***
— Так, понятно… — Сплюнул на прямо на линолеум и безнадëжно махнул рукой Джисон, в сторону одного из пареньков, что распоряжался полуживым бумбоксом. По рассказам, стащил его у старшего брата, что в армию ушёл. Грустно, но свои плюсы имеются. — Саня-я-я! Давай следующую! — И вот вместо унылой «Дым сигарет с ментолом» громыхнула «American boy», слышится звонкий голос солистки Алëны Апиной. Всë помещение ожило, послышались радостные взвизги молодых девчушек. Хан лишь цыкнул, щëлкая очередную семечку из одного кармана, окуная в соль из другого: неужели песня, что играет сейчас чуть ли не из каждой подворотни, (по крайней мере, её можно было услышать даже в продуктовом ларьке, где работала болтливая баба Люба), вызывает бурю эмоций? Тьфу, что за пафос! Застëгивая олимпийку по горло, жестом руки прощается с тем самым «ди-джеем» и выходит из актового зала училища, хлопая железной дверью. Дискотеки здесь и вправду тухлые, о кардинальных изменениях и мечтать не стоит. –Дядь Игорь, не спим! — Хлопает парень в ладоши, когда проходит мимо засыпающего на месте охранника средних лет, сидящего здесь, судя по всему, лишь ради поддержания напущенной суровости в учреждении. Мужчина был уже готов пустить и пару матюгов в сторону юноши, но от того и след простыл — только вылизанные пятки «оригинальных» Abibas сверкнули. Знал тот просто, что как от дискачей, так и от дяди Игоря, ждать чего-то нового крайне бессмысленно. Опять смесью с ненормативной лексикой пробубнят о том, что пора бы настрополиться чему-нибудь, но Джисон на них плевал кислой рябиной. Сейчас он, может, плюхнется на старый, пыльный диван, включит по телевизору марки «Голдстар» балет, откроет банку Исетского и будет насмехаться над мужиками в «ретузах», беспрестанно заливаясь хохотом и тыкая в экран пальцем, вместо того, чтобы сделать домашнее. Не возьмёт слова старших он в урок, пора бы смириться с этим. Хан павлином шагает по заиндевевшей тропке, пожимая руку чуть ли не каждому встречному. Кто-то сигареты одалживал, когда молоденькую, симпатичную кассиршу табачки, Лиечку, сменила женщина лет пятидесяти, с тяжёлой рукой (да и жизнью), не доверяющая возрасту уж больно подозрительно низкого Джисона, кто-то в долг давал, после того, как все деньги спущены были на недельные гулянья с алкогольным сопровождением, с кем-то за двор стояли в феврале прошлого года, когда там приезжие модники объявились и буянить начали. Впрочем, почти с каждым жителем района юноша хоть как-то, но контактировал. На данный момент Джисон мчится к себе домой по тëмным заулкам. Причины для спешки две, обе не мало весомые: во-первых, в хвалëных кедах, по правде говоря, купленных на рынке у тёти Клавы, не было меха; из-за ноябрьского морозца на концах чëбот аж куржак образовался. Ну, а во-вторых, сейчас к его подъезду на москвиче должен подоспеть местный адвокат, Чан Александрович, чтобы сыграть в шахматы, партейки две-три, со всеми вытекающими из этого последствиями. Мужчине близится третий десяток, жена имеется, молодая и красивая, пора бы и детьми обзавестись, а тот после работы кабанчиком метнëтся к ободранной хрущёвке, где проживал Хан — малолетний бандит, по совместительству и мамкино горе, у которого «Чунга-чанга, в жопе три гвоздя! Чунга-чанга, вытащить нельзя!» И чем же этот дворовый мафиози так тянет? Бог его знает. Адвокат за собой влечения к противоположному полу, ещё и с такой большой разницей в возрасте ни разу не замечал, но именно этот недо-студент манит Бана. Один раз, когда мальчонка был в нетрезвом виде, дело чуть ли не до перепихона дошло, но, спасибо Аллаху, в квартирку во время ввалился какой-то друг Джисона, тоже в стельку, заставивший старшего покинуть предмет своего слепого, таинственного восхищения. –Вечер добрый, Чан Саныч! Что ж вы, так ко мне торопились, что штанины-то изнохарили? Эх вы, кулëма! — Посмеивается Хан, перескакивает сгустки грязи на асфальте, завидев издалека адвоката, отряхивающего брючки. — Упластались небось в суде своём проклятом? –Ей-богу, упластался. Закалел весь тутова я, пропустишь? — Перешагивая с ноги на ногу, спрашивает Бан. В ответ ему следует одобрительный кивок. –Милости прошу к нашему шалашу! — Всплеснув руками в сторону двери, прикрикнул младший. — Зима-холода, одинокие дома. Моря, города — всё как будто изо льда… — Бурчал себе под нос строки Андрея Губина Джисон, что уже заели, как старая пластинка. — Ай, вы туфли-то скинуть не забудьте, иначе мамзелька моя вчера полы драить мне поручила, весь вечер корячился. –Как скажешь, варнак хозяйственный. — Усмехнулся Чан, стягивая с себя пальто. — Что ж вам? Чаю, кофе? Увы, вино в «погребах» обнулилось! Вы, Чан Саныч, больно шибко свои победы в шахматах у меня обмывали. — Хлопочет на кухне кудрявый, качаясь в такт иностранной песне, играющей из «хриплого» радио. –Сегодня, так уж и быть, насухо играем. –Бросьте! Ли-чë, квас в холодильничке притаился… Будете? С устатку-то! — Уговаривает Хан, в то время сам отпивая с горла, пока старший вежливо качает головой. — Ой, я вам лену всё же… Малëхонько. То, что Джисон говорил на деревенский манер, очень забавляло. Всё детство прожил с бабкой, лишь к юношеству в Москву к мамане вырвался, вот и понабрался у старушки.***
