Уравновешенные и связанные

КЕЛСО День начался как обычно, а потом, из-за Сенана Уивера, превратился в полное дерьмо. Я встал, выпил бутылку комбучи, выпил чашку зеленого чая, принял витамины и отправился в путь. Возле ЧБТ я остановился, чтобы взять рогалик со сливочным сыром и рыбой, клубничное молоко, два греческих йогурта с ягодами, минеральную воду и свежевыжатый апельсиновый сок, который миссис Гомес, владелица гастронома, всегда приберегала для меня. Ее мать готовила его каждое утро, две дюжины, и он быстро раскупался. Мой всегда находился в холодильнике для сотрудников за прилавком, что я очень ценил. Но так было всегда. Ничего нового. Никаких признаков того, что что-то должно произойти. Внутри я поприветствовал Рика, нашего сотрудника службы безопасности, отдал ему завтрак - рогалик с лососем и клубничное молоко, получил свою обычную улыбку и шепот благодарности и отправился наверх. В раздевалке я нашел Зоуи Райс, солистку, недавно приехавшую из Лос-Анджелеса, и передал ей один из греческих йогуртов. – Не представляю, как ты можешь пить этот апельсиновый сок, – сказала она, забирая у меня минеральную воду. – У меня от него изжога. – В двадцать два года у тебя изжога? – Да, – огрызнулась она, передавая мне бутылку воды с мятным вкусом, которую брала по дороге каждое утро. Мы обменивались вещами, и мне это нравилось. Она мне нравилась. Я был близок к тому, чтобы пригласить ее на ужин или в кино. Она казалась немного не в своей тарелке в этом городе, но она была из Лос-Анджелеса. Я подумал, не ошибся ли я. В Лос-Анджелесе не было ничего особенного. Как и в Нью-Йорке. Если, как поется в песне, ты сможешь туда добраться. Утренняя сессия была жестокой. Нура Карими, наш балетмейстер, работала с нами усердно, но меня, как и всех, удивило, что мы прекратили репетицию новой пьесы, которая должна была дебютировать в июне, чтобы завершить наш сезон. Обычно это происходило раньше, межсезонье длилось май, июнь и июль, но в этом году все было иначе, поскольку в нашем расписании нашлось место для приглашенного хореографа. Но когда мы сменили пропотевшую одежду и были готовы к занятиям по барре, я вошел в зал, а там на моем месте сидел Сенан Уивер. Вся труппа знала, где находится мое место на барре. И не то чтобы никто другой не мог там находиться, когда я не был на занятиях или тренировках, но когда я там был, все понимали, что это мое место. Место было занято, причем уже три года. Я должен был иметь возможность видеть себя сбоку и спереди одновременно. Это было очень важно для проверки осанки и выравнивания, а также для самокоррекции в любой момент. Из-за расположения зеркал я мог делать это только в одном месте в комнате, и, Боже, помоги мне, там был Сенан. Он знал хорошо. Все знали. – Зачем, – простонала Зоуи, сидя рядом со мной. – Просто чтобы побыть задницей? – Очевидно, – пробормотал я. – Может, мне пойти и напомнить ему, что он ведет себя как мудак и ему нужно переехать? Зоуи нравилась всем, и, насколько я мог судить, все ее обожали. Она была как милый, дерзкий кролик, который не терпел никакого дерьма. Но даже она презирала Сенана. – Я просто вежливо попрошу его подвинуться, – тихо сказал я, направляясь к нему по полу. – Не проси вежливо, – крикнула она мне вслед. Сенан Уивер, которого наняли на должность ведущего танцора шесть месяцев назад, переехав из Сан-Франциско, с первого дня был полным придурком. Я вел себя тихо, не сопротивлялся и просил других дать ему поблажку, но не потому, что был занудой, а потому, что хотел гармонии. К тому же, говорил я себе, он был новичком в компании и в городе, и ему нужно было сориентироваться. Но он не переставал отпускать уничижительные комментарии в адрес всех, по умолчанию его настройкой было высокомерие, а хуже всего, на мой взгляд, было то, что он воровал напитки из общего холодильника. Когда мы все вдруг стали писать свои имена на вещах, как будто вернулись в третий класс, я сказал ему, что, может быть, он не будет забывать приносить свою воду. – Какая разница? – Его тон был ехидным, и мне очень хотелось врезать ему по его глупому самодовольному лицу. Я был уверен, что это будет стоить мне работы. Но сейчас он не только находился в моем пространстве, ведя себя как обычно, как придурок, но и стоял на моем месте. Обычно он не появлялся рано. Он пришел ближе к последнему часу разминки. Возможно, он почувствовал, что ему нужно больше работы после того, как я показал ему отзывы критиков на «Ромео и Джульетту» за две недели до этого. Было бы приятно думать, что я пробил брешь в его броне, но я был уверен, что в своем заблуждении он был совершенен. – Доброе утро, – поприветствовал я его, когда оказался достаточно близко. Он всегда выглядел так, будто хмурится. У него были маленькие глазки-бусинки, которые постоянно сужались. Илай не поверил мне, думал, что я говорю гадости, но потом он встретил