Rose, my only one

             Если и существуют приятные способы выхода из сна, до того мягкие, что сон постепенно перетекает в реальность и не создает в сознании резонанса, то Мегуми как никто другой о них знает. Лицом он утыкается в подушку, и не ясно еще, почему не задыхается, одеяло, судя по ощущениям, сползло в ноги, а сам он спит без ночной рубашки. Во всяком случае создается впечатление, что без нее, когда горячие губы поцелуями перемещаются вверх по его спине, а рука, такая же обжигающая, пролазит под резинку шорт.       До Мегуми доходит, конечно, что рубашку ему всего лишь подняли, но, собственно, ему нет до этого никакого дела, и он растекается по кровати, не до конца понимая, спит или бодрствует уже. Подушка приглушает первый стон. Второй. Чужая рука смелеет и оглаживает его бедренную кость, стягивая шорты вниз немного. До того тягуче и медленно, что у Мегуми, будь он в здравом уме, проскользнули бы сомнения, однако он настолько погряз в своем прекрасном сне, что ничего, ничего не понимает и говорит только:       — Сукуна…       Возглас заглушается подушкой. Мегуми стонет еще несколько раз, и его спина — вся мокрая от слюней, он сам почти что пришел в себя и поэтому быстро переворачивается на спину, чтобы столкнуться глазами с полуприкрытыми карими и вскрикнуть.       Возбуждение тут же снимает, словно и не было его. Первоначальный шок током проходит по напряженному телу, а поцелуи, оставленные на спине, горят огнем. Мегуми фыркает и пытается взять себя в руки, когда Юджи, замечая недоумение, или еще что-то на его лице, отскакивает на край кровати и становится на колени, смущенно потирая затылок. Он, очевидно, чувствует вину, но палатка, образовавшаяся на спальных шортах, кричит громче любых слов о том, что все, что произошло, было сделано специально.       Мегуми вздыхает. Ему не в чем винить Итадори, и, раз уж они состоят в отношениях, он по всем канонам должен притянуть его за шею к себе и страстно поцеловать. Однако он поднимает брови домиком, одергивая рубашку, быстро касается губ Юджи и тут же снова прислоняется к спинке кровати. Она — мягкая и холодная, то, что необходимо, чтобы остыть после горячей фантазии и сказать наиболее правдоподобно:       — Прости, ты же знаешь…       Юджи быстро-быстро кивает, его лицо уже залито краской, и грудь Мегуми снова обжигает стыд, потому что краснеть здесь надо ему.       — Все в порядке, это ты меня прости, — оправдывается Юджи и, не зная, куда деть руки, кладет их себе на бедра. Рубашки на нем нет, грудь крепкая, но плечи уже, мышц меньше, руки не такие горячие, глаза не те. — Мы с тобой говорили об этом, но я не выдержал. Ночевка — плохая идея. Ты лежал рядом и вначале даже реагировал так… Ты стонал, когда я…       Мегуми обрубает его оправдания одним движением руки и, стоит тому замолчать, укладывает ее себе на живот. Он и сам в состоянии вспомнить, что было, и рад только, что подушка сделала его достаточно тихим, чтобы на звуки не сбежались другие жители этого дома и чтобы Юджи не раскрыл его крошечный, но способный медведя завалить секрет.       — Давай не будем об этом, — говорит он, чтобы действительно не возвращаться к этому разговору, заставляющему его испытывать муки совести. Снова поднимается и быстро чмокает Юджи в губы. — Прекрасная была ночь. Приглашай еще.       Ведь это — самый действенный и легальный способ творить зло за спиной Юджи, так как можно сослаться на боли в желудке, на внезапный обморок в ванной и пробраться в совершенно другие комнаты, пока его парень будет храпеть в подушку или ожидать его возвращения за просмотром очередного телесериала.       — Да, — безусловно соглашается Юджи, нервно кивая. Он уже поднимается с кровати и напяливает на себя мятую футболку, оставленную лично здесь недели три-четыре назад. Сколько бы Мегуми ни приходил к нему, в комнате стабильно грязно, как и у любого подростка. — Давай посмотрим что-нибудь другое?       