Интриган и аморал

Внутренний двор шумел непривычно, уж для тех, кто просидел почти десяти месяцев в Рязанской глуши, сновали дворовые, выдыхали облачка вечернего пара часовые, сетуя сквозь зубы на непривычные апрельские холода. Зима в этом году и вправду выдалась тяжкая, сначала морозы ударили рано, ажно в ноябре все задубело, а потом и впрямь как снег на голову: поветрие. Странное какое-то, новое, мерли от него все подряд, а быстро лютовало, что пожар, от дома к дому кидалось! Царскую семью пришлось вывозить от города подальше, аж к самой Костроме, Царя самого всем двором уговаривать уехать, упрямый был, не хотел. У Царя-то Андрея Федоровича зимушка уж очень горькая выдалась, и город чуть не вымер, и с сыном поссорились! Лекари как же, говорили, что и хорошо, что царевич уехал еще осенью, хорошо же, живым приедет точно, а что с ним Демьян — так и вовсе длань Господня, не иначе, Демьян никогда не давал Михаилу спуску. Но Андрей Федорович согласен не был, не во всем, к Демьяше конечно, какие вопросы, духовник сына пожалуй единственное, что Царя от гнева удержало! Тот здоровья слабого, куда его в чумной город? Однако же, то не отменяло, что Михаил в концы оборзел, на срочное требование вернуться ответил отказом, туманным, заявил, что держат его под Рязанью обстоятельства такой величины, что отец поймет, когда увидит! Обещался вернуться к весне, когда холода спадут и утихнет болезнь. Вот обещание это, вот оно и держало не сослать к чертям, чтобы посидел на болотах аж, поразмыслил, что такое Царю, Отцу перечить! Они уехали еще до холодов, тогда Андрей Федорович думал, что не надолго, на месяц, может три, не в первый же раз. Демьян страдал хрипами в груди, к зиме часто сменяющимися тяжелым, словно влажным, кашлем, от которого он плохо спал, Михаил часто увозил его из города, в детстве в окружении нянек, в юношестве уже с малым кругом слуг и придворных, а в этом году и вовсе собирались споро: кашель Демьяна еще не мучал, но новая какая зараза вылезла — упал ничком прямо на церковном пороге, как свечи собой не сбил! Божье чудо не иначе! Белый весь, мокрый. Михаил даже слушать не стал, прямо со службы велел коней, возок, два сундука вещей и лекаря в придачу. Не главного конечно, старика Фиодора, из Тверского прихода, что Демьяна лечил с малолетства. Вот и уехали. Андрей Федорович думал повернуться скоро, но не к Рождеству, не к Масленице сын не приехал, так что душу Андрею грызло — наследник трусом оказался! Побоялся ехать в чумной город! Смерти испугался, а народ что, народ разве не пугался? Вот и выходило — сын кухарки хуже, та хоть уезжать отказывалась. У ворот заорали глашатаи, скрипя натуженно деревом колес, во двор въехал возок красной парчи, с дубовыми ставенками, взмыленные, грязные по круп кони горячо дышали, пенно покусывая узды. Ямщик спрыгнул с места, стянул шапку, потирая лоб, и кинулся к тем ставенкам, будто побьют. Андрей Федорович с крыльца беленого прищурился: первым из возка выбрался Михаил, подросший на полголовы за время, что Царь его не видел. Засвирбело отцовское сердце горем, вновь бранится захотелось, сын здоровый, в плечах широкий, а трус! Но позже, как стрелой в глаза бросилось: красный кафтан привычный сын сменил на черный, почти не украшенный, перстни все, окромя родового, снял, да не считая сапог и шубы на нем ничего не черного не было! Йокнуло в груди у Андрея Федоровича, траур. Сын приехал в траурном облачении, черный посреди этого беленого двора. Неужели Демьян? Опасения, к счастью, не подтвердились, Демьян выбрался следом, опираясь на Михаилову руку, другой рукой что-то сильнее прижал к себе. Андрей Федорович подавил желание потереть глаза, чтобы развиделось: на фоне Демьянова черного церковного платья и такой же черной шубы беленьким пятнышком