.unforgivable.

remember the moment you left me alone and broke every promise you ever made?*

- Я так и не сказал тебе то, что собирался. Думаю, лучше сделать это сейчас. Ладно. Хорошо. Так… - Кроули тяжело вздохнул. Нужно было собраться с мыслями, но слова никак не желали связываться в предложения, они просто сновали туда-сюда в его голове, бешено проносясь через все сознание и обратно, не оставляя и шанса наконец поймать их и расположить в нужном порядке. Он опустил голову: перед глазами был пол книжного магазина, но Кроули его не видел. Сейчас он совсем ничего не видел, будто кто-то вдруг выключил свет, оставив только огромную красную табличку «ТРЕВОГА» раздражающе мигать где-то на задней стороне сетчатки. Кроули задумался – всего на несколько секунд, которые, как ему самому казалось, длились дольше всех шести тысяч лет его существования, - а затем все же нашел в себе силы продолжить, - Мы довольно давно знаем друг друга. Мы уже давно живем на этой планете, ну, в смысле, мы оба, - он неопределенно взмахнул рукой. Тело было будто чужим и почти не слушалось, - Ты меня никогда не подводил. Я тоже тебя никогда не подводил. Мы команда, группа… только мы двое. И все это время мы делали вид, что это не так, - он не выдержал, и голос его заметно дрогнул. Азирафаэль непонимающе смотрел на него, но не перебивал. Демон окинул взглядом книжный, - Ну, за исключением последних пары лет, - он снова не мог говорить, во рту пересохло, в горле стоял ком. Он знал, что все было потеряно, но правда была в том, что, несмотря на все обстоятельства, Кроули был оптимистом. Взгляд Змия блуждал по комнате, отчаянно ища, на чем задержаться, за что зацепиться в ускользающей от волнения реальности. Кроули набрал в легкие побольше воздуха и на одном дыхании произнес, - И я хотел бы провести… - голос его снова задрожал, и он зарычал от бессилия. Человеческое тело так хрупко. Этот крошечный по меркам оккультного существа мозг, помести в него демоническое сознание – и он разорвется от той неистовой силы, с которой способно оно испытывать чувства. Он вновь вздохнул и попытался в очередной раз взять себя в руки, - Ну, раз у Гавриила с Вельзевулом получилось вот так быть вместе, сбежать вместе, получится и у нас. Только мы вдвоем. Не нужен нам Рай, нам не нужен Ад, от них одни неприятности! Обойдемся без них, просто будем вместе. Ты и я. Что скажешь? - Пойдем со мной, - Азирафаэль приблизился, испуганно глядя на него. Слишком близко. Слишком отчаянно. Слишком страшно, - на Небеса. Я буду руководить, ты будешь моей правой рукой. Мы сможем все изменить, - выдохнул ангел в нескольких сантиметрах от его лица, все также отчаянно смотря ему в глаза. - Ты не можешь вот так бросить книжный, - сознание Кроули в панике зацепилось за первое, что только пришло ему в голову. - О, Кроули… - вздохнул Азирафаэль и тихо и как-то грустно засмеялся, - ничто не вечно. - Нет, - кивнул демон. В глазах его стояли слезы, - Что ж, очевидно, нет, - с этими словами он надел очки. Тело слушалось все так же паршиво, внутри все дрожало так, что ему казалось, что еще минута, и он не сможет удержаться на ногах. Но даже сейчас Азирафаэль отчаянно старался заглянуть ему в глаза, каждую секунду ловя его взгляд, даже когда очки наконец коснулись переносицы, будто мысленно открывая ту дверь, которую Кроули только что захлопнул перед самым его носом, - Удачи, - пробормотал он, не глядя на ангела и направился к выходу. - Удачи? Кроули! – почти кричал ему в спину ангел, кажется, начиная осознавать происходящее, - Кроули, вернись!.. на Небеса. Мы можем работать вместе. Мы можем быть вместе, - на слове «быть» Азирафаэль взмахнул руками, - как ангелы. Творить добрые дела, - в голосе его слышались слезы, он тяжело и неровно дышал. Кроули не смотрел в его сторону, - Ты… ты мне нужен! – обреченно воскликнул ангел. Ничего не изменилось. Он даже не повернул головы. Азирафаэль продолжил, борясь со слезами, - Я не думаю, что ты понимаешь, что именно я тебе предлагаю. - Я понимаю, - сухо сказал Кроули, наконец глядя на него, - И намного лучше