Только именно это ребячество Мегуми и отталкивает, и раздражет. Сам он любит, чтобы все было по правилам и идеально, когда, конечно, это не касается его личной жизни, ведь именно там все давным-давно идет наперекосяк. Он поднимается вслед за Юджи и проходит с ним в ванную комнату, где любезно оставлены вторая зубная щетка и мочалка. Наверное, Юджи хотел бы предложить потереть спинку, и именно это заставляет Мегуми отказаться сегодня от ванной, хотя уже высохшая слюна на спине отдается совсем неприятными ощущениями, среди которых малую часть занимает вина, и большую — отвращение.       Не то чтобы Юджи мерзкий. Он симпатичный и высокий, его улыбка очаровательная, на характер он — прекрасный принц, и все же Мегуми что-то останавливает. Он и сам знает, что.       — Чем тебе не угодила третья часть «Пункта назначения»?       Юджи смеется, не вынимая щетку изо рта. Немного образовавшейся пены попадает Мегуми на рубашку, и он не глядя вытирает ее пальцем.       Он очень-очень хорошо знает, что ему в Юджи не нравится.       — Там все умерли? — выплевывая пену в раковину, продолжает Юджи. — Угнетает, не так ли? У меня ожидается тяжелый семестр, так что тут бы настроение наоборот поднять.       Он замолкает, лишь через миг замечая, насколько многозначительной была фраза, и запихивает щетку себе поглубже в рот, чтобы больше ничего не сказать. Как будто помешает. Мегуми тихо-тихо смеется и большим пальцем убирает пену из уголка рта Юджи.       Его взгляд — пламя, которое согревает, когда сидишь у костра и закутываешься в плед. Линия челюсти мягкая, когда Мегуми проводит по ней рукой, и гладкая, без единого намека на щетину. Эти факты, с виду очаровательные, его и отталкивают.       Мегуми одергивает себя и старается быстрее закончить умывание. В зеркале замечает, конечно, и без того непричесанные лохмы, которые после интенсивных переворачиваний с боку на бок во сне стали торчать во все стороны еще непорядочнее, но плюет на это. Оставаться здесь еще на какое-то время себе он не позволяет, потому что совесть садится прямо на его шею и вынуждает сбежать отсюда, из этого замка.       У Юджи своя ванная комната, гардеробная, а спальня размером с квартиру Мегуми, которую он снимает, едва-едва сводя концы с концами. Казалось бы, живи и наслаждайся, однако эти высокие потолки невероятно давят, кровать квин-сайз кажется маленькой лодкой в пустом океане, да и Юджи — совсем не тот человек, с которым бы хотелось оказаться в ней.       Поэтому Мегуми хватает свой рюкзак и не остается на завтрак, говоря:       — Как скажешь. В следующий раз смотрим то, что нравится тебе. Проводишь до выхода?       — Конечно, — говорит Юджи, надевая лишь домашние тапки. Он, несмотря на многочисленные отказы и неудовлетворение, которое сбросит только собственной рукой в ванной, давит широкую улыбку, показывая ровные зубы, и аккуратно прикасается рукой к спине Мегуми, словно тот способен заблудиться в знакомом до оскомины коридоре.       Может, в первый раз именно это и произошло, но теперь он чувствует себя как дома, и никакая поддержка не нужна: его шаги уверенные и твердые, когда он идет по направлению к выходу. Там и тут — камеры, которые поворачиваются, реагируя на их движения, и Мегуми, пока Юджи отходит вперед на два-три шага, показывает средний палец прямо в одну из них. Он сам в невероятно плохом настроении, и об этом Юджи догадывается, когда выводит его за ворота и целует на прощание.       Мягко, едва-едва касаясь, без языка, потому что уже провинился и перешел эту грань, поглаживая спину успокаивающими движениями. Мегуми закрывает глаза и отвечает ему, хотя за ресницами, достаточно длинными, чтобы быть занавесом на сцене их отношений, стоит совершенно другой человек, и только по этой причине поцелуй углубляется.       Краем глаза Мегуми замечает, что парковка не пуста, и раздраженно приподнимает бровь. Возле крыла его носа образуется морщинка, которую Юджи виновато стирает подушечкой пальца, и, ничего не говоря, он скрывается за воротами, которые автоматически запираются.       Мегуми не нужен ключ, чтобы попасть обратно. Он отходит на пару шагов назад, разглядывая высокие ворота, заросшие плющом, и двигается, не отходя от них далеко. Сквозь изысканные решетки, которые все равно что-то защищают, несмотря на свой вид, — Юджи заходит обратно в дом, и его спина непривычно сгорбленная. Окна в английском стиле не просвечивают, что происходит внутри, и Мегуми, несмотря на то, что утро раннее, всматривается в них в попытке найти хоть один просвет.       