недобитая жертва аборта.
мерзостный экземпляр кунсткамеры.
уродство, истекающее грязью.
нам хочется смеяться, нам хочется кричать.
Джованни, найдя лечение, смотрит на успехи Сампо, то, каким мошенником он вырос, чему научился. Сампо сбегает с Эпсилона, оставив ограбленные синдикаты и страшный переполох, и Джованни мечтательно глядит ему вслед, желая стать таким же. Джованни бросает творчество, хоронит музыку, живопись и писательство, потому что понимает: всегда будет кто-то лучше него. Всегда будет кто-то, кого будут любить сильнее, всегда будет тот, кто заберёт больше внимания. И Джованни превращает искусство в заработок. Оно приятно лишь тогда, когда это приносит деньги, а не свежевание самого себя, чтобы показать свои чувства и мысли конченому миру. Джованни — не без помощи Сампо — рано приобщается к торгам и быстро нащупывает артерию Эпсилона. Пока в его возрасте юноши грезят о будущем и прожигают время в Тавернах, клубах и эпсилонских притонах, наслаждаясь страстной молодостью, Джованни без передышки изучает акционерные общества, марает ладони в рукопожатиях с синдикатами, учится прогнозировать ход извилистой и по-змеиному скользкой биржи и планирует расходы. Молодость у него передавленная, с кучей болезненных взлётов и падений, банкротств и джекпотов. У Джованни грязное прошлое. А потом Джованни ловят враждебные синдикаты, как это принято на Эпсилоне, когда кто-то заявляет о себе слишком громко, бросают за решётку и выдают условие освобождения: родной брат в обмен на его жизнь. И Джованни прокусывает свой язык и глотает его, чтобы не рассказать ничего о Сампо. Его топят в воде и насильно пичкают едой, а Джованни лишь плачет и молчит, вспоминая, сколько сил Сампо потратил на него. Джованни умеет ценить потраченное на него время. Ещё больше — деньги, которые в него вложил Сампо. Здоровье бесценно. Когда Джованни кормят протухшим мясом, потому что тратиться на пленников никто не хочет, и он заставляет себя пережёвывать вязкие дурно пахнущие куски, чтобы были силы элементарно существовать, ему кажется, что отца у него вообще нет. Джованни глотает испорченное мясо, смазывает слёзы с щёк и зажимает ладонями рот. Горечь сползает по глотке, вонь становится сладкой. Джованни не даёт себе сблевать. Нельзя тратить силы попусту. Джованни — какая-нибудь ожившая шутка Ахи. В камеру подкидывают маску, и в следующий раз он просыпается в больнице с ободранными воспоминаниями. Сампо его так ни разу не навещает.1
Джованни любит Сильмавиан, ведь с ней удобно. Она знает его привычки от и до, помнит, что он пьёт исключительно тёплую воду, помогающую при тошноте, ненавидит табак и любит её духи. Помнит не менее важный факт: утром Джованни никого ни слышать, ни видеть не хочет. А утром после пьянки его раздражение опасно обостряется. Такой симбиоз был в отношениях и с Уайлдером, который добавлял в ласковый любовный треугольник толику наивной нежности и адекватности. Две Недотёпы и один сотрудник — уже бывший, Уайлдер второй год работает на Джованни — КММ. Три года. Три года идеальных отношений, в которых никому не было плохо. А Джованни всё испортил. Джованни не может вспомнить, что случилось после Таверны. Память снова облезла обгорелой кожей, и он помнит лишь обворожительность Сильмавиан в постели. Как приятно было вдавливать её лицом в подушки, сминать тонкое горло до сиплых вздохов, оставлять на узких плечах следы-укусы и царапать змеиную чешую. Ей было больно, она цеплялась за его волосы, пытаясь отстранить, а потом напряжение на её лице разглаживалось топким блаженством, и Джованни подменял агрессию сладкой ласковостью. Снова макал её лицом то в огонь, то в ледяную воду. Причинял боль и тут же успокаивал. Целовал, пьяно шептал, что он её