светились детские кружевные покрывальца… Михаил приехал в трауре и привез с собой ребенка. Теперяче Андрей Федорович думал, что выслушать сына стоит для начала, опасля бранится. Успеет еще, а тут вот оно, дело какое странное, приезжать отказывался, а когда явился так в черном, и ребенок этот! Михаил на Демьяна взглянул осторожно, тот со вчера побелел, кажется, сильнее, так, что зеленые глаза — два камня малохитовых на этом белом лице с синюшными губами почти огнем горели. Демьян обещание свое нарушил и конечно даже на подступах к городу дочь в руки не отдал, огрызнулся только, что все равно Михаил ему всякий раз выбраться из возка помогает, а с ребенком как? Вот и отдаст во дворе, ничего в том страшного! Теперь Демьян даже жалел немного, стоило раньше отдать, может тогда руки бы сейчас сами собой бы уже смирились, а не крючились, сильнее цепляясь в порчевое покрывало. Михаил незаметным жестом огладил его запястья, нажимая слегка, встречаясь с ним тяжелым и виноватым взглядом, как говоря: Отдай, ну же, отдай! Уже ведь смотрят. И пришлось, пришлось отдать, скрепя сердце тем, что у Михаила руки крепкие и заботливые, что Машу он не отпустит. В груди ныло протяжно и как-то жалко, что даже захотелось заплакать. Затекшие руки неуклюже опустились, болезненно вытягиваясь вдоль тела, без привычной тяжести казались лишними и ненужными. Все о чем мечтал Демьян это скорее снова оказаться с Михаилом и Машей наедине, в укромной темноте покоев, где он сможет укачивать дочь снова. Если ходить тайными дверями вряд ли кто узнает, что он там, ведь да? Покачав головой он сбросил с себя наваждение, привычно нахмурился, а после, заметив на крыльце Царя, деланно, но очень уж правдиво улыбнулся, мягко, как научился с детства. Для Андрея Федоровича и встречь с ним он предпочитал именно это, немного простодушное выражение, в котором легко читалось и кротость и набожность. То что нужно для духовника наследника! Его ведь именно поэтому так близко держат ко двору. От зоркого глаза не укрылось: лицо у Андрея Федоровича сложное, прямо-таки как над боевой картой, Михаил рядом с Демьяном едва слышно хмыкнул и прижал дочь к груди поближе. — Пошли? — прошептал Демьян одними губами, впрочем уверенный, что Михаил его отлично слышит. — Пора, — незнакомо горько-твердо протянул Михаил в ответ, делая шаг вперед. Дорога эта, шагов пятнадцать, не иначе, казалась Демьяну до того теперь длинной, что ноги тряслись и губы подрагивали. Андрей Федорович с крыльца бурил их недоуменным взглядом, постепенно вокруг него собирался ореол из боярских голов, бород и шапок. Михаил у первой ступеньки крыльца слегка приклонил колено, наклоняя голову, занавесив лицо рыжими кудрями, Демьян за ним повторил, даже сам и не понял как сделал, никак тело за столько лет все само знало. — Отец. — Государь. Произнесли они по-очереди, сиплыми от волнения голосами. — Михаил, Демьян, — Андрей Федорович кивнул, пальцами в перстнях постукивая по камню балюстрады — Я вижу ты в трауре, сын мой. Про ребенка не спросил, но взгляда от сопящего младенца не отрывал, так, что Демьяну сделалось дурно. — Не все гонцы донесли до тебя вести, отец, — Михаил еще раз склонился — Я вдов, супруга моя почила меньше месяца назад, оставив меня в горести, а дочь в сиротстве. Белое покрывальце залоснилось у его пальцев, младенец в нем зашевелилась, раскрывая беззубый рот. Андрея Федоровича чуть удар не хватил, как же это? Супруга? Дочь? Без его родительского ведома? — Кто же сия несчастная дева? — гулко спросил он, и Михаил дрогнул. — Позвольте, Всемилостьевый Государь! Демьян не мог допустить, чтобы Михаил запутался в длинных своих рассказах и неосторожным словом выдал их. Андрей Федорович наградил его тяжелым, но внимательным взглядом, подумал и кивнул: — Да, Демьян. Воздух