Конечно, ничего не выходит, и он по-воровски пробирается к заднему двору и уже там смотрит в камеру с распознаванием лиц возле калитки, ведущей во дворик. Корчит рожицу. Камера узнает его и снимает блокировку, а сам он, согнувшись в три погибели, идет к своей единственной цели — балкону. Под ногами мнется трава и только-только прорвавшиеся цветы. Эти цветы он безжалостно давит ногами, ступая уверенно и нервно.       Песня стара, как мир: добраться до балкона, найти выступы на стене, идеально высеченные за все время подобного скалолазания под его ноги, эффектно взобраться по ним и оказаться в совершенно другом мире. Толстые колонны. Мягкий диван, на котором он не раз и не два засыпал сам под шум дождя. Двери, ведущие в комнату самую большую, самую желанную.       Он заходит, наслаждаясь запахом парфюма, стоящего, вероятно, миллион долларов, и не может надышаться. Ради этого можно вытерпеть поцелуи, совсем не желанные. Ради этого можно спать и мечтать о другом, находясь в ничего не значащих сантиметрах от своего парня. Ради этого…       Послужный список заканчивается, потому что дверь скрипит, ручка меняет свое положение, а Мегуми достаточно секунды, чтобы увидеть край попавшей в щель челки, окрашенной в розовый. Блять. Он чертыхается про себя и, пока силуэт, пытающийся пробраться сюда, отвлекает что-то сзади, рисует в голове идеи, как выбраться отсюда.       Первый выход — окно, слегка приоткрытое, которое непременно ведет в мягкие кусты, в которые можно упасть и не вскрикнуть. Мегуми срывается с места, бесшумно добирается до него и, оглядываясь через плечо, лезет на свободу. В его груди сердце совершает черт возьми какой кульбит. Дыхание тяжелое, и не выдать себя позволяет только умеренный бег каждые три дня и отсутствие вредных привычек вроде табака и алкоголя.       Правда, одна привычка все еще имеется, и она заставляет Мегуми протиснуться в окно наполовину и постыдно застрять в районе бедер. Он свешивается из окна, цепляясь пальцами за стены, и пытается переместить корпус, однако только сильнее царапается тазом об оконную раму.       — Что за херня? — шипит он, предполагая, какое впечатление может произвести на соседей, еще крепко спящих.       Истинная подстава — плечами, сжав их, протиснулся, а здесь застрял, словно в этом особняке только зад и отжирает. Он и стал больше в силу упражнений, ради которых Мегуми пошел в спортзал, чтобы не потерять влияние одного человека, из-за которого сейчас страдает, но...       Выходов было много: спрятаться под стол в каком-то там венецианском стиле, достаточно большом, чтобы он там поместился, — проверено на практике; свеситься с балкона и держаться за него, потому что под ним нет кустов, а спуск по стене будет слишком слышно, и опрелеленно любопытство Юджи победит, и он решит выглянуть. Кабинет Сукуны устроен именно таким образом, и отсюда две двери — одна приоткрывается, вторая ведёт в его спальню, и на крайний случай можно было спрятаться там, даже если Сукуна в моменты его отсутствия не разрешает там находиться, но нет, конечно, нет, Мегуми выбрал окно, надеясь на мягкое приземление.       Блять.       Вот же блять.       Дверь сзади хлопает, и Мегуми начинает выдумывать оправдания. Он вернулся, так как забыл что-то, так ведь? Он вернулся через главную дверь, но заблудился и оказался в таком положении.       Не спрашивайте.       Просто не спрашивайте.       Потому что вопросов и так слишком много, и они способны снести Токио с лица земли, если перестанут быть вопросами.       Мегуми вздыхает, переставая бороться, и расслабляется. Его конечности медленно сотрясаются в воздухе. Где-то из комнаты раздаются быстрые шаги, и только потом — тихий-тихий смех в ладонь. Смех, который он узнает везде, даже оказавшись в цирке, где смеются миллионы.       — Сукуна, — говорит он то ли расслабленно, то ли раздраженно. Прицелившись, бьет ногой назад, желая попасть в колено или в пах, но его ногу, конечно, ловят. Широкая ладонь идеального размера, идеально горячая приземляется на его ягодицу, то левую, то правую, нежным похлопыванием.       — Как ты оказался там, малыш? — спрашивает он, скрывая смешливые нотки в голосе, и тянет потяжелевшее от вины и усталости тело, схватившись за талию.       Мегуми тяжело вздыхает и начинает:       — Мне показалось…       И только оказавшись внутри, затихает. Перед глазами — Сукуна собственной персоной. Широкие плечи, стянутые рубашкой, верхние пуговицы которой расстёгнуты, толстая шея, высокие скулы, и лицо — такое, такое похожее на Юджи, если не обращать внимание на витиеватые татуировки. Глаза, правда, отливают немного красным, и они — уже огонь, который обжигает, а волосы, в которую тот запускает ладонь, красуясь, светло-розовые.       До носа Фушигуро доносится запах свежей краски, и он кривит лицо.              Наказание.       Ебучее наказание.       — Ты покрасил волосы! — обвиняет он, направляя палец в грудь Сукуны.       Тот только поднимает вверх ладони. Не то чтобы не идёт. Просто так по-ребячески, так напоминает…       — Виновен, малыш. Юджи уговорил, когда мы напились на семейном празднике. Тебя это и смутило?       Мегуми открывает рот, чтобы ответить… Но это только одна из вещей, которая способна его смутить. Ведь он встречается с отцом своего официального парня и по-тихому сбегает к нему уже, наверное, месяца три. Связь, которую давным-давно следует разорвать. Юджи — восемнадцать, и они ровесники, Сукуне — тридцать семь, и это, конечно, по-своему хреново: ранняя беременность, уже взрослый сын, когда мало кому удается добиться в эти годы столько.       И общий любовник.       То есть как любовник. Это следующая проблема, и их правда очень-очень много.       С Юджи Мегуми познакомился два года назад, в первом классе старшей школы. И все бы ничего, он был очарователен, даже мил, признался в любви быстрее, чем Мегуми что-то осознал, начал звать на свидания и даже в собственный дом. Тогда и открылись главные тайны: дом оказался особняком, а его отец, с непривычки вышедший в незапахнутом халате, через который можно было разглядеть шрамы и мышцы, бесконечные мышцы, оказался самым сексуальным мужчиной на всей планете.       С темными волосами, зализанными назад, мелкими морщинками и опоясывающими лицо и все остальное тело, пока еще незнакомое и закрытое, татуировками, но в остальном — точная копия Юджи, только намного-намного сексуальнее.       Мегуми так только показалось, честно. Возможно, он раскрыл в себе кинк на взрослых и статных, но это оказалось глобальной проблемой, когда он заметил взаимный интерес и начал с ним спать.       Сначала — один неловкий раз с быстрым побегом. Следом второй, чуть более смелый. Третий, четвертый…       И вот теперь они здесь: стоят напротив друг друга, скрываясь от сына и парня, по-тихому трахаясь. Если сказать серьезно, Мегуми, безусловно, ситуация не устраивает, но фактически — он не собирается уходить в ближайшее время отсюда. Сукуна запускает пальцы в волосы и портит свежую прическу, становясь немного, лет на пять-семь моложе. Его рот тянется в улыбке, узкой и хищной, преобразовывая татуировки. По слухам, он отсидел срок, когда Юджи был маленьким, и именно тогда забил все лицо, чтобы быть узнаваемым и чтобы теперь это стало проблемой, потому что они не могут выйти на улицу и остаться незамеченными.       Сукуна — какой-то крупный магнат. Об этом говорит этот чертовски огромный дом, его коллекция машин и напыщенность, которую можно позволить только с такими деньгами. Если он выйдет в свет в компании молоденькой профурсетки, пресса это растянет на пару месяцев, а если в компании Мегуми, едва ли достигшего совершеннолетия парня, — пару лет.       Он проходит к столу, плавно покачиваясь, выбешивающе вальяжно, слишком довольный историей, которую никому не сможет рассказать, и усаживается на высокое кресло, падая щекой на руку. Улыбка — все еще змеиная и острая, почти отталкивающая, взгляд — приманивающий, а ладонью он хлопает по своим раздвинутым, толстым от мышц бедрам, и Мегуми, закатывая глаза, подчиняется.       