очень-очень любит, как никого никогда в жизни не любил, сцеловывал влажные ответы и оглаживал покрытую чешуёй грудь, чувствуя ладонью глубокие вдохи-выдохи. Сильмавиан было больно и хорошо. Джованни боится, что иначе проявлять привязанность не может. Уайлдеру его жестокость никогда не нравилась. Джованни проводит рукой по кровати, не поднимая головы от подушки. Слышит шорох, чувствует, как кто-то садится на край кровати. Натыкается пальцами на холодный корпус смартфона и берёт его, облегчённо выдыхая. Сильмавиан всё ещё помнит, что утро Джованни начинается с новостей. Она с довольной улыбкой сидит на краю в новом закрытом платье, полностью скрывающим укусами-зализываниями, оставшимися после прошедшей ночи, и выглядит неизменно роскошно. — Всё не могу смириться с тем, что ты ушла, — признаётся он, пролистывая ленту новостей. Сильмавиан ухмыляется, поднимает с колен мягкую расчёску и принимается приводить в порядок свою блестящую гриву. — И забрала с собой ещё и Уайлдера… — Он сам ушёл. Ты забыл? — В голосе Сильмавиан перекатывается странное удовлетворение, словно происходящим она довольна. Джованни, заметив, что торги не потерпели серьёзных изменений, откладывает смартфон. — Могу напомнить его слова. «Либо ты будешь относиться к Сильмавиан по-человечески…» — «…либо можешь забыть и обо мне». Я помню, — прерывает Джованни, поправляя сползшую с плеча ночную рубашку, и приподнимается. Сильмавиан расчёсывается медленно и не спеша, приглаживая пряди. — У нас был просто идеальный трисам, Силь. — Указать на того, кто его разрушил? Она по-змеиному хитро улыбается, и Джованни утомлённо вздыхает. Жестоко. Лицом по правде провела. Но он заслужил. Джованни виноват, что такой по натуре. Эгоистичный, жадный, постоянно зацикленный на том, что ничего хорошего в этом мире не заслуживает, и то, что его любят Недотёпы и к нему благосклонен Аха, — единственная отрада. Джованни не оправдывается, но он не может перестать причинять Сильмавиан боль, и каждый раз, когда она оказывается в постели с ним, его изнутри разрывает на кусочки остервенелым желанием заставить её плакать, чтобы потом эти слёзы сцеловывать и утешать её. Джованни признаёт вину, но не может перестать врать Уайлдеру и скрывать от него детали своей жизни. Отношения строятся на доверии. Джованни этого доверия никому не давал, а Уайлдера с его миролюбивым и весьма доброжелательным характером нередко посылал. Неудивительно, что их идиллия так плавно развалилась. Он не понимает, откуда в нём столько хаоса. Может, он в самом деле уродливая кукла Ахи и его игрушка? — Я приготовила тебе лёгкий завтрак и чай с сахаром. — Силь… — Тебе правда надо поесть, — настаивает Сильмавиан и взмахивает рукой, откидывая волосы с плеча. — Хотя бы немного. Давай, Джованни, вставай, умывайся и завтракай. Джованни нужно поесть. Но это снова один и тот же проклятый ненавистный круг. Джованни садится, провожает Сильмавиан взглядом, любуясь покачиванием тяжёлых чёрных локонов, укрывающих её спину, и слышит: — Я очень рада, что у тебя в гардеробе ещё осталась моя одежда. Думала, ты всё сжёг. — Оставил, конечно. Тоскливыми одинокими вечерами достаю платья, ещё сохранившие твой запах, вжимаюсь в них лицом и начинаю… — Джованни, — усмехается Сильмавиан, раскрывая шкаф. — Извращенец. Настоящий извращенец… Не так далеко от правды. В ванной Джованни проводит много времени, тщетно надеясь, что за это время Сильмавиан уйдёт. Но она не уходит: зачем-то ждёт его на кухне, просматривая передачи на телевизоре, и Джованни попадает в её ловушку. Она не уйдёт, пока он не поест. — Ты останешься? — спрашивает он, садясь напротив, и притягивает завтрак — лёгкую, сладко пахнущую рисовую кашу на молоке. Не слишком густую, не слишком