готовые в любой момент издать тихий стон или обрушиться слезами.       — Где твоя удаль, Федя? — прошептал Иван, приближаясь к его напряженное шее, едва ли удерживаясь от пылкого и первого касания к ней. — Неужто моё милосердие тебе не мило?       Федор знал, что сейчас не время для слабости или отступлений. Ему пришлось принять решение показать свою верность и преданность, даже если это означало пройти через унижения и испытания. Он склонил голову, готовый примириться с волей своего государя, надеясь, что искренность его чувств смягчит гнев и вернет утраченное доверие.       — Государь, — начал Фёдор тихо, — я готов на всё, чтобы доказать тебе свою верность. Никто другой не сможет занять в моем сердце то место, что принадлежит тебе.       Иван на мгновение замер, осмысливая слова юноши. Его мысли роились, словно чёрные вороны, и он не мог найти покоя. В Фёдоре он видел не только преданного слугу, но и человека, который мог бы стать для него чем-то большим, чем просто подданный.       — Докажешь ли? — прошептал царь, и в его голосе зазвучала нотка сомнения. — Или снова выберешь веселье и беззаботность, забыв о своём долге передо мной?       Фёдор был в смятении и не понимал, чего именно хочет от него царь. Жаждет разделить с ним трон ? Басманову нужно просто оставаться рядом, льстить его самолюбию, даря своё внимание, тепло и ласку, которые так важны в этот интимный момент? Юноша прекрасно осознавал, насколько важны правильно принятые решения и холодный рассудок в такие мгновения. Он резким движением вырвался из крепкой хватки царя, и его вороные кудри, словно звенящие медные серёжки, гордость византийских мастеров, выскользнули из царской ладони.       Неповиновение было чревато наказанием, но мягкие руки Фёдора, привыкшие к грубой рукояти сабли, медленно скользнули вверх по широким плечам царя. Пальцы, едва касаясь, ощутили тепло его кожи на открытых участках шеи, доступных взглядам. И тогда, преодолев смятение и неуверенность, юноша коснулся губами губ Ивана, даря ему чистый и трепетный поцелуй. Это был акт, полный волнения и сомнений, но Фёдору хотелось подарить царю ту ласку, которую тот давно забыл. Разве могут сравниться его намерения с ласками тех девушек, которые когда-то посещали царские покои?       Фёдор заметил, как глаза царя засияли неожиданным, едва ли не детским интересом, смешанным с властным ожиданием. Мгновение длилось бесконечно, и в этот миг что-то изменилось в сердце юноши. Он осознал, что больше нет пути назад, что сейчас от него требуются решительность и сила. Взяв себя в руки, Фёдор почувствовал, как в нём просыпается новая уверенность.       Его пальцы, прежде робко касавшиеся шеи царя, теперь сжались в решительные объятия, уверенно удерживая властителя. Он увидел, как удивление на лице Ивана сменилось одобрением, и это придало ему смелости. Фёдор уже не колебался: он сделал шаг вперёд и с силой прижался к царю, их тела соприкоснулись, позволяя ощутить дрожь, пробегающую по обоим телам.       Теперь юноша действовал без тени сомнения. Его губы, не знавшие ранее такой дерзости, жадно прильнули к царским. Фёдор обнимал его крепче, сильнее, чем мог себе позволить, и его руки скользнули по спине Ивана, словно изучая каждый мускул, скрытый столькими одеждами, каждую линию вышитых узоров. Он больше не был робким мальчиком, а становился равным, партнёром, вызывающим не просто интерес, но и уважение.       Царь не сопротивлялся. Его руки, сначала недоумевающие, теперь ласкали податливое молодое тело Фёдора, отвечая на каждый его жест. Их поцелуй стал жарким и настойчивым, как и все действия Фёдора, который уже не боялся наказания. В этот момент он чувствовал себя не просто подданным, но тем, кто достоин любви и признания.       Фёдор, чувствуя, как его решительность возросла до предела, отстранился на мгновение и заглянул в глаза Ивана. Властитель смотрел на него с удовлетворением и желанием.       — На колени, Федюш, становись на колени, ты же не хочешь, чтобы я сделал тебе больно? — Иоанн мягко обхватывает пальцами подбородок своего полюбовника, заставляя того, жаждущего, отстраниться от своих губ.       Басманов был столь искренним в своих поступках и желаниях по отношению к царю, что воспринял новую затею с неподдельным интересом. Он плавно, сохраняя свою грациозность, опустился на мягкий плотный ковер, твердыми и уверенными движениями рук расправляясь с резными золотыми пуговицами на царских одеждах, открывая себе доступ к столь желанному и волнующему. Разве надеются девушки на такую благосклонность и ласку от царя?       