Почти лениво проходит к мужчине и усаживается к нему на отставленное колено, легкий из-за частых пробежек и стресса, недовольный, жуть какой недовольный. Его волосы торчат в разные стороны, брови нахмурены, тело все еще грязное от слюны Юджи, и он воротит нос, стоит Сукуне нагнуться к его губам, но попасть в щеку.       — Что не так? — откидываясь спиной на кресло, спрашивает он, начиная ощупывать чужие бедра. — Я не заставлял тебя лезть в окно, тут меня винить не надо.       Мегуми закатывает глаза, принимая закрытую позу: прижатые друг к другу бедра, чтобы ладонь Сукуны, такая навязчивая, не проникла внутрь, сложенные руки на груди.       — Я остался у вас на ночь.       Сукуна приподнимает бровь, явно не удивлённый.       — И что?       — Я остался на ночевку, а потом Юджи уснул, и я улизнул к тебе в кабинет, а тебя…       — А меня не было, — приходит к выводу Сукуна. — И что с того? Ночевка ведь ваша. Были важные дела, детка.       Ох, его приторное «детка». Его вездесущий «малыш», напоминающий о разнице в возрасте и общей проблеме. Не сравнится ни с каким уменьшительно-ласкательным от Юджи, ни с каким зверинцем. Мегуми пытается держаться, но все же тает от этого обращения, а ладонь Сукуны все-таки проскальзывает между его бедер, пальцы протискиваются сквозь ширинку и обхватывают наполовину поднятый член.       Возле колена Мегуми — он каменно-твердый, и не нужно никаких объяснений, никакого порно, никаких прозвищ. Только торчащие во все стороны волосы, глаза — зеленые-зеленые, хрупкая спина, по которой он проводит ладонью, пролезая под рубашку, с выпирающим позвоночником, позвонки которого он так любит пересчитывать губами, когда вдалбливается сзади и стонет на ухо, упирается носом в затылок и втягивает в нос неприлично знакомый запах.       — Он целовал меня там, — внезапно говорит Мегуми, и ладонь на секунду, всего на секунду останавливается, но этой секунды ему хватает, чтобы поднять из могилы и самоуважение, и самооценку.       — Он ведь твой парень, — Сукуна продолжает движения и задирает рубашку, вынуждая Мегуми поднять руки вверх, чтобы снять ее через голову и наклониться к его соскам. Крошечные и напряженные — то, что надо. — Только уточни, целовал где… — его рука снова пересчитывает позвонки, и Мегуми дрожит от прикосновения. — Здесь? — Вторая же припускает джинсы вместе с трусами и обхватывает член, уже полностью напряженный, стройный и нежный-нежный на ощупь. — Или?..       — О, перестань, — взмаливается Мегуми, начиная ерзать на его колене. Замечая неудобство, Сукуна приподнимает его и усаживает на стол уже голого, отбрасывая джинсы куда-то назад, далеко-далеко. Жаль, что нет бюстгальтера, чтобы повисел на люстре, но и это устроить можно.       — Изводить тебя?       — Говорить о Юджи, когда трахаешь меня.       Улыбка Сукуны — извивающаяся змея, и его глаза становятся действительно красными, когда он сметает со стола бумаги и толкает Мегуми прямо в грудь, чтобы уложить на стол. Сам помещается между раздвинутыми худыми ногами и рукой отыскивает ящик, в котором уже третий месяц не исчерпывается запас смазки. Клубника. Ментол. Личный секс-шоп в тесном-тесном ящике стола.       Он послушно кивает и погружает пальцы в открытый флакон, обильно смазывая. Хоть где-то соглашается с ним и о Юджи больше не напоминает. Это не очень-то долго, учитывая, что трахались они два дня назад, и Мегуми из-за привычности уж больно расслабленный, но все еще узкий, как в первый раз.       Ох, этот первый раз, который тоже забрал Сукуна и о котором тому лучше не знать, потому что он и так выглядит слишком нахальным, когда наклоняется и глубоко, мокро целует. Горячий язык проскальзывает между зубов Мегуми, а два пальца в то же время ножницами растягивают его зад. Все это — поразительно глубоко и грязно, и нет никакой мягкой кровати, никакой достойной прелюдии, потому что Сукуна только выкручивает его соски свободной рукой, а Мегуми лежит, раскинув руки, ощущая себя не иначе как в групповом порно. Сукуна здесь, Сукуна там, Сукуна-Сукуна-Сукуна, словно у него не две руки, а четыре.       Тянется ниточка слюны, лопаясь, соединяя их губы, и Мегуми так хорошо, что он этого даже не замечает. Только приоткрывает губы в немой просьбе вернуться, однако Сукуна, как последняя сука, отклоняется и заглядывает между его бедер, точно ожидая увидеть там что-то новое, хотя все уже сотню раз изучено.       