–Шах и мат, Чан Саныч! Неужто выиграл я у вас? Удивительно. — Откидывается на спинку кресла Джисон, расстегнув олимпийку намного больше дозволенного, приковывая тем самым к себе взгляд Бана ещё пуще. –Немудрено. Утомился я за сегодня. В следующий раз обязательно одержу победу, по нашей… С тобой традиции. — Чан прокашлялся, нервно глаза забегали по комнате, лишь бы не смотреть туда, куда хотелось до одури. Всё бы прошло, всё это мимолëтное желание, все эти идеи, если бы тот чëрт не схватил с комода мамкину помаду Lancome. –До чего вкусно дрянь эту с губ слизывать, эх! — Оправдывается Хан, красясь. Сам же он это делает, чтобы раззадорить старшего, а потом, под каким-либо предлогом оставить наедине со своей фантазией. Идиотизм, почему взрослый адвокат смотрит на это с чувством чего-то прекрасного и тянущего внизу живота? Он бы приблизился к младшему, коли в коридоре не послышался звон домофона. Вот тут-то Джисон спохватился: рэкетиры нарисовались за обещанным младшим табаков, в качестве благодарности за то, что те его от каких-то бандюгов защитили. Ого-го, что за картина! Хан здесь перед судебным лицом хвостом вертит, а у нему преступное хулиганьë на порог явилось. –Мамзелины коллеги! За бумажками припëрлись… Чан Саныч, вы за шторку, будьте добры, спрячьтесь! — Врёт Джисон, пока бегунок кофты снова бежит вверх, помада слизана полностью. Старший выполняет приказ, а мальчишка, дополнительно захлопнув дверь в гостиную, выходит к знакомым. –Йенни, Джинни, Минни… Три черта с табакерки. — Улыбается, увидев парней, Хан. Протягивает папироски. — Вот вам! Кушайте-с, не обляпайтесь! –Мерси, брат. — Прячет в карман фуфайки заначку Хван. –Это вам, сэнкью вери мач, друзья. Напали на меня, амбалы, а причинку и не обосновали… Что за народ пошёл?! Благо, вы рядом были. –Да ты брякни мне, если что. Кого хош отмудохаем. — Хëнджин прямолинеен, как никогда. –Брякну-брякну. А теперь, молодые люди, дела у меня, дела. Доброго пути, идите с Богом. — Прикрывая дверь, распрощался Джисон и вернулся к гостю. — Вылазьте, Чан Саныч! Присаживайтесь. Что это вы напряжëнные такие, любезный мой? –Жена звякнула. Грит, к ужину бы мне подоспеть… Котлет состряпала. — Говорит про всё это старший максимально равнодушно. Больно нужны ему эти котлеты! –Ох, вы, Чан Саныч, в обиду не примите, но гуторят люди, что у Эльвиры Васильевны вашей на стороне дружок объявился. — Драматично прижав руку к сердцу, прошептал с недоверием Хан. –Гляньте ж! — У Бана глаза на лоб полезли. — И давно ли?! Кто такой кавалер этот несусветный… –А какино… Торговец какой-то, а звать как его — Богу весть, болтать не велено. Вовчик, что параллельно вашему дому, в общежитии живёт, балакал, мол, с сентября водится к вам в хату. –Офонареть! — Чан не хило огорчился. Думал, пока по беспризорным мальчикам шаболдаться будет, Эльвира и дышать в сторону иных мужчин не станет. А вота — фига в сливочном масле! Нюхай, чем пахнет, как говорится. — Борщи мне свои суёт, думает, счастье семейное сохранит… — Из барсетки старшего выглядывала баночка ярко-красного супа, что манила голодного Джисона. — Ты хоть отведай, мне-то она теперь по кой леший… — Словно прочитав мысли, адвокат достаёт субстанцию и передаёт в руки хозяину квартиры. –Ой, благодарю вас, Чан Саныч… Неизвестно, правда ли, но тёть Шура сказы разводит, что беременна жена-то ваша. Огурцы солёные с роду не любила, а тут — на те, весь балкон маринадом заставлен. Может, вы кушаете? — Продолжает повествовать кудрявый, больше и больше пугая мужчину. –Нет же… Не ем. И она не ела… Раньше. Ужасы! — Схватился за голову старший, словно предала их брак исключительно Эльвира, а он был белым пушком — хоть сковородки им начищай. –Не отчаивайтесь, Чан Саныч… С кем не бывает. Быть может, дитё-то и ваше. Не ветром же надуло! Вы рассмотрите ситуацию, рассмотрите. А сейчас домой отправьтесь лучше. На котлеты. — Джисон умел заговорить зубы, да так хорошо, что будто под гипнозом Бан совершает все указанные им действия, бросив «до свидания», покидает квартиру. –Дурные изменщики! — Махнул в сторону окна, из которого виднелся силуэт тоскливо идущего адвоката, Хан, попутно настраивая телевизор. — Тьфу, опять балет! Лебединое озеро… Да хоть гусиный пруд, избавьте меня от этого кошмара!