открывайте окна, закрывайте глаза

– Это снова ты, да? Разочарование в голосе Олега такое ощутимое и густое, что ножом можно резать на куски. Резать и прятать по карманам на случай, если Серёже ещё раз захочется напомнить себе о том, что его появления никогда не ждут. Быть жалким изгоем среди чужих, озлобленных лиц и крепких кулаков – это одно. Неприятно, но выжить можно. Одному, бесконечно зализывая раны и баюкая свою беспросветную тоску. Быть ко всему прочему ещё и бесполезным дополнением, рудиментарным придатком к своей более умной, более сильной – и совершенно точно более жестокой – второй личности – это уже немножко другое. Серёжу выворачивает в пыльные кусты у просёлочной дороги уже второй раз за три минуты – Птица всегда отступает в тень болезненно, ещё болезненнее, чем приходит, врывается в его жизнь, захватывает контроль над телом, превращая дни в беспросветный мрак. Отпускает нехотя, оставляя дрожь в ногах, бесконечную слабость и ноющие синяки по телу. И отвечать Олегу – вообще что угодно когда угодно говорить Олегу – ему не хочется. Серëже хочется, чтобы Олег ушел. Развернулся молча на этой узкой тропинке, звеня россыпью коллекционных значков на потертой кожанке. Оставил его. Он может забрать Птицу с собой, если хочет, если так жить без него не может. Серёжа обойдётся. Без них обоих, уж поверьте. Но Олег с Птицей похожи. Оба не терпят молчания в ответ. Оба бьют, не переспрашивая. – Это я, – Серёжа вытирает рот тыльной стороной ладони – губы разбиты в кровь, горячие и солёные, знать бы, куда Олег с Птицей вляпались на этот раз. – Разочарован? Олег поднимает бровь равнодушно, подхватывает с земли за лямки оба их школьных рюкзака – одинаково драные, одинаково потрёпанные. Одна из немногих схожих для них вещей. Помимо необходимости возвращаться в детдом, помимо необходимости скрывать Птицу. Чтобы Серёжу не упекли в местечко похуже, а Олег не лишился своего подельника во всех тёмных делах. Иногда Серёже кажется, что так было бы даже лучше. Может, и кормили бы повкуснее. И Птица бы был под контролем. И Олег. Не попадал в неприятности. – А ты как думаешь? – Серëжин рюкзак летит ему в руки, снова накатывает вязкая тошнота. – Двигай, придурок, нам пора назад, пока Демидовна всех на уши не поставила. И скажи ему там, чтоб живее возвращался. Я твоего нудного общества долго не вынесу. В детдоме их считают друзьями. Редким для такого места – такой жизни – случаем привязанности друг к другу. Всегда вместе – вместе сбегают гулять по ночам, вместе ввязываются в драки. Олег дружит с Птицей. С самого первого его появления. Серёжу не выносят они оба.