Фёдор с неописуемой осторожностью и трепетом приблизился к Ивану, словно музыкант, готовящийся к игре на редчайшем инструменте, желая воспроизвести каждую ноту чисто и безупречно. Его губы, мягкие и чуть влажные, как полевые цветы после росы, медленно скользили по тёплой коже, ощущая каждую пульсацию, каждый мускул, каждую жилку, которая затаилась под ней. Его язык, едва касаясь, как бабочка крыльев, исследовал каждый изгиб, каждую едва заметную линию на теле Ивана, поднимаясь всё выше и выше.       Иван восседал с закрытыми глазами, словно окутанный волнами блаженства. Он стонал, ощущая, как его тело отзывалось на каждое прикосновение Фёдора, словно струны, отзывающиеся на едва заметный штрих. Его дыхание учащалось, грудь поднималась и опадала, а в сознании бушевал поток нежности и страсти, раньше неведомый. Эти ласки разбудили в нём непреодолимое желание, сладкую боль, которая расплывалась по его телу тёплыми, вязкими волнами.       Фёдор наслаждался каждым мгновением, словно художник, вдыхая аромат свежих красок, и его движения были плавными и текучими, как лёгкий ветер, танцующий среди берёз, когда утренний свет только начинает пробиваться сквозь их ветви. Он жадно исследовал каждую чувствительную и доступную ему точку на теле Ивана, стремясь доставить своему повелителю неописуемое наслаждение. Его язык ласкал нежную кожу, пока, наконец, он не добрался до самой сокровенной части его тела.       Губы Фёдора, мягкие и тёплые, как шёлк, окружили его, и Иван не смог сдержать глубокий стон, проникающий в самые недра его существа. Фёдор двигался медленно, погружая возбужденную плоть всё глубже, вызывая у Ивана волну наслаждения. Тепло и влажность обволакивали его, вызывая дрожь и желание большего. Губы и язык Федора, чувствуя каждую реакцию, играли с телом Ивана, доводя его до предела, заставляя забыть обо всём на свете.       Внезапно взгляд юноши упал на крест, висящий на груди царя. Этот яркий символ, такой величественный, словно ожил в полумраке комнаты, напоминая о чём-то большем, чем они сами. Сердце Фёдора болезненно сжалось, осознавая, что этот акт, полон страсти и нежности, был его расплатой за грех. Каждый поцелуй, каждый вздох становился для него частью этой мучительной, но неизбежной кары. Словно невидимая рука напомнила ему о тех временах, когда его собственная душа была чиста и невинна, не запятнана тяжестью вины.       Губы Фёдора творили чудеса… Он ощущал, как по телу царя прокатывается волна тепла, будто солнечные лучи, касающиеся воды в летний день. Фёдор, не в силах остановиться, продолжал погружаться в этот омут, давая волю своим чувствам. В этот момент казалось, что время остановилось, что вокруг них нет ни мира, ни пространства, а лишь они двое, сливаясь в едином потоке наслаждения и боли. Каждое прикосновение Фёдора становилось для Ивана источником недоступного ранее наслаждения, и он жадно принимал эту сладкую муку, теряя себя в блаженстве. Их дыхания переплелись, их тела находились в идеальном синхроне, словно в древнем танце, забытой мелодии которой они вдвоем пытались вернуть жизнь.       Но вместе с этим чувством единства, в сердце Фёдора росла тень сомнения. Он знал, что каждый момент этой нежности, каждый стон, вырвавшийся из уст Ивана, был запятнан грехом, от которого не было спасения. Крест, висящий на груди становился символом мук и напоминанием о том, что их связь была одновременно источником радости и наказанием. Внутренний конфликт рвал Фёдора на части, но он не мог остановиться, не мог отказаться от этого запрещенного плода.       Иван же, ощущая прикосновения Фёдора, забыл о своих обязанностях и страхах. Его сознание было затуманено, мысли смешались в хаосе удовольствия и боли. Он знал, что этот момент, несмотря на всю свою сладость, был краток и эфемерен. Но именно поэтому он цеплялся за него, словно за последнюю соломинку в бурном океане своей жизни.       И вдруг, как гром среди ясного неба, в дверь постучали. Этот звук, казалось, разорвал их на части, вернув обоих к суровой реальности. Иван открыл глаза и резко выпрямился, а Фёдор отшатнулся, словно его пронзили. Их взгляды встретились, полные несказанной боли и понимания. В этот момент они оба знали: что бы ни случилось дальше, эта мгновенная связь, это забытое в вихре страсти единство, навсегда останется в их сердцах.