тебя. Азирафаэль вздохнул. Кивнул, поджав губы: - Что ж… - он едва заметно огляделся, будто ища одобрения, - тогда больше не о чем говорить, - Азирафаэль смотрел будто сквозь Кроули, куда-то в окно за его плечами. Во взгляде этом не было ничего, кроме печали и, наконец-то, понимания. - Прислушайся, - Кроули поднял указательный палец, - слышишь? Несколько мучительно долгих секунд они стояли в тишине, нарушаемой лишь зловещим, раздражающим тиканьем часов, будто бы отмеряющих, сколько еще им осталось. - Я ничего не слышу! – раздраженно развел руками ангел. - В том-то и дело, - почти безэмоционально сказал Кроули. Голос его отчего-то был хриплым, - Никаких соловьев. Мгновение – всего лишь краткое, несчастное мгновение – они смотрели друг на друга. И во взглядах их было сокрыто столь многое: все те чувства, все то разделенное теперь уже на двоих отчаяние, все слова, что они друг другу сказали и вся та недосказанность, с которой оставляли они друг друга на этом перепутье, где дороги их впервые за шесть тысяч лет разделились. - Идиот. Мы могли быть… вместе, - наконец нарушил звенящую тишину Кроули. За свою долгую – вечную – жизнь, длиной уже больше чем в целых шесть тысяч лет, Кроули мало о чем сожалел. Ему в целом не свойственно было о чем-то жалеть, сожаление казалось ему чем-то глупым, бессмысленным, совершенно не стоящим того, чтобы тратить на него силы. Но сейчас, в эту самую секунду, когда он стремглав приблизился к Азирафаэлю и, схватив его за лацканы пиджака, притянул ангела к себе, отчаянно целуя, цепляясь за последнюю оставшуюся возможность удержать его подле себя, надеясь, что хотя бы теперь он не сможет уйти, что в это мгновение, когда стена между ними, что воздвигли они из недосказанности, вечных метафор, подтекста и эвфемизмов, страшась гнева Рая и Ада, страшась кары Господней, страшась даже самих себя, наконец рухнула, и на этих руинах чего-то, бывшего Соглашением больше шести тысяч лет, силилось теперь родиться нечто совершенно новое, сейчас Кроули будто целиком состоял из сожаления. Он жалел, что не понял все раньше, что нашел в себе силы обнажить свои чувства только сейчас. И, целуя самое близкое, самое родное и дорогое ему существо во Вселенной, он ужасно жалел, что его целует. Что делает это вот так – как последнее, что ему оставалось, будто дергая за единственную уцелевшую ниточку, которая тут же обрывается, убивая тем самым не только надежду, но даже саму мысль о ней, само ее существо. Убивая их обоих. Азирафаэль тяжело дышал, тело его содрогалось в подступающей истерике. Полными слез глазами он взглянул на Кроули и, как и он всего каких-то жалких несколько минут назад, со скорбью в голосе выдохнул: - Я тебя прощаю. - Обойдусь, - с этими словами Кроули вышел из книжного, не оглядываясь. Тело его дрожало. Весь он – натянутая тетива, стремящаяся отпустить наконец прижатую к ней чьими-то сильными пальцами стрелу надвигающейся истерики, силящуюся попасть точно в цель, в самое сердце Кроули, пронзая его насквозь. Он не помнил, как добрался до своей любимой когда-то Бентли, не помнил, как стоял подле нее, пусто-отчаянно глядя на возносящегося на небеса его-не-его Ангела, не помнил, как сел в машину, будто реальность вокруг него вдруг замедлилась, чья-то все та же сильная, неумолимо тянущаяся к его душе рука нажала кнопку mute, и все вокруг затихло. Бентли казалась невероятно огромной, а он в ней – маленьким, беззащитным и до самых нервов обнаженным. Это была катастрофа. С самого начала, когда он только решил открыть рот. Все, что было после… Дьявол, хотелось бы ему забыть, что было после. Хотелось не слышать, хотелось не ощущать. Хотелось никогда больше не чувствовать. Тишина в салоне позволяла мыслям бесконтрольно роиться в его голове. С трудом владея собой, одеревеневшими руками Кроули вставил ключ и завел мотор. Тут же включилось радио. That certain night The night we met There was magic abroad in the air There were angels dining at the Ritz And a nightingale sang in Berkeley Square. Демон закрыл лицо руками и яростно зашипел, запуская пальцы в