Интриган и аморал

Когда умерла Анастасия показалось, что солнце скрылось за черным горизонтом и больше никогда не встанет. Умерла Анастасия, умерла жена, умерла его голубка — горем по душе, червонной раной на сердце, до того горькой и надрывной, что никогда не перестанет болеть. Сгорела его птичка, быстро, как порохом, так, что он и понять не успел, стремительно, что этот свой траур он еще не отжил. Конечно он вновь женился, так велели, так было нужно, но Анну… Анну он так полюбить и не смог. Чужая она, не его, не его была под белом покрывалом, за которым он не видел ее лица, от которого прятал слезы — он помнил, как счастлив был, когда под таким же пряталось лицо его Анастасии. Анастасии — родной, любимой, первой, и какая жалость, что не единственной жены. Закрывая глаза Андрей видел ее светлоокое лицо, косу русую, кроткую улыбку, улыбку которую он не может забыть. Анна могла быть пригожа и родовита, могла быть хороша, но не могла того единственного чего бы Андрей хотел. Она не была его Анастасией. Может и хорошо, что Михаил был мал, мал настолько, что мать запомнил всполохом, как-то мимо, как-то незначительно, как дети помнят, но как же плакал тогда Михаил, как ревел, как умолял отвести его к матери. Не было у него матери, сгинула, и Андрей готов был хоть душу продать за одну ее улыбку, за один ее кроткий взгляд. Он был мужчиной, он был сильным и честным, и всякий раз, когда лик Анастасии вставал перед глазами, он скрепив душу, рыдая и захлебываясь, говорил ее: не ко мне приходи, молю тебя, если у тебя есть только одно объятие, если только одно, не мне его отдай! Обними Михаила, обними Мишеньку, отдай ему, я отдаю, я прошу, я умоляю, я бы очень хотел, но если есть только одно, то отдай ему! Михаилу Анастасия не снилась, не виделась в подносах, не было ее тонкого и болезненного стана за углом, один Андрей ее видел, один Андрей за то болел. К Михаилу она не приходила, и Андрей каждый раз спрашивал: почему? Не уж то ты, Настенька, не горюешь по сыну? Не уж то не скучаешь? Не уж то не жаждешь протянуть к нему руки? Не уж то остался только я? Та весна была холодной, Андрей помнит, и Михаил мерз в возке, мерз и как-то умирал. Андрей винил себя тогда, казалось на руках умирает единственный ребенок, о том, что есть Ксения он даже не вспоминал. Дети Анны всегда были чужими детьми, не его детьми, и ему было за них не больно. Но Михаил… Михаил сын дорогой Настеньки, сын ее чрева, сын ее взгляда, ему Андрей ничего не жалел, ему Андрей все бы простил. Игорь был его побратимым, вместе прошли они не одну кровавую реку, вместе пережили и переждали, но Игорь человеком был плохим. Об этом Андрей узнал как-то случайно, как-то до больного обидно и внезапно, аккурат той весной, аккурат когда Игорь представил ему своего наследника: — Мой Ярополк. Игорь говорил гордо, но как-то с опаской, ядовито и напуганно, будто что-то скрывал. Андрею сделалось тогда очень дурно, потому что знал он: у Игоря есть старший сын и зовут того не Ярополк. — Ярополк? А где же Демьян? Он хотел тогда, чтобы в голосе было чуть больше грозы, потому что он помнил Демьяна, Демьяна родившегося на исходе осени, а теперь же? Где же Демьян? Игорь на имя скривился, не горестно, а скорее с отвращением, словно спросили о свинье, старом вонючем хряке с которого и мяса уже не взять, не о сыне. Не о сыне, которого Игорь когда-то так ждал. — Демьян болен, не доживет до следующей весны. Почему-то, смотря Игорю в глаза, Андрей знал, что ему солгали. Он знал: Демьян переживет не одну зиму, он знал — погибель Демьян встретит многим позже. Игорь лгал ему, страшно лгал, лгал так, что впору было повесить. — Хочу его увидеть, — голос тогда дрогнул, не сильно, но слышно, слышно потому что Игоря встряхнуло. Игорь хотел ответить, хотел что-то сказать, но Михаил ворвался в палати раньше, шумно ворвался, по детски, крича почти: — Отец, хочу Демьяна с собой! Хочу Демьяна себе! Разве мог Андрей отказать?