***

От бывалого рюкзака Олега, от потрепанной чёрной куртки Олега – от Олега – пахнет дорогой. Пылью, дешевыми сигаретами и питерским метро. Серёжа смотрит Олегу в спину через просвет приоткрытой двери – как кладет аккуратно, стараясь не шуметь, рюкзак на пол, как стаскивает грязные берцы с тихим ворчанием. Он будто шире в плечах стал с момента последней встречи, в движениях – ещё больше звериного и опасного. Тошнота подкатывает к горлу шершавым комом, когда Серёжа переворачивается на спину в кровати – то ли тревога, то ли похмелье. У него в ногах, две сиротливые коробки с засохшей пиццей из полуночной доставки – Птица ненавидит пиццу, не терпит жирный фаст-фуд и Серëжины мелкие радости, и это маленький камешек в чужой огород. Жалко, да. – Он вернулся к тебе, – говорит Серёжа тихо. На потолке – питерская съемная однушка на Рубинштейна, самое то для подающего надежды программиста без жажды к жизни, но с планами на будущее – по-блоковски мрачные жёлтые пятна. Мрачные и молчаливые – Серёже они предсказуемо не отвечают. – Ты доволен, я надеюсь. Птица не отзывается. Не подаёт признаков жизни со вчерашнего вечера. С того момента, как пришло сообщение с незнакомого номера. «я возвращаюсь, буду на рубинштейна уже утром. мы поговорим, хорошо? даже если ты не хочешь» Со стороны Олега странно надеяться, что телефон в момент прихода сообщения будет в руках именно у Птицы. Будь он у Серёжи, тот удалил бы сообщение сразу, верно? Как будто это может отсрочить неизбежное. Либо же Олег самоуверенно считает, что за время его отсутствия Птица успел поглотить Серëжу полностью. Серëжа сообщение не удаляет. И не сбегает – почему-то не сбегает. Возможно, потому что сбегать особо некуда – квартплату за месяц он уже внёс. Ходит из угла в угол весь вечер и полночи. А потом напивается. Птица не приходит даже тогда, когда он пьяный и покорный уже всему – обычно это любимое его состояние. Легче управлять, легче заставлять воспринимать чужие кровожадные желания за свои. Птицы нет и сейчас – есть только Серёжа. Похмельный, разбитый и несчастный. Олег раздевается прямо в темном узком коридоре, стаскивает пыльную футболку, вытряхивается из джинсов, звеня массивным ремнем – Серёжа не хочет смотреть, но не может отвернуться. Птица смеётся над ним, когда он рисует Олега. Олега, Олега, Олега на всех листах скетчбука. Где мятый пакет, служащий им со студенческих лет корзиной для грязного белья, Олег тоже не забывает, кидает весь ком одежды туда не глядя. Он всё тот же, каким Серёжа его помнит. Тату с мордой волка во всю спину – чернильные ленты и завитки. – Рисуй эскиз, – тон у Олега привычно приказной, когда он шлепается рядом с Серёжей на один из их шатких стульев на кухне. – Я нашёл мастера, набью себе. На спине, прикольно будет. От его голоса – от холодной горечи и тоски, которую вызывает его голос, – больше не хочется есть. Серёжа отодвигает тарелку с липкой разводимой овсянкой, смотрит в столешницу – уйди оставь уйди. – Почему его не попросишь? Не только Птица может в этот едкий тон. – Он не умеет, как ты, – Олег перехватывает тарелку, сует бодро ложку в рот. – …Ты туда всю сахарницу сыпанул, что ли? Серëжа иногда представляет себе, что эту квартиру пополам с Олегом снимает он. Не Олег и Птица – и Серёжа, которого они просто терпят. Что для них двоих Олег готовит свои умопомрачительные – Серëжа правда не понимает, какой сверхспособностью должен обладать человек, чтобы приготовить что-то, кроме овсянки из пакетиков и растворимого кофе, – завтраки. Что это к нему навстречу Олег однажды решительно шагает, вернувшись из универа. Олег на грани отчисления – он уже точно решил, что отчисляется – Олег одной ногой в военкомате и почему-то ни капли не взволнован. У Олега волосы мокрые от дождя, крошечные кристальные капли на ресницах и очень внимательный взгляд. – Это ты, – спрашивает он резко и глухо, горячие ладони на Серëжиных плечах, на Серëжиной шее, жалобно скрипнувшая дверь шкафа за спиной, дверная ручка больно упирается под ребро. – или он? Потому что сейчас из двух близнецов я бы предпочёл разговаривать не с тряпкой. Птица отталкивает Серëжу, вырывается горячим паром, столпом жгучего огня, затапливающего до боли, до ожогов. – Олег, – Серëжу не слышно, Серëжа не нужен здесь. – Не надо, он причинит тебе боль. «Разве он не заслуживает боли, как ты считаешь?» У Олега очень красивые глаза. Серëжа влюблён в них с детского дома, с самой первой встречи. Даже если на него эти глаза обычно смотрят с неприкрытой неприязнью. В глазах Олега рассыпается искрами, пузырьками от шампанского незнакомое удивительное тепло, когда он наклоняется ближе. – Это я, Волков, – говорит Птица резко и довольно. Перед Серёжей сцена драматического театра – и сегодня он только наблюдатель, подвывающий от бессильной жгучей боли. – Давай без лишних нежностей. Олег всё тот же, каким его помнит Серëжа. Каким он уходил в армию три года назад – год срочной службы, два по контракту. Только волосы, кажется, стали чуть длиннее, щетина на щеках неровно подбрита, подкромсана, тёмные от загара покатые плечи. И больше шрамов. Олег стоит на пороге комнаты, скомканные пакеты из доставки, смятые, грязные футболки Серёжи у его босых ног – появился неслышно, как лесной зверь. уйди оставь уйди его здесь нет он придёт и тогда возвращайся – Я… полотенце, – у него взгляд странный, одновременно тоскливый и счастливый. И жадный. Как у путника в пустыне, набревшего на колодец. Серёжа не помнит такого взгляда у Олега. – Разбудил?.. «Его здесь нет, – хочет повторить Серëжа вслух горько. – Он придёт – он всегда приходит – но придётся подождать, потерпеть меня пока, я знаю, ты это не любишь». Он даже открывает рот уже – это лучше, чем если его примут за Птицу сходу. Хотя Олег обычно не путает. – Серый, – говорит Олег глухо, перебивает несказанное. – Серый, ты злишься, три года, я, прости меня, черт, Серый, можно мне, можно?.. Когда он шагает к кровати, когда он повторяет это своё отчаянное «Серый, Серый» – Серëжа тянется навстречу, садясь в кровати. Это выходит легко, само по себе, машинально, будто мышечная память, будто он уже тысячу раз так делал… раньше. Болью пронзает с головы до пят, обдает огнём, обжигает лёгкие. Жар вырывается кашлем и трещит в висках, будто что-то рвётся наружу. «Не смей, – рявкает Птица где-то в самом ядре сознания, рвётся из кокона. Олег замирает у кровати – взгляд обеспокоенный и напряженный. Снова не то, снова непривычно. Он не слышит Птицу, но видит что-то, должно быть, в глазах Серёжи. – Не смей, даже не думай об этом, тряпка».