жидкую. Без комков даже. — Я была бы рада, — отвечает Сильмавиан, положив локоть на спинку стула. — Но мы оба знаем, что это невозможно. Так что я просто прослежу, как ты позавтракаешь, и всё. Джованни должен поесть. Хотя бы ради Сильмавиан. И он честно пытается, медленно пережёвывает, отчаянно сосредотачиваясь на вкусе и убеждая себя в том, что ему нельзя выблевать этот завтрак, потому что Сильмавиан научилась готовить. Наверняка заслуга Уайлдера. Никто не переплюнет Джованни в готовке, но Уайлдер частенько готовил им завтраки. Сильмавиан же ничего не умеет. Не умела. И Джованни ест. Под звук телевизора, проталкивая кашу, с трудом сглатывая и тут же запивая чаем. Сильмавиан не смотрит на него, гипнотизируя змеиным взглядом телевизор, и Джованни украдкой любуется её неизменно гордым профилем. Когда-то она была рядом. Ухоженная, всегда приятно пахнущая и говорящая таким бархатным тембром, от которого мурашки по коже ползают. Если бы Джованни в какой-то момент своей жизни оглох и мог слышать только Сильмавиан, он был бы счастлив. Она украшала его, делала Уайлдера, бедного, загнанного сотрудника КММ, не привыкшего к роскоши, счастливее, и Джованни теперь гадает, счастлив ли Уайлдер. Доволен ли он, когда теперь не приходтся сомневаться, что Сильмавиан и Джованни оставят его? Счастлив ли? Ревность, зависть, гордость и злость пожирают Джованни. Полный набор смертных грехов — и всё в его хрупком, постоянно блюющем теле. Он, рождённый больным, таким жалкий и умрёт. После завтрака Джованни провожает Сильмавиан. В прихожей он стоит прислонившись плечом к шкафу-купе, смотрит, как она застёгивает ремешки туфель на тонких лодыжках, и понимает, что не чувствует тошноты. И всем телом он, в целом-то, расслаблен. Кажется, что Сильмавиан не просто сирена, завлекающая мелодичным голосом, не людоедская представительница змеелюдей, а ещё и ведьма, сумевшая отогнать от Джованни эту тошноту куда подальше. — Как дела у Уайлдера? — спрашивает он и берёт с вешалки пальто. Сильмавиан поворачивается спиной, и он помогает ей одеться. — Неплохо. Не особо хочет с тобой пересекаться, но работу не бросает. — А у Бенедетто? — А как у него могут быть дела? Бегает где-то, змеёнок, иногда пишет, вчера попал на Ярило, потом полетит дальше, хочет найти Чжуншань… — пожимает плечами Сильмавиан и разворачивается. — Ты же знаешь, как он тяжело пережил наш разрыв и всё случившееся. В её улыбке нет нежности и прежней красоты: лишь горечь, обнажающая усталость от того, что она снова, как и Джованни, наступила на те же грабли. — Мы можем начать всё сначала? — спрашивает Джованни блёклым голосом. Сначала. Не так, как началось впервые: с Сильмавиан он переспал по чистой случайности и по такой же случайности начал первые в своей жизни отношения, а потом подхватил Уайлдера на одном фестивале-турнире. Как-то нелепо, неловко, впопыхах, и слова Сильмавиан до сих пор резонируют в сердце: «Уайлдер? Джованни, я Недотёпа. Мне, конечно, не понравится, если ты внезапно скажешь, что хочешь устроить типичную недотёпскую оргию, но Уайлдер славный. Поделишься им — я и слова против не скажу». С Сильмавиан было легко с самого начала. С Уайлдером вообще прекрасно — он был единственным в их отношениях, который интересовался природой полиамории и даже читал по ней какие-то книги. Со временем с Сильмавиан стало тяжелее. Уайлдера начала расстраивать замкнутость Джованни, хотя сам Джованни понятия не имел, почему такое вообще мешает их отношениям. Джованни доверяет Сильмавиан и Уайлдеру, но не хочет доверять им себя. Какая разница, как он себя чувствует, почему не ест, в порядке ли вообще? Какое им чёртово дело до того, что чувствует и о чём думает Джованни? Это только его проблемы.о себе думайте.