у Демьяна в груди свистнул, немного затошнило, не так как этим летом от запахов вело, а как обычно с нервов кишки крутит. — Я, Всемилостьевый Государь, есть свидетель — женщина эта достойнейшей души преставилась, Княжна Рязанская, из Митрофановых, сиротствовала в доме дяди, близ Искры. Царь осмотрел его придирчиво, подвигал губами, словно пробуя сказанное на вкус и ответил: — Из Митрофановых значит, помню, помню… Демьян облегченно выдохнул, зная, что Государь может врать, всех бояр то не упомнишь, не то что девиц, а Анастасия особо родовитой не была, богатствами не отличалась и была двадцати двух лет отроду, на пять лет их старше! Вряд ли Андрей Федорович хоть слышал о ней! — Анафья? — из дум Демьяна выбил пытливый взгляд и звук с которым перстни постукивают о каменную ложу. — Анастасия, отец! — горячо выдохнул Михаил, тут же впрочем бледнея лицом. На самом деле, потому что имя это отцу делало больно, самому ему было все равно, но и то сыграло на руку: выглядел он, наверняка, убитым горем. Лицо у Андрея Федоровича потемнело, наполнились тяжелой грозой очи синие, почти скупой слезой налились, взгляд его тут же из настороженного сделался больным и сочувствующим, он устало оперелся на трость, чтобы не тревожить больную ногу, но забыл, что в минуты этой тоски, старая рана его мучает всегда, как бы он не старался. — Анастасия… — пробасил он тяжело, прикрывая глаза и выдыхая — Супружницу себе достойную выбирал, аки матушка твоя? Демьян скупо вознес молитвы к Богу, к ним примешав две горячных просьбы о прощении. Мать Михаила звали Анастасией, глубоко любимой, Андрея Федоровича первой женой, выбранной еще в юные годы, в смутные месяцы. Она умерла, когда Михаилу было четыре, слабая не справилась с холодной зимой, наверное такой же холодной как эта, занемогла и вскоре померла, быстро, так что и понять не успели. Демьян ее никогда не знал, он ко двору попал позже, когда у Государя уже новая жена была, мачеха Михаила — Анна. Михаил же мать помнил смутно, тосковал временами, но не горевал, все-таки время прижгло рану, утешило. Утешило Михаила, но никак не желало того же подарить Андрею Федоровичу, тот горевал по мужски, скрыто и скупо, но горевал, все знали. Когда Демьян про девицу Настасью Митрофанову прознал, что та тяжело больна и нет-нет да отправится в Мир иной, так почти запел, запрыгал бы, живот только мешал. О чудо, чудо! Как же диво она подходила на роль погибшей Михаиловой любви! Михаил поднял на отца глаза с горькой поволокой, чтобы так отца обмануть, ему страшные вещи представить пришлось, чтоб в груди задергало, а глаза опасно покраснели. — Дядя ее от старости к осени почил, она одна осталась, не мог же я — Царский сын девицу оставить судьбе на откуп? Жениться на ней никто не хотел, сиротство ее казалось всем убогим, остался я, поминая матушку взял Настасью в жены. Дальше он мог ничего и не говорить, отец верил ему, верил до последнего слова, стоило упоминуть имя матушки, да и Демьян, глаза его честные, кивки подтверждающие, только нужно играли. Демьяну Отец верил за набожность, за чистоту души и помыслов, за преданность. Хорошо, что Отец не знал, что лишь последнее из этого было правдой. Михаил взбежав на две ступеньки выше, чтобы все еще на отца смотреть снизу вверх, протянул к нему Марию: — Дочь наша родилась на Благовещенье, Демьян крестил ее Марией! Демьян задержал дыхание, наблюдая, как Андрей Федорович принимает Машеньку из рук сына, вглядываясь в младенческое лицо, и губу закусил от ужаса, приговора ждал. Зря ждал, Государь только в улыбке кроткой расплылся, пальцем поводя над Машенькиным лицом. — Кравчего сюда, да побыстрее, чтобы к завтрему уже столы ломились! — звучно крикнул Андрей Федорович на весь двор — Мой сын стал мужчиной, привез мне первую внучку!