Сенана и согласился со мной, что да, бусинки - подходящий термин. – Доброе утро, – попытался я снова, потому что в первый раз он меня проигнорировал. – Хотя я уверен, что твои инопланетные лидеры не объяснили тебе этого, здесь, на Земле, принято отвечать на приветствие, если тебе его оказывают. – Харрингтон, – ответил он таким снисходительным тоном, что у меня по позвоночнику побежали мурашки, напрягая шею. – Ты на моем месте, – сказал я, стараясь придать себе легкость, которой не чувствовал. – Я не вижу твоего имени здесь, на барре. Ответ был таким мелочным, таким школьным, что мне было трудно понять, что происходит. Почему он должен был быть придурком из-за чего-то столь незначительного? Почему бы не проявить уважение к моему пространству? Я мог согласиться с тем, что и с моей стороны это было предпочтение, желание, а не потребность, но у меня была реальная причина, чтобы это место было моим для улучшения моих танцев, и я занимался на нем уже три года. Более того, все это знали. В тот момент меня осенило, что и он тоже. – Ты же знаешь, что я здесь тренируюсь, так что я буду благодарен, если ты подвинешься. Он насмешливо хмыкнул. – Пожалуйста. Это место на полу. Одно не может быть лучше другого. Я вздохнул. – Тогда, если это не так, и ты согласен с тем, что это не так, не мог бы ты пересесть? Я словно вернулся в начальную школу. Я видел, как с каждым днем прихожу все раньше и раньше, пока накануне вечером не ставлю палатку, чтобы быть уверенным, что каждое утро первым займу свое место. – Я говорил с Линкольном вчера вечером, – сказал он вместо ответа на мой вопрос, – и его мнение изменилось относительно твоей роли в работе над деконструкцией. Первым моим побуждением было наорать. Вторым - непременно ударить его, и что было безумием в моих мыслях об этом, так это то, что обычно я не был жестоким человеком. Я был громким человеком, этого нельзя отрицать, и все, кто был рядом, считали, что мне никогда не сесть за руль автомобиля, но насилие не было моим обычным вторым, третьим или даже десятым шагом. Тот факт, что каждый мускул моего тела напрягся от ярости, готовый к нападению, заставил меня целенаправленно сделать шаг назад, чтобы я мог отдышаться. В мире не было столько денег, чтобы заставить меня реагировать на него. Я был уверен, что приглашенный хореограф Линкольн Палмер - здесь он заставил нас сначала пройти через Лебединое озеро, убедившись, что мы знаем балет вдоль и поперек, а затем разложил его на части и превратил в нечто новое - не преминет изменить мою роль или вообще убрать меня из постановки. Ни для кого не было секретом, что между ним и Сенаном что-то есть. И дело было в том, что если ты спишь с главным человеком, то, скорее всего, получишь то, что хочешь. – И какую роль мне теперь играть? Сенан перестал двигаться, отпустил баррель и встретился со мной взглядом. Он был высок для танцора - шесть футов , и, конечно же, нужно было учитывать волосы. Если мои волосы были длинными, до плеч, то его - наоборот, уложены в высокую прическу. Это добавляло еще больше сантиметров, и я всегда задавался вопросом, какое средство и сколько фена нужно было использовать каждое утро, чтобы они весь день сидели на его голове как пухлый шлем. Это было сделано, чтобы преувеличить разницу в росте, я знал это, но все равно... странно. – Он не уверен, что для тебя найдется подходящая роль, – ехидно ответил он. Вместо того, чтобы сразу же выйти из себя, я сделал еще один вдох. Снова возникло желание прибегнуть к насилию, но не по тем причинам, как он думал. У него сложилось впечатление, что я боюсь, как бы он не вытеснил меня, сделав мое присутствие в центре ненужным. Но для начала мне каждый день поступали предложения, наводнявшие почтовый ящик. Мне следовало начать карьеру фрилансера, говорили люди, или просто путешествовать и принимать бесчисленные приглашения танцевать в Париже и Лондоне, Нью-Йорке и Мадриде, Буэнос-Айресе и Лос-Анджелесе. Это было бы гораздо интереснее, чем быть ведущим танцором в одном месте. И, кроме того, что удерживало меня в Чикаго? Но дело в том, что я любил этот город. У меня всегда был миллион вещей, которые можно было сделать, увидеть, съесть и насладиться. Но больше всего, без сомнения, меня связывали Илай и его мать. К этому добавлялся тот факт, что Делон Митченер, художественный руководитель ЧБТ, любил меня. Он не хотел, чтобы я куда-то уходил. Поэтому, хотя я мог признать, что меня раздражает присутствие Сенана Уивера, я не боялся ни его, ни его присутствия. – На самом деле, – сказал Сенан, повысив голос так, чтобы слышали все в студии, – Линкольн не уверен, что кто-то из вас готов танцевать в его пьесе. Обведя взглядом зал, можно было заметить смертельные взгляды, направленные на Сенана. Мейвен сделала движение пародирующее отсос, чтобы подчеркнуть, что Линкольн и Сенан были приятелями по траху. Я знал. Все знали.

