Интриган и аморал

На Тризну собрались к Вечерии, к первой страже, Демьян под весом фелони поводил плечами, шествуя за Петром, под привычный глас песнопений, слепо упираясь взором учителю в спину. Думал о своем, о Михаиле как всегда, все еще ощущал как странно это, когда от ладона не тошнит, привык больно, что вечно в горле крутит, а теперь снова нет. Ребенка под сердцем больше не было, с Марией ушли и слабость, и болезненная сытость, только горькие думы остались. Дочь спала у Михаила на руках, тот же не отводил темного взгляда от Демьяна, шепча вместе со всеми слова молитвы, проклиная про себя и Юрий, и Анну, и Отца, печалясь о том, что на долгие седьмицы Демьяна придется покинуть и оставить в Москве одного. Одна надежда была на Петра, дай Господь, великий учитель, заменивший во многом им обоим Отца, отца любящего и верного, не даст в обиду, укроет своей великой тенью, спрячет и подарит душе покоя. Собираться было велено к воскресению, отбывать к первому дню, взяв с собой малые полки, братьев по оружию и отцовский Алтам наказ: «Уходите с земли моей, по добру уходите, не то будет худо» Михаил знал, что те не уйдут. Язычники, кочевники, дети дикой бесплодной степи, живущие только конями и едовой же для них травой, терять им нечего, акромя себя самих, а потом и выполнять наказа не за чем. Придется гнать их худо, гнать огнем и мечом, забрав малых детей и женщин, прижигая в зачатках любые попытки к сопротивлению. Михаил не боялся ни Алтов, ни мечей, ни коней, ни битв, и даже собственной смерти не очень, за одно болело сердце — ежели он помре, так не жить ни Демьяну, ни Марии. Тайные дела их всплывут, стоит дочери подрасти, очертиться лицом, в котором видно будет до грешного много, и Демьянов нос, слегка вздернутый, и острую линию его немного скандинавских скул, заметно будет, что может она Михаилу и дочь. Но что дочь Демьяну будет заметнее. Так все тогда и кончится, так глупо, жестоко и абсолютно нелепо, и того Михаил конечно боялся. А кто бы нет? Он был отцом, может не мужем, но чем-то сродни, был их опорой и защитой, главой их маленькой семьи, главным мужчиной в жизнях, он не мог себе позволить так дурно и ужасно смешно все это порешить. Жаль Отцу об этом не могло быть известно, быть может тогда он поступил бы иначе? Может да, а может и нет. Скорее стоял бы сейчас Михаил на коленях у лобного места, выл и на родные ноги над землей качающиеся смотрел, так бы было, он знает же. На первую такую казнь их отвели в четырнадцать может, когда решили, что они уже достаточно большие. Мальчик партус, чьего имени Михаил и не знал, орал, что есть мочи, плакал и кидался Государю в ноги, умолял пощадить ребенка, не губить сына, месяцев двух от роду, не больше. Отец слезам не внял и мольбы будто не услышал, молча стоял и смотрел, кося взглядом — смотрит ли Михаил. Михаил знал, что нельзя не смотреть, знал, что отец то в раз заметит, и больше всего в ту минуту мечтал, чтобы отца хватил удар на месте. Чтобы этот страшный крик человека, наблюдающего смерть собственного ребенка, наконец затих. Но Господь не внимал его просьбам, может не слышал, может не считал нужным слышать. Визги ребенка утонули в сплеске горящего масла, а вой несчастного, старше то из может лет на пять, сделался совсем уж животным и диким. У Демьяна по правую руку от Михаила тряслись губы и глаза были до боли распахнуты, в них, зеленым отсветом, играл ветер с пенькой веревки, и Михаил не знал, откуда в Демьяне столько силы на это смотреть? Откуда? Но Демьян смотрел, потому что знал, что не смотреть нельзя. Партуса звали Игорь, ему не было двадцати, и ребенок его был не желанным, но от того, видно, не меньше любимым. Игоря изнасиловал кто-то из их же солдат, кто? мальчик сказать не смог, или не захотел, Михаил этого не знал, и малодушно думал, что не хочет знать. Он бы и имени предпочел не ведать, чтобы так было проще, но несчастный Игорь, с горькой до боли судьбой, старику Фиодору, Демьянову лекарю, приходился племянником, сироткой пристроенным ко двору. Об этом Михаил узнал в тот же вечер, и так и понял, что верно Фиодор потому так Демьяшу прятал. Имел дело с тем, какого терять любимых просто так, не за что, а потому что так велел Михаилов отец. И Михаил тогда подумал: а скольким уже Отец принес горя? И скольким еще принесет?