или времени много,
чтобы ещё на такое ничтожество тратиться?
Сильмавиан касается ладонью его щеки. Джованни поднимает взгляд, уже зная ответ. — Сначала? Нет. — Я попытаюсь измениться, — шепчет он. Сильмавиан вздыхает. Она гладит его по скуле большим пальцем, пропитывается его бесконечным сожалением и извинениями за всю боль, причинённую в прошлом, но опускает ладонь и мягко качает головой. — Посети врача, пожалуйста. Сильмавиан закрывает дверь, и Джованни, глубоко вдыхая остаточный аромат прохладно-сладких духов, прикрывает глаза.2
Уайлдеру не слишком нравятся её встречи с Джованни. Сильмавиан поздно это замечает, но прекратить не может, как и оборвать все связи. Вечно что-то напоминает ей о Джованни. Вчера, например, она пролистывала старый диалог с ним и умилялась его шуткам на музыкальные темы про какие-то репризы, гармонии, сольфеджио и кантилены. Они были непонятными, но Сильмавиан всегда от них улыбалась. Улыбается и сейчас. — Он сказал, что хочет измениться. Можно сказать, делает успехи. Сегодня ночью не измучил меня и горло мне не передавил, — делится Сильмавиан и пододвигает к Уайлдеру кофе. — Пей, я что, зря готовила? Уайлдер заглядывает в чашку, поднимает взгляд на неё и шутит: — Успела сцедить туда яд, пока я не видел? Сильмавиан улыбается. Ещё бы она сцедила яд. Только если парализующий. Уайлдер берёт и делает маленький глоток, с наслаждением смакуя кофе. Он некоторое время молчит, пододвигается к столу и задумчиво проводит пальцами по лакированному краю. — Сказать можно что угодно, — со вздохом отвечает Уайлдер. — То, что он этой ночью не стал себя мучить, ещё ничего не означает. Сильмавиан так упорно хочет казаться самой неуязвимой в этой ситуации, самой равнодушной, что получается с точностью наоборот. Вся её маска насмешки и гордости трескается, и вот она, уже огорчённая и растерянная, садится за стол с удручённым видом. — Может, ты и прав, а я просто слишком сильно волнуюсь. Бенедетто с тех пор сам не свой. Он, конечно, уже далеко не ребёнок, очень быстро повзрослел, но я вижу, как ему плохо. Ты думаешь, что Джованни никогда не изменится? Уайлдер делает глоток и облизывается. Он смотрит в чашку, гипнотизируя её, а после снова переводит на Сильмавиан уставший взгляд. — Я позову его как-нибудь погостить. Давно пора, — говорит Уайлдер, кивая в подтверждение своих слов. Сильмавиан одобряюще улыбается. Уайлдер очень понравился Бенедетто. — А Джованни… его невозможно переубедить. Как и невозможно донести до него свою точку зрения. Он горбится и вздыхает в очередной раз. — Пока он сам не захочет понять и измениться, никто ему не помощник. — Но мы же не можем его оставить, — неожиданно даже для себя произносит Сильмавиан. — Когда я с ним пересеклась в Таверне, он был в очень плачевном состоянии. Он убьёт себя рано или поздно. Ты этого хочешь? Сильмавиан нервно усмехается и трёт лоб ладонью. Она слишком тревожится из-за Джованни. — Нужно что-то делать, Уайлдер. Нужно что-то делать. — А что делать? Ты хочешь, чтобы он дальше душил тебя и издевался над тобой? — с иронией спрашивает Уайлдер. В глаза он не смотрит, угрюмо уставившись в чашку. — И когда из раза в раз возвращаешься к нему, то инстинктивно ждёшь, что он снова возьмётся за старое. Это называется мазохизм, Силь. Сильмавиан тяжело даже думать об этом. Мазохизм или нет, совсем неважно, когда у неё до сих пор остались тёплые чувства. И у Уайлдера, судя по реакции, тоже. Кажется, что чем дольше она обсуждает Джованни с Уайлдером, тем меньше сил в ней остаётся. Просевшим голосом, поморщившись, Сильмавиан признаётся: — Я скучаю по нему. Уайлдер поднимает на неё затравленный взгляд. На щеках ходят желваки, он впивается пальцами в фарфоровое ушко и едва слышно говорит: — Я тоже. Очень. Но он всё равно последний мудак, и я не хочу его даже видеть.3
