Римская кантата

      — Здесь направо.       — А навигатор указывает налево.       — Твою мать, ты издеваешься? Сколько лет ты живешь здесь, Берт?!       — Э… двенадцать.       — И за двенадцать лет ты ни разу не ездил по этой дороге? Если свернуть налево, то будет тупик! А дорога обратно займет час, потому что в это время суток тут нахер стоит все в пробках!       — Успокойся, Марко. Давай, я просто отключу навигатор, и ты будешь мне озвучивать, куда повернуть, хорошо? И где тут вообще парковка…       — Господи, mia gioia, ты что никогда не был у фонтана Треви? За все двенадцать лет, что живешь здесь? Ма́mma mía!       Марко Ботт рассеянно качает головой. Родившийся и выросший в Риме Ботт с трудом представляет себе, как кто-то мог не бывать у выдающегося фонтана, к которому стекаются ежедневно тысячи туристов. Уж для жителя многовекового города посещение Треви было сродни поеданию пасты в традиционных ресторанах.       — Не было необходимости загадывать желания, dolce.       — Причем тут желания, объясни мне?! Фонтан Треви — самый крупный в Риме. Является частью композиции в стиле позднего римского барокко с элементами неоклассицизма. В центре композиции аллегорические фигуры Океана, Здоровья и Изобилия. В правой части фонтана — «трубочки влюбленных». Есть легенда, что если выпить из них воды, то можно прожить в любви и согласии до самой старости. Желания тут вообще не причем, чтоб ты знал! Те, кто бросит в воду одну монетку, приедут в Рим еще раз, согласно приданию. Вот и все!       — Но мы ведь и так здесь?       Бертольд Гувер расслабленно и мягко улыбается, не отвлекаясь от дороги. Его черный Porsche Cayenne ловко маневрирует в плотном потоке машин, управляемый надежными руками владельца.       — А если две, то это к любовной встрече, — произносит Ботт уже не так уверенно.       — А если три?       — Это не для нас. Все, рули!       — Если три, carino?       — Это к бракосочетанию, — сдавленно отвечает Марко, поджав губы.       — Оу…       Бертольд паркует машину в безопасном отдалении от основных туристических маршрутов. Лучше пройти немного пешком, чем переживать за сохранность машины, брошенной там, где снуют толпы туристов и местных жителей. К тому же, Ботт явно не против провести несколько лишних минут на свежем воздухе, судя по тому, как сморщилось его миловидное лицо.       Мужчины петляют по улочкам, отмечая красивое убранство зданий в самом центре города. Гувер прикидывает, где они могли бы пообедать, расспрашивает Марко о его пожеланиях, но успеха не добивается, потому что его спутник пребывает в однозначно дерьмовом настроении.       — О чем ты так сильно задумался, Марко?       — О неоклассицизме.       — Ну, тут я тебе не помощник. Я в этих делах вообще профан.       — Я заметил…       — Mio caro, да что происходит?!       Бертольд останавливает Марко, схватив за руку. Вопросительно заглядывает в глаза напротив, склонившись к раздосадованному чем-то собеседнику. Ботт закусывает губу перед ответом.       — У меня нет настроения.       — Это я заметил… Почему?       — Из-за того, какая ты необразованная бестолочь! В прошлом месяце мы были на вечеринке в салоне «Porto Oscuro», помнишь? Там была викторина об эпохе Ренессанса, и мы нахрен обосрались в ней по полной, потому что ты ничего не знаешь об истории того времени. Ты не был у фонтана, не был в Колизее, не знаешь, что Пизанская башня, бля, находится в Пизе, а не в Риме. Тебя не интересует архитектура, хотя живешь ты в одном из самых величественных и красивых городов мира! Ты невежа, и мне с тобой тяжело!       — Но я ведь даже не итальянец, милый. Я приехал в Рим учиться по обмену, и так уж вышло, что остался здесь, ты хоть помнишь об этом? Я даже кухню вашу местную не люблю, но послушно хожу с тобой пробовать все, что твой желудок привык переваривать за всю жизнь. Я бы сказал, что ты ко мне несправедлив, но ведь тебе все равно, правда же?       — Как можно не любить итальянскую кухню, зануда?! Это же… это же так вкусно…       — Детка, ты знаешь что-нибудь о Берлине? О его истории? О пригородах, о кухне, о немецких традициях? Тебе ведь не интересно, как я жил до того, как переехал сюда, ведь так?       — Меня тошнит от немецких сосисок…       — Я и не заставляю тебя их есть, если ты не заметил.       Ботт сознательно избегает спокойного взгляда Гувера. Он капризничает совершенно зря и без особого повода. Общая нервозность, обрушенная на Бертольда, ознаменовывает начало ссоры, которая в их планы на день ну никак не входила. Марко частенько бывал импульсивным и резким, отчего регулярно страдали его близкие, но Бертольд всегда был слишком терпелив, чтобы их перепалки могли серьезно повлиять на отношения.       — Я… Берт, я просто устал. Меня выматывает работа и необходимость вообще хоть о чем-то думать. Я просто хочу отвести тебя к фонтану, бросить сраную монетку, пообедать в хорошем ресторане, обсудить твои рисунки и на этом все.       — Но ты сам начал читать лекцию об архитектурном убранстве твоего родного города, а потом обвинил меня в невежестве. Разве нет? Что тебя разозлило на самом деле? Я же вижу, что что-то не так. Вряд ли ты только сейчас понял, что история и культура — не мой конек. А то, что я, как ты выражаешься, — зануда, ты и так знал.       Ботт мнется и не спешит с ответом. Его настолько поглотила усталость, необходимость принятия каких-то решений, запутанность собственной жизни и хитросплетения их отношений, что он готов выдать все свои недовольства прямо здесь и сразу, но что-то как обычно мешает и останавливает.       — Ты выставляешься у Елены.       — Эм… ну, да. Ее галерея — это прекрасная возможность продать мои картины. Если она заинтересовалась — это прекрасный знак! Значит все, что я делаю — не зря. Чем ты можешь здесь быть недоволен?       — Я не хочу… чтобы ты с ней общался!       — Ты приплетаешь к этому разговору уже все, что только можно. Чем тебе не угодила Елена?       — Я видел, как она на тебя смотрит.       — Ой, все! Хватит. Избавь меня от этого!       Бертольд уходит в толпу, бросив Марко одного. Можно было бы изображать истеричку и дальше, но Ботту почему-то становится очень стыдно, ведь на самом деле он совершенно не такой. Не визжащий из-за каждой ерунды псих, неспособный трезво оценивать ситуацию. Он спокойный и рассудительный, открыто смотрящий на мир и стеснительный, скромный и уравновешенный. Он бросается вслед за Гувером и настигает его уже у подножия фонтана. Среди сотен людей никто не заметит, как осторожно переплетутся их пальцы.       Бертольд злится, и Марко может его понять. Ему всегда казалось, что картины, которые пишет Гувер, создаются только для него одного. Светлые яркие полотна, изобилующие приятными для глаз образами, как будто символизируют только его. Марко ревностно охраняет эту территорию с самого начала и по сей день. Но теперь Бертольд хочет явить свои творения миру, что воспринимается практически как измена. Нужно уметь делиться и отпускать, но для Ботта это все еще сложно. Внезапно Гувер тянет его в правую часть фонтана.       Дождавшись своей очереди, они опускаются к одной из трубочек для влюбленных и припадают губами к текущей воде одновременно. Осторожное касание губ отдает дань этой странной и нелепой традиции, а затем они возвращаются к фонтану.       — У тебя есть монетки по два евро? Наверно, нужно бросать одинаковые, хотя я не уверен…       — У меня есть… эм… четыре по одному евро и шесть по пятьдесят центов.       — Давай тогда евро. И себе бери один.       Бертольд протягивает Ботту монетку. Молодые люди разворачиваются спиной к фонтану. Марко решает все же загадать желание, потому что ни в чем другом просто нет смысла. За шумом фонтана невозможно услышать, как брошенные ими монетки падают в воду.       — Решил, где будем обедать?       — Угу. В «Teig».       — Но это же немецкий ресторан…       — Да, и именно там я сейчас желаю отобедать. Ты против, cuoricino?       — Нет.       Бертольд улыбается. Они возвращаются к машине. Петляют снова по улицам города, наслаждаясь необходимым каждому из них свежим воздухом. Бросают тачку, где придется, так как свободных мест в это время суток на оживленных улочках практически нет.       