волосы, сжимая в них рыжие пряди, оттягивая до боли, будто силясь их вырвать. Боль не отрезвляла. Салон автомобиля в его сознании трансформировался во что-то инфернально-жуткое, давящее, ослепляющее до искр в глазах, так похожих на звезды, которых он не видел тысячелетия. Ничто, казалось, сейчас не помогло бы ему с собой совладать. Кроули слишком долго был сильным, слишком долго методично выстраивал крепостные стены вокруг собственного такого хрупкого, словно фарфорового, сердца, и теперь все это кануло в Лету, снесенное неистовой и неостановимой лавиной, которую люди, кажется, называют эмоциями. Внутри него разразилась буря. Он думал и думал, мысли и страхи рождались в голове его без остановки, становясь все хуже, все сюрреалистичнее, приобретая одновременно черты Дьявола и Бога, Рая и Ада. Он чувствовал, как задыхается, его тело не слушалось, легкие будто не желали наполняться воздухом, сколько бы он не пытался отчаянно глотать его ртом. Демон горел изнутри, сжигаемый собственной любовью и виной, для которой, к его удивлению, все же нашлось место в его проклятой насквозь грешной душе. Ничего не осталось. Все рухнуло. Глас Божий махнул в его сторону рукой и его счастье, которое выгрызал он себе зубами, сопротивляясь и борясь, тут же рухнуло, как карточный домик. Не уберег. Не спас. Попросту не успел, потому что было слишком поздно. Всегда, всю его чертову дрянную жизнь было слишком поздно. И все же он продолжал бороться. Потому что, несмотря ни на что, Кроули был оптимистом. И сейчас оптимизм его, иссякнув, до капли выпитый и Раем, и Адом, и всеми, кто так силился помешать им, перерождался во что-то новое, ослепляющее, сжигающее все на своем пути. Он превращался в гнев. Позади него растения неистово дрожали не то в страхе, не то в благоговейном трепете от созерцания рождения нового Бога. Бога мести, Бога войны, разрушающего все на своем пути, готового разрушить даже себя самого. Он яростно щелкнул пальцами, выключая музыку, но чудо слишком сильно. Дисковод и радио тут же начинают искрить и дымиться. Кроули плевать. Он роняет голову на руки, до белых костяшек сжимая руль, и тяжело, но наконец-то дышит. Цепляясь за руль, как за единственный осколок реальности, демон из последних сил старается держать себя в руках, но эмоции оказываются сильнее. В горле его стоит ком. Сухая истерика сменяется слезами. Беззвучно дрожа в попытках вновь выровнять дыхание, Кроули наконец сдается. Сдается впервые в своей жизни, позволяя слезам безостановочно течь по щекам, позволяя рваным всхлипам вырываться из его такого чужого горла, нарушая повисшую в Бентли тишину. Хватка на руле слабеет, пальцы его разжимаются, и в конце концов руки бессильно падают на колени. Кроули плачет, так и не сняв очков. Его одолевает ярость, ненависть почти звенящая. Он почти кричит, и в крике этом все несказанное, вся боль и вся любовь, в крике этом весь он, нагой, упавший на колени и поднявший руки в знак капитуляции. Ему хотелось бы все это остановить. Вот так же, как он остановил песню, простым щелчком пальцев перенести себя в тот момент времени, когда все это прекратится. Кажется, у людей на такой случай был какой-то свой способ. Да, определенно был, Кроули помнил о нем, более того, он даже пытался когда-то им воспользоваться. Мысленно он считал до десяти, но, как и в прошлый раз, это не сработало, где-то на границах сознания гнев разгорался лишь сильнее, охватывая все его существо, заменяя собой его проклятую на веки душу, из тела его повалил дым. Вскоре он заполнил автомобиль, сгущаясь и заменяя собой оставшиеся крохи чистого воздуха. В дыму в салоне ничего было не разглядеть, в бормотании демона и тяжелом дыхании – ничего не разобрать. Он шептал самому себе что-то о музыке, хорошем вине, что-то о походе в Ритц, что-то про церковь в 1941. Казалось, будто Кроули рассказывал бестелесному слушателю свою – нет, их – историю. Снаружи в окнах Бентли не было видно ничего, кроме серого дыма. Внутри совсем не осталось воздуха, и будь Кроули в порядке – благодарил бы Дьявола за то, что демонам не нужно дышать.