Наверное, это Мегуми проецирует свои страхи — сотня не наберется, потому что Сукуне сопляк надоест намного раньше, ведь все, что он мог предложить, уже распаковано. Первый поцелуй, девственность, бескорыстная любовь. Мужчину под сорок не интригует.       Но сейчас он слишком заинтересован, чтобы рассчитывать перспективы, погружая почти всю ладонь внутрь Мегуми и с хлюпом вынимая. Мегуми хочет возмутиться от преступной пустоты, но Сукуна не позволяет, подстраиваясь и точно, медленно входя. Он запрокидывает назад голову и хватает ртом воздух. Внутри — девственно узко, и это снова напоминает о прелести задницы и самого Фушигуро. Всегда маленький, тесный, языкатый даже не в каком-то извращенном плане.       Сейчас от его языка никакого проку: рот приоткрыт, выпускает выдохи-вдохи, и Сукуна, чтобы не допустить лишних звуков, только поэтому, погружает пальцы в его рот, проходя по мокрому языку. Взгляд зеленых глаз — куда-то в потолок, руки сложены на животе, в котором можно ощутить очертания входящего и выходящего члена Сукуны.       Он говорит, откидываясь назад корпусом и проверяя, способен ли Мегуми еще собирать слова в предложения или его снова хватает только на стоны и скандирование одного-единственного имени:       — Вознаграждение, детка, ждет тебя, так что не расстраивайся сильно, — он вынимает руку, скользкую от слюны, и щелкает рядом с чужим ухом пальцами, отчего Мегуми только скулит и упирается носом в холодное покрытие стола. — Слышишь, да? Уедем на какой-нибудь остров, хочешь? Только мы…       — И Юджи? — прерывистым голосом интересуется Мегуми.       — У него здесь свои дела, — закатывает глаза Сукуна. — Отправлю к матери, в конце концов, она залетела не вовремя, а не я.       Он говорит это с раздражением, но Мегуми знает: сына Сукуна любит. Но еще больше он любит трахать его недодруга-недопарня.       Хреновая ситуация складывается.       Очень хреновая.       Сукуна как раз достигает конца и начинает трахать его всерьез, когда Мегуми это особенно надо: потеряться в круговороте мыслей, крутящихся вокруг отца и сына. Что бы Сукуна ни говорил, с Юджи Мегуми не спит, потому что выдерживать двоих — даже для него, законченного извращенца, перебор. В начале отношений они целовались, верно, могли подрочить друг другу, но потом раскованный Мегуми стал скромным и неоохотным до секса.       Так и повелось: с Юджи — ходить на прогулки-свидания, с Сукуной — трахаться до посинения и никому об этом не рассказывать.       Мегуми думает, что конец есть, хоть и условный: он, если обоим не надоест к тому времени, выйдет замуж за Юджи, чтобы жить с Сукуной. Извращение. Ебаное извращение.       Чем они, собственно, и занимаются, если называть вещи своими именами. Сукуна дотрагивается до его брошенного, багрово-красного члена и делает несколько движений, чтобы перед глазами образовалось густое марево. Сам он кончает в презерватив, слишком неприятный, как Мегуми не любит, но и чиститься, занимая свое и чужое время, когда его так мало, сейчас не стоит. Сукуна, очевидно, уставший, падает на него и хватает за руки, сплетая пальцы. Следующий поцелуй — глубокий, мокрый и благодарный.       Он выходит, оставляя после себя неприятную пустоту не только в заднем проходе, но и в сердце, и завязывает презерватив в узел. Бросает в урну у стола, вынуждая Мегуми молиться, чтобы при выносе мусора ничего не потерялось. Сам Мегуми все еще смотрит в потолок и пытается прийти в себя. Разгоряченное тело так приятно соприкасается с прохладным лакированным покрытием стола, и он не спешит подниматься.       Его живот абсолютно грязный от стекающего пота и собственной спермы, и Сукуна, собравшись с силами, вытирает беспорядок салфетками. Сам он полностью одет, даже рубашку не снял, из-за чего спина теперь жутко мокрая, а ткань прилипает к спине. По стандартам они должны пойти вместе в душ или принять ванну, заняться там сексом еще раз, однако Мегуми не выдерживает и скулит:       — До чего я докатился?       