В ресторане Ботт заказывает все, на что падает его взгляд, и давится теми самыми ненавистными сосисками, которые застревают в горле и отказываются спускаться вниз по пищеводу. Гувер озадаченно, но до остервенения влюбленно наблюдает за ним.       После обеда парни лениво бредут обратно к машине. Полуденный зной уже покинул город, оставив за собой шлейф привычной летней жары, которая так нравилась Марко, и которую всей душой ненавидел Бертольд, привыкший к холодности и серости Берлина.       — Ну, конечно! Конечно! Мы оставили машину в платной зоне, ага!       — Тебя волнуют какие-то очень странные вещи, милый, — нежно улыбается спутнику Бертольд и лезет в карман за монетами, чтобы оплатить парковку. — Оу… Марко, дай мне пять евро.       — У тебя же были монеты! — Марко достает бумажку в пять евро.       — У меня остались только центы.       Ботт никогда не был дураком и считать умел прекрасно. Глаза расширяются, пульс увеличивается, а все язвительность и искусственная стервозность уходят на задний план. Как только они оказываются в машине, он хватает Гувера за лицо ладошками.       — А теперь слушай меня внимательно, хитрая морда. Очень внимательно, усек?       Гувер хохочет и покорно кивает головой.       — Я ненавижу немецкие сосиски. Меня раздражает, что при всем твоем таланте художника ты настолько не посвящен в тему искусства. Меня бесит твое спокойствие и здравый смысл даже в тех ситуациях, когда любой адекватный человек уже на стену бы лез от стресса. Меня бесит Елена и то, что ты много общаешься с ней в последнее время, ты даже себе представить не можешь, насколько сильно! Я устал скрывать от окружающих наши отношения, устал прятаться по углам, изображая собой того, кем не являюсь на самом деле. Я устал засыпать один, потому что мы не можем себе позволить жить вместе, и неизвестно, когда такая возможность нам выпадет. И выпадет ли вообще… Даже то, что мы не можем сказать о нас друзьям и близким… это… это все ужасно для меня! Но… Берлин основан в тысяча двести тридцать седьмом году. Город разделен на двенадцать округов и девяносто семь районов. Я знаю, что Берлин — город музеев, там даже есть Остров музеев с богатейшей коллекцией произведений искусства. Я знаю, что Париж и Москва — города-побратимы Берлина. Но самое лучшее творение той земли… это ты, Amore. Я не знаю, через что нам придется пройти дальше, не имею представления, сможем ли мы перешагнуть в первую очередь через самих себя, чтобы изменить что-то в жизни, но я никогда, поверь мне, никогда бы не смог добровольно отказаться от тебя. От тебя со всеми твоими «недостатками». Я готов есть одни лишь только сосиски, запивать их пивом и смотреть старые немецкие фильмы, только чтобы тебе было комфортно рядом со мной. Вот и все…       Бертольд обвивает его шею руками, упирается носом в подбородок. В его темных глазах пляшут игривые черти. Он любил характер Ботта, больше похожий на цунами — сносящий все на своем пути, но также стремительно затухающий. Он знал, что Марко никогда не явит миру себя настоящего — задумчивого и нежного, сильного и справедливого. Он будет прятаться за маской истеричности, будет кричать и вытаскивать своим поведением самые отвратительные черты характера других людей. Но собой останется только в спальне. В оконном проеме с чашкой чая и видами города за спиной. В этой машине. Там, где не существует никого, кроме них двоих. Бертольд готов бы был завалить фонтан монетами, чтобы чувства, которые он сейчас испытывает к невыносимому и дерзкому Марко, остались такими до конца их жизней.       — Поехали ко мне.       — Ты же понимаешь, что я теперь думаю только о галерее, и эта сраная ревность… тебе тяжело придется.       — В первый раз что ли?       Бертольд притягивает Марко к себе еще ближе и зарывается носом в его шею.       — Когда-нибудь я сделаю так, что монеты выполнят свое предназначение, Берт. Обещаю.       Они оба понимают, что на самом деле заботит их сейчас совершенно другое.