открывайте окна, закрывайте глаза

В тёмных глазах Олега жёлтые отблески фонаря как пламя сигнальных огней римлян в ночи – тревога, тревога. – Эй, – Олег сидит на корточках у изголовья кровати, губы у самого Серëжиного уха, так близко, что тепло дыхания опаляет, обжигает дужку. – Ты дрыхнешь? Мне нужен он, желательно прямо сейчас. Когда они с Птицей один на один – Серёжа старается сопротивляться. «Это моё тело, – как мантру. – Это мой разум, это моё сознание. Ты ему – точно не хозяин». И даже получается, и у Серëжи даже есть несколько счастливых месяцев, когда голос Птицы едва слышен – тусклый разъяренный клекот из самой глубины сознания – и каждая мысль, каждая идея только его, его. Серёжа почему-то совсем не помнит, как это произошло. В какой момент его воля оказывается подавлена настолько, что собственное сознание ощущается как тюрьма. Птица разговаривает его губами, выдаёт угрозы и жестокие, отвратительные мысли за его, ехидно хохочет в чужие лица – Серёжа давится слезами над облупившейся раковиной в детдомовской душевой, когда его отпускает в первый раз, не узнавая собственного лица за несчастной, искаженной гримасой. И Олег, откуда-то появляется Олег. Олег, с его резкой, зубастой ухмылкой. Олег, с его крепкими кулаками и несгибаемым характером. Олег, который из них двоих без лишних предисловий выбирает не Серëжу. Серёжа пытается иногда вспомнить, как именно это произошло. Что он сказал Олегу тогда – в первую встречу – и он ли вообще тогда это был. Почему Олег его так презирает. Птица смеётся над попытками – «тебе незачем, бесполезная информация, не забивай нашу голову, прими, пореви в подушку, как ты умеешь». Иногда смеётся. Иногда просто врывается, влетает на диком вираже – нужная мысль, воспоминание почти поймано за хвост – «уйди с дороги, моя очередь повеселиться». Воспоминание не возвращается, когда отпускает – когда Серёжа старательно дышит в собственные колени, свернувшись на полу клубком, когда упирается горячим лбом в ледяной борт доисторической питерской ванны. Оно вернулось бы, может, оно всё время где-то рядом, но Серëже уже не до этого. Олег смотрит ожидающе – зыбкая темнота спальни за его спиной дрожит, плещется в предвкушении, когда фонарь на улице мигает судорожно, трепещет неуверенным огоньком. – Он не кот, – огрызается Серёжа сонно и мрачно. Если натянуть хлипкое одеяло до подбородка, это создаст, наверное, видимость какой-то преграды, барьера между ним и этим неодобрительным, испытующим взглядом Олега. – Не придёт, если просто позвать. Ладонь Олега лежит на одеяле – не сдвинешь. – Я знаю, что он приходит, если сделать больно тебе, – сообщает Олег будничным шёпотом. Свет фонаря разгорается в его глазах жёлтым, солнечным пламенем. – Проверим теорию? – Проверяй. Птица утверждает, что Серёжа – никчемная размазня. У Серёжи всё ещё есть силы, чтобы с этим поспорить. Беляков ворочается в своей кровати напротив, скрипит пружинами, бурчит недовольно, ещё не проснувшийся, но потревоженный. Олег отстраняется – растворяется в тенях комнаты наполовину, как призрак, будто только привиделся. – Живи пока. Сам разберусь.

***

– Давай я сам с этим разберусь, – Олег оттесняет Серëжу от плиты плечом, движение осторожное и почти не запаздывает – Серёжа отшатывается в сторону за мгновение до. Предупреждает возможный удар – привычно. – …Прости, давно на этой кухне не готовил. Соскучился. Его «соскучился» странно горчит на языке, когда Серёжа пробует повторить про себя. Соскучился. – Ага, – отзывается он мрачно. – Вся кухня твоя, готовь на здоровье. Олег смотрит на него через плечо задумчиво, щурится, будто силясь понять что-то, уловить. – Сколько я должен тебе на квартплату в этом месяце? Если ты, конечно, не против. Чтобы я остался, – поднимает ладони вверх, сдаваясь, Серёжа цепляется взглядом за длинный белый шрам вдоль локтя. – Я допускаю, что ты можешь быть против. Он сбривает под корень дорожную щетину – скулами порезаться можно – моет голову под краном в раковине наскоро. «Серый, тебе надо на работу? Серый, не уходи пока, пожалуйста, не сбегай». «Серый, позавтракаем вместе, хорошо?..» – Пира на весь мир, конечно, не получится, Серёг, у тебя в холодильнике мышь повесилась и не одна. Но яичницу я нам сварганю быстро. Посидишь со мной пока? Серёжа садится на стул послушно, царапает бездумно и машинально проеденную суханками бороздку в темной древесине. Олег разговаривает один, болтает то ли с Серёжей, то ли сам с собой. Будто пытается зачем-то заполнить, залатать эту неловкую тишину между ними. Будто раньше это его как-то волновало. – Кофе будешь – он у тебя есть вообще? – Олег запускает руку привычно в верхний шкафчик – «да, там, за овсянкой и макаронами». Под застиранной серой майкой студенческих времён – и где только откопал – чернильные изгибы волчьих клыков. – Нашёл, отбой тревоги. А где… – Я не верю в чудесные перемены, – они взрослые люди уже оба, не станут же его бить за честное мнение? Хотя бы теперь. – Люди не меняются за три года, и ты бы не изменился. То, как напрягается спина Олега, завораживает – литые мышцы под перекрестьями бледных шрамов. Какая-то часть Серёжи искренне любуется, хочет вжаться в эту спину лицом, вплавиться, прирасти. Та самая безнадежная часть Серëжиного разума. – Я не он, если ты ещё не понял. Обычно ты различал нас быстрее. «Обычно ты сразу требовал позвать его». – Он не придёт сейчас, он не хочет тебя видеть, забавно, да, кто бы мог подумать? У него истерика, кажется, сухая и отстраненная, а Олег смотрит так внимательно, будто многоступенчатые уравнения в голове выстраивает. Серëжа никак не может вспомнить - может, просто не знает? – откуда в нём взялось вот это вот чувство. Оно пускает корни в каждую вену, зацепляется, приживается глубже и прочнее, чем даже их болезненная связь с Птицей. Оно горячее и невыносимое. Оно безнадёжное с самого начала, но вытравить не получается никак. Оно не могло никак, никаким образом, ни по каким правилам зародиться в Серëжином сердце – ни в мрачной клетке детдома, ни позже, в четырёх облюбованных тараканами стенах их съемной квартирки. Оно должно было зачахнуть в зародыше, задушенное постоянным презрением и тумаками – или переродиться во что-то тёмное и совершенно точно нездоровое. Но оно всё ещё здесь, живёт, дышит, трепещет болезненно, как вороненок с перебитыми крыльями. Это оно – чувство – вспыхивает болью в груди, когда Олег оставляет на плите без сожалений свою шкварчащую сковородку, подходит ближе, опускается на корточки рядом. – Серëж, что же с тобой произошло, пока меня не было рядом, а? Когда Серëжа отшатывается, отдергивает руки, колени от касаний – голова ясная, но страх зарождается где-то внутри, первобытный, сродни бессильной яростной панике, чужой, – Олег следом не тянется.