****

В ЧБТ уже было четыре ведущих танцора мужчины, поэтому решение пригласить Сенана Уивера на главную роль - он был солистом в Сан-Франциско, но сразу же получил повышение, приехав в Чикаго, - показалось мне, да и другим членам труппы, странным. ЧБТ был большим, но мы с Брайаном Фуджимото, Марком Санчесом и Акимом Горевым полностью справлялись. У нас были все ведущие мужчины, которых мы могли принять. Я думал, что если мы получим еще одного, то это будет Катан Тузи из Ванкувера, с которым я неоднократно работал, когда танцевал за границей. Делон намекнул, что пригласит Катана потанцевать с нами этой осенью, но тут, как назло, появился Сенан Уивер, которого никто не видел на радарах. – Кто? – спросиал Мейвен за выпивкой, когда я назвал ей имя. Я пожал плечами. – Он из Сан-Франциско. – Да, но кто он? Я, как и все мы, подумал, что он должен быть великим. Он должен быть вторым пришествием Барышникова, чтобы солист стал главным, не приложив усилий. Ни с кем из нас такого не случалось, поэтому единственным ответом могло быть только то, что он гениален. – Он просто пиздец какой-то, – заявил Брайан в день приезда Сенана. Мы оба старались быть приветливыми, но Сенан даже не захотел пожать нам руки, отказался от представления в компании и от приглашения на ужин. – Кто не пожимает руки? – спросила меня Мейвен. – Мы живем во времена Ковида, – ответил я, оправдывая его. – Ему не обязательно пожимать. – И это было правдой. Многие люди больше не пожимали друг другу руки, но для установления связи они сталкивались локтями или что-то в этом роде. – Ты не можешь его винить. Она пожала плечами и оставила это без внимания, не желая продолжать разговор. – Может, это связано с тем, что мы геи, – предположил я Брайану, когда мы делали перерыв на воду. Брайан посмотрел на меня как на сумасшедшую. – Он тоже гей, как и мы. Проблема не в этом. Не зная, что делать, я ждал, пока Марк и Аким, оба натуралы, попробуют проверить мою теорию. Но Сенан и с ними был холоден. – Он козел, – быстро заметил Марк. – С кем он трахается, что стал ведущим, как только появился здесь? – поинтересовался Аким, глядя вслед Сенану. Мы узнали об этом, когда два месяца спустя на тренировке появился Линкольн Палмер, хореограф, которого Делон Митченер годами уговаривал приехать в Чикаго. Линкольн Палмер был известным талантом и собирал толпы зрителей, а Сенан был его любимым танцором и, как мы быстро выяснили, его любовником. Тогда все стало понятно. Конечно, ЧБТ взяли солиста из Сан-Франциско и сделал его новым лицом труппы, чтобы обеспечить шоу Линкольна Палмера. Новые рекламные щиты и печатные объявления появились по всему городу. Куда бы я ни посмотрел, везде видел только Сенана Уивера. Я волновался, мы все волновались, но не из-за того, что мы потеряем свои места, а из-за того, что мы не получим те места в шоу Линкольна Палмера, которые мы обычно получали. И хотя это не было бы концом света, остальным из нас пришлось бы объяснять фанатам, репортерам, коллегам, причем так, чтобы это не звучало, будто мы оправдываемся - он спит с боссом, - почему мы не прошли кастинг. Однако все это исчезло, когда мы увидели, как он танцует. Вживую. В исполнении. Вблизи. На тренировках и на видео, которые мы все смотрели и изучали, его техника была безупречна, и мы сосредоточились на том, что он умеет делать, и не более того. Наблюдая за ним в компании зрителей, я думал: Какая разница, насколько он деревянный? Он концентрируется на хореографии. И хотя Нура и другие педагоги говорили ему что-то вроде: «Улыбнись, ты должен быть очарованным» или «Где злость», никто из нас не думал об этом. Конечно, он взял бы их замечания и исправил к выступлению. Но в ночь первого шоу, перед переполненным залом, меня и всех остальных ждало откровение. Да, у него снова была идеальная форма. Да, он мог прыгать до потолка. И да, как я слышал от девочек и мальчиков из корпуса, он был большим, сильным и высоким и мог поднять всех с ног и держать их высоко в воздухе, словно был готов срубить с помощью любого из них рождественскую елку. Но чего у него не было, и это бросалось в глаза, так это лица. Люди, не занимающиеся балетом, не поняли бы этого. Тот, кто занимался, сразу бы понял, что я имею в виду. – Ух ты, – прошептал Брайан, стоя