I
Вокруг было темно и зелено, как листья плюща или бутылочное горлышко. – Не оборачивайся, а то я исчезну, – раздался из-за спины до слез знакомый голос. Робеспьер вздрогнул, надежда украсила его рано состарившееся, сухое лицо. Он обернулся. Камилл стоял перед ним совсем как прежде. Стоял, не двигаясь, и оттого тело его всё подрагивало от сдерживаемой нервозности, особенно руки, которые, думалось, вот-вот станут перебирать край рукава, зароются в волосы, взмахнут и задвигаются, сбивчиво жестикулируя таким же сбивчивым словам. – Второй раз убить меня было проще, не правда ли? Губы Камилла расплылись в иронической улыбке, руки сложились на груди. – О чём ты? – Робеспьер отпрянул. Страх зародился в его груди. – О, прости, я всё ещё здесь, – брови Камилла поднялись в притворном сожалении, выражении Робеспьеру не знакомом. Оно портило лицо и должно было отталкивать, но в нём отчего-то чувствовалось так много Камиллу свойственного, что Робеспьер невольно залюбовался. – Но, как видишь, я и шагу ступить за тобой не могу. Но ты иди, я буду тебя ждать. Робеспьер жадно вглядывался в его черты, пытаясь понять, что за Камилл стоял перед ним и как с ним быть. – Чего же ты ждёшь?! – воскликнул Камилл, довершая вопрос коротким, фыркающим смешком, в котором не было злобы и от которого его лицо знакомо перекашивалось. Теперь он был похож на того, каким был два с половиной года назад. Робеспьер с ужасающей ясностью понял, что остался бы здесь навсегда. – Почему ты будешь меня ждать? – с трепетом спросил он. – Потому что совсем скоро, когда тебя разорвёт в клочья, – Робеспьера окатило холодной водой, а Камилл, не обращая внимания, продолжал забавляться своей удачной метафорой, с заметным удовольствием перекатывая её на языке, – Ты вернёшься ко мне. Кто я по-твоему? – Твой друг? – рискнул спросить Робеспьер, ответом ему был хохот. – Я часть тебя, я ведь снюсь тебе. – Камилл улыбнулся так, как, наверное, улыбался когда-то давно сам Робеспьер, снисходительно и покровительственно, с частичкой умиления. – Ну же? Не знаешь? Я то, что осталось от прежнего тебя. Я твое прошлое. Я яркое солнце твоего детства, мой смех в твоём смехе. Я вкус твоей юности, чистейшая сладость их всех, что ты пробовал. Я новый мир, я мечты, бессонные ночи. Образ Камилла будто стал ярче, отчётливее, как туманное воспоминание, приходящее во всей полноте, если вновь прожить его часть – звук, аромат. В сущности, им Камилл и был. Робеспьер слушал, заворожённый, как текла, не прерываясь, не сбиваясь, его речь, вдохновенная и раскатистая, какой он никогда не говорил, но которой писал. – Я каждая веха твоей жизни. Мы шли нога в ногу, а потом я убежал вперёд. Я писал о республике за два года до того, как ты боялся произнести это слово. Я стал фонарным прокурором, когда о тебе не знал никто. Я появился двенадцатого июля – задолго до тебя. Понимаешь, о чём я? Я твоё будущее. Я познал твою усталость, когда в тебе бурлили силы. Я забился в агонии, когда смертельная усталость переросла у тебя в смертельную болезнь. И я закат твоей революции. Ты убьёшь себя, а вместе с тобой умрёт и она. Что осталось в тебе от меня? Лучший патриот, введённый в заблуждение, в котором самые революционные принципы переплетаются с самыми опасными максимами. Ты думаешь, что умнее. Думаешь, что ты прав. Я был сиянием, я был душой и разумом этой революции, а кем я стал? Где твоё хвалёное чутьё? Оно затерялось в октябре девяносто второго – ты станешь таким же, потерпи, осталось немного. Камилл смеялся, как всегда смеялся, бравируя перед всем миром и перед собой. Вернее, это он, Робеспьер, хотел заплакать, а из груди вырывались только бессильные, рваные смешки, и трясло, и холодный пот – будто вместо слез – бежал по спине, по рукам, по сдавившему горлу – он задыхался.II