Сукуна коротко смеется и подает ему сумку с вещами, что он брал на ночевку, рубашку и брюки. Он все еще в носках и кроссовках, и это по-своему пошло. Сукуна расслабиться не помогает, когда говорит:       — До секса с очень сексуальным мужчиной?       Его правда. Мегуми закатывает глаза. Такой напыщенный, словно павлин. Ублюдок, слишком сексуальный, чтобы не быть им.       — Ничуть не смешно, — пихает он его в плечо. — Пожалуйста, Сукуна, может, расскажем?       Он уже натягивает штаны, и рубашка накинута, но не застегнута, когда Сукуна останавливается уже без улыбки и треплет его по волосам.       — Ни в коем случае, — отсекает он. — Милый, расстраивать сына — даже для моего сердца слишком жестоко…       — То есть тебе действительно дороже тайна? — Мегуми поджимает губы. — Я скрываю это слишком долго. Что, если я расстанусь с ним? Или пересплю?       На миг, всего на миг лицо Сукуны мрачнеет, но он быстро приводит себя в порядок массированием височной части. Он улыбается, не показывая зубы, чуть жестоко, чуть фальшиво. И это — одна секунда до того, как Мегуми рассыпется на стыдливые осколки.       — А вы не спали? — спрашивает он, хотя знает, что у Мегуми с Юджи отношения больше платонические. — Это ли не будет правильно? Ты не думал, что приходишь ко мне только потому, что у тебя, не знаю, какая-то детская травма, вроде брошенного ребенка…       Разносится хлопок. Мегуми сгоряча наносит ему пощечину, а голова Сукуны от силы удары выворачивается в сторону. Он мрачнеет еще больше. Его лицо — прорвавшаяся плотина. Однако он берет себя в руки, потирает красную-красную щеку и говорит только:       — Мило. Все, что ты делаешь, детка, невероятно мило.       Мегуми, полностью одетый, хватает сумку и порывается к выходу, пусть даже как самая классическая героиня драматического фильма. Он, блять, угадывает, у него действительно есть эта травма, связанная с отцом, но кто вправе упоминать это? Сукуна перехватывает его за запястье у самой двери, и вот он — подходящий момент для извинений, объятий и всего остального, только вот Мегуми забывает, что за соплями — к Юджи, ведь Сукуна говорит:       — Как заходил, так и выйдешь, иначе Юджи заметит что-нибудь.       Мегуми вырывает руку и разворачивается к балкону. Прежде приятный парфюм его душит, а зад саднит, остатки смазки стекает прямо на внутреннюю подкладку брюк. Он надеется не выжить, спрыгнув с балкона, но доставить такое удовольствие Сукуне — хрена с два. Поэтому он только спускается так же, как забрался, и по дороге к воротам удаляет его номер, чтобы никогда, никогда больше к этому разговору не возвращаться.       На завтра в его планах расстаться с Юджи.       Но, конечно, эти планы никогда не реализуются, ведь, как только он возвращается в квартиру, слишком грязный после секса и негативных эмоций, ему доставляют два букета прямо к двери. Первый — небольшой, состоящий из сухоцветов, которые не скоро завянут, и с запиской с извинениями. Второй — огромный, из тысячи роз, как на вид, тяжелый и без записки.       Конечно, сухоцветы — от Юджи, розы — от Сукуны.       Истинное олицетворение. Мегуми ставит оба букета в вазу, хотя для этих роз ваз не наберется, и достает из букета Юджи один цветок, вдыхая его аромат, скромный и едва улавливаемый. Как только он тянется к другому букету, чтобы вытянуть розу, то неизменно ранится о шипы, от которых, оказывается, ни одну розу не освободили, и посасывает кровоточащий палец.       Ебаный в рот. Рвать сейчас лепестки на манер «любит-не любит», все равно что биться затылком о стену, потому что Мегуми знает, что в этом нет смысла — он никогда, никогда не может выбрать.       Он проходит к комоду, чтобы найти свои плавки и крем для загара, потому что, конечно, скоро поедет к морю с Сукуной, и выдумывает тысячное оправдание для Юджи.       И сценарий повторяется. Красная роза ранит его и вянет быстрее, но сухоцветы не так красивы, конечно, ведь его вкус такой дрянной, такой невнятный — что в цветах, что в мужчинах.       Только не ясно еще, кто от этого больше страдает: он сам или его окружение. Но есть один пострадавший и один обвиняемый.       Осталось понять, на чью сторону встать приятнее.