Только Уайлдер и Сильмавиан были способны утешить Джованни после особенно тяжёлых дней. С ними вся боль каким-то образом исчезала. Сильмавиан — настоящая ведьма. Уайлдер — лучистый, пропитавшийся солнцем цыплёнок, открытый душой и ласковый сердцем. Тошнота иногда проходит, иногда нет, но даже в эти короткие мгновения спокойствия Джованни готов отдать им всю свою душу. Чёрную, гнусную, холодную душу. Может, хотя бы у них ей отыщется хоть какое-то применение, потому что лично Джованни она не нужна. — Ты первый Недотёпа, который устаёт от Радости, — замечает с улыбкой Сильмавиан. У неё вместо нижней части тела длинный шикарный хвост, чёрный и гладкий, глянцевый с этим перламутровым переливом, с причудливым белым брюшком. Она лениво жмурится, давит зевок, улыбаясь, и сладко тянется на диване, изгибая гибкий хвост. — Он вообще первый везде. Первый Недотёпа, ставший значимой политической фигурой, первый Недотёпа, завязавший настоящие отношения… — продолжает Уайлдер, сидящий за столом. — Первый Недотёпа, который не боится появляться в обществе! Джованни по-настоящему любит их. Голос-патока Сильмавиан нежно переплетался с чистым тембром Уайлдера, и Джованни готов уснуть у них на глазах. Застывает где-то на грани, только шаг отделяет от дремоты, и стоит, ждёт чего-то. Джованни не устаёт от Радости. Джованни устаёт от мероприятий и разнообразных фестивалей. На публике он радостен, счастлив и открыт, уделяет внимание каждому гостю, заботится об атмосфере, хотя он всего лишь спонсор. Не может иначе, Недотёпа же. Но любой фестиваль — это серьёзная нагрузка. И иногда Джованни её не переносит. — Не от Радости. От фестивалей. Это разные вещи, — поясняет он, перебирая рубашки в шкафу. — Ты случаем не интроверт? — спрашивает Уайлдер, откладывая книгу на стол. — Не знаю, — хмыкает Джованни, на самом деле не веря ни в одну из типологий личностей. Психология — сложная и многогранная наука, чтобы можно было так просто повесить на человека ярлык. — Я не верю в эти форшлаги. — Во что?.. — Форшлаги. — Ты снова душнишь своими музыкальными терминами… Я тебя не понимаю, — капризно кривится Сильмавиан. — Ну это же semplice, — Джованни с улыбкой оборачивается. Уайлдер и Сильмавиан одновременно непонимающе хмурятся. — Это элементарно. Песни бэнда испепеляющего грома на сто процентов состоят из постоянных форшлагов. — Не знала, что ритм называется форшлагом… — Это не ритм. Это ужасно, — ещё шире улыбается Джованни. Уайлдер подходит к дивану, и сонная Сильмавиан тянет к нему ладони. Змеиный хвост с шорохом вьётся. — Да тебе ничего не нравится, — заключает Уайлдер и садится рядом с Сильмавиан. Она время зря не теряет и уже обвивается вокруг его ног, протискивая широкий хвост между бёдер и обнимая. — Ни песни Робин, ни песни Силь, ни этот классный рок… — Увы, — с меланхоличной задумчивостью вздыхает Джованни, с трудом отводя от них двоих взгляд, и поднимает аккуратно сложенную багровую рубашку. — Что тебе вообще нравится? Джованни, распрямляя рубашку и прикладывая её к себе, всматривается в отражение в напольном зеркале. Он видит, как Сильмавиан уже вовсю облюбовала Уайлдера, обернулась вокруг него и задремала. Уайлдеру, кажется, немного неудобно, но он сидит в изломанной позе и стоически терпит. Хладнокровным рептилиям всегда нравилось тепло, а Уайлдер не просто тёплый, а жаркий, будто его ежедневно шпарит температурой под сорок. А Джованни не знает, что ему нравится.