Он проснулся резко, рвано, сел на постели, сжимая одеяло до побелевших костяшек. Смех Камилла звенел в ушах, а сердце било громко-громко: «Неправда!» – как колокол, призывающий разум на помощь. Среди мрака комнаты дрогнуло, поднялось и поплыло к Робеспьеру одинокое пламя свечи. Опустилось рядом; прогнулся край постели. Сен-Жюст наклонился к нему, смотрел обеспокоенно из-под сведённых бровей. Блеск огня тепло отражался в его глазах. – Не уходи, – прошептал Робеспьер, хрипло и потеряно. Потянулся ладонью к щеке, провёл пальцем по губам, смотря с настойчивой мольбой. Сен-Жюст нахмурился. – Ты уверен? Робеспьер горько усмехнулся: – А ты хочешь? Глаза Сен-Жюста медленно округлились. Платок он развязывал мучительно долго, ровной стопкой ложилась на стул одежда. Робеспьер откинул одеяло в сторону – оно почти упало с кровати – и они предстали друг перед другом: обнажённый и в одной сорочке. Свет растекался золотом по боку Сен-Жюста, и когда он навис над Робеспьером, то будто нимб обрамил края его кудрей. Губы. Робеспьер целовался самозабвенно. Счастье, совершенно особое, ни на что не похожее, разливалось по его телу, когда под задранной сорочкой он чувствовал на себе сухие тёплые губы и знал, что если Сен-Жюст посмотрит на него, то в глазах его будет желание. Нежные пальцы, бережно скользившие внутри под разносившийся вокруг аромат масла. Лёгкость и розовеющие щёки Сен-Жюста, Робеспьер не выдержал и засмеялся – от восторга, от того, как просто всё было, от того, каким он был глупым или от всего сразу. Тяжесть чужого – чужого? – нет, родного горячего потного тела, скользкого, с плеч которого срываются руки. Тяжёлое дыхание и стоны у виска, глухие и почти рычащие, когда член Сен-Жюста растягивал его особенно глубоко. Клонило в сон. Сен-Жюст лежал, навалившись Робеспьеру на бок, и Робеспьер чувствовал, как покалывает его рука. Он потянулся, чтобы убрать пряди, свалившиеся Сен-Жюсту на лицо, глаза того были закрыты, маленький рот слегка растянулся в безмятежной улыбке, румянец ещё не сошёл с его щёк. Робеспьеру захотелось прижать его плотнее к себе, но он не стал тревожить его покой. Позже Сен-Жюст поцелует его коротко в шею, сядет на кровати, скажет что-то, что Робеспьер не сможет понять, и его бёдра, когда он будет перебираться через Робеспьера, чтобы встать, будет последним, что Робеспьер увидит перед сном.III
Мой ангел, мой светлый ангел, не отрекайся от меня. Сен-Жюст не смотрит на него. Светлые бёдра. Крепкие, ими можно задушить. А кожа их нежная-нежная. Если провести по ней ногтями, то бледные, едва заметные полосы быстро покраснеют. Эти сильные бёдра, сжимающие бока. Эти мягкие тёплые бёдра, укладывая голову на которые, чувствуешь безмятежность. Чувствуешь, как стекают между рёбрами и уносятся прочь усталость и страхи, как им на смену приходит особая, ни с чем не сравнимая нега. Холодные, отрешённые, безжалостные мраморные бёдра, они скользят под ладонями, и за них так сложно держаться. Робеспьер пытается ухватиться, сжать крепче, но лишь неуклюже, надломлено гладит их. Что-то внутри него разрывается. Он не может, не хочет верить, что не будет спасён. Что сорвётся вниз в бездонную пропасть и даже его последний крик не будет услышан. Это невозможно. Но Сен-Жюст не смотрит на него. Его голова запрокинута, и взгляд светлых тёплых глаз обращён вверх, в недосягаемые для Робеспьера дали, на что-то настолько прекрасное, что способно озарить лицо Сен-Жюста божественным светом. Что тот тянется к нему всем своим естеством, что становится единым стремлением, для которого больше ничего не существует. Во всём пожирающем отчаянии Робеспьер любуется им, пытается запечатлеть в памяти каждую черту его пропитанного благодатью лица, как лучшее, что ему довелось видеть. И он всматривается в величественно возвышающуюся над ним фигуру в бессмысленной надежде найти своё спасение в нежном румянце далёких щёк, теплоте груди и даже безучастности бёдер, потому что они его. Руки устают, и Робеспьер чувствует, как они соскальзывает с коленей. Надрывно кричит, только сейчас осознавая, что кричал всё это время, что о чём-то молил, но не может разобрать слов. Страх охватывает его, взбирается всё выше по телу, парализуя. И остаётся лишь цепляться взглядом за стремительно уносящийся вверх, в недостижимые для Робеспьера дали, образ счастья и хранить в воспоминаниях великолепие глаз, когда-то смотревших на него.