рядом со мной в кулисах театра Аудиториум и наблюдая за тем, как Сенан двигается по сцене во время «Сильфиды». – Думаешь, это ботокс или что-то в этом роде? Поэтому его лицо застыло? Это было не так, и я знал об этом хорошо, и в тот момент я изо всех сил старался не злорадствовать. – Может, кто-то должен сказать ему, что все те вещи, которые ему говорили на тренировках, он должен делать сейчас. Наклонившись поближе, прижавшись губами к уху Брайана, проявляя уважение к тем, кто находился на сцене, я почти промурлыкал. – Мы все смотрели на его форму, Брай, на его ноги, впечатлялись высотой его прыжков, но забыли посмотреть на его гребаное лицо. – Что? – спросил он себе под нос, не поворачиваясь ко мне, а глядя на Сенана со смесью растерянности и ужаса, которую никто не мог не заметить. Это было настолько очевидно, что Мейвен, с другой стороны, в кулисах, тоже подняла руки и прошипела: – Что случилось? – Его лицо, – пробормотал я в ответ, указывая на Сенана, который двигался по сцене. Она повернулась, чтобы посмотреть, и мое внимание вернулось к Брайану. – Нет, – задыхался он, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня, и на секунду прикрывал рот, боясь, что издал звук, прежде чем прошептать. – Нет. Этого не может быть. Я прищурился. – Ты же не думаешь, что... – Я думаю. – Вот дерьмо, – прохрипел он с придыханием, жестикулируя на Сенана обеими руками. – У нас ведущий танцор без лица? Ну, у него было лицо, просто у него не было Лица. У него не было лица, которое заставляло бы людей смотреть на него. Он был красив, если вы любите аниматронику или пластик, и его форма была чем-то особенным, но когда вы были на сцене, было крайне важно, чтобы все ваши выражения и чувства передавались зрителям. Потому что да, балет - это танец, но это также и актерская игра. Зрители, начиная с первого ряда и до самых стропил, должны были видеть эмоции, а также движения рук и ног, кистей и стоп. Именно для этого мы носили грим, подчеркивающий наши черты. Зрители должны были быть в восторге от танца, исполнения, но при этом их должен был тронуть смех или слезы того же самого артиста. Так что да, безупречная техника была жизненно необходима, но умение передать на сцене чувства - страсть, боль, горе и особенно любовь - это то, что заставляло людей привязываться к персонажам, обожать их и, что еще важнее, отдельных танцоров. В случае с Сенаном «у него была выразительность», – написал критик из Chicago Tribune после посещения «Блудного сына», – «как у дверного порога». Критик из Sun-Times написал, что «манекены в витринах магазинов демонстрируют большую глубину эмоций, чем Сенан Уивер». «Его Ромео», – заявили обе газеты после этого шоу, – «был скучнее грязи». Птолемей Райт, репортер журнала Dance Magazine, подытожил это следующим образом: «По гримасам и помятым выражениям, которые Сенан Уивер демонстрирует нам на сцене, можно сделать вывод, что у него запор». Часть про запор не попала в журнал, но Птолемей прислал мне свою оригинальную копию, потому что мы были друзьями. Он знал, что я не стану показывать ее, но тот факт, что она вообще существует, делал меня дико счастливым. А то, что вошло в статью, было не намного лучше. Слово «запор» можно было бы считать итогом, но то, что появилось в печати, было словами «бездушный» и «безжизненный». Это было нехорошо. Я подумывал о том, чтобы вырезать рецензии и поместить их на главную доску объявлений, которая должна была быть предназначена для таких случаев, как если вам нужен сосед по комнате или кто-то, с кем можно поехать на машине, но решил, что это лишнее. Вместо этого я сделал скриншоты на свой телефон, а затем упомянул о статьях нескольким ребятам из команды. Они появились в Твиттере в течение часа. Еще несколько рецензий на «Ромео и Джульетту» описывали Сенана как «робота, который не пропустил ни одного шага и как человека, на которого можно было рассчитывать, что он безупречно исполнит хореографию и движения без малейших эмоций». Он был лишен чувств. Его лицо не выражало ничего, кроме качеств Степфордской жены , что в итоге, по словам Мари Пауэлл, репортера из Pointe Magazine, «напомнило мне копошащиеся останки людей в Ходячих мертвецах». Далее она сказала, что «если у кого-то есть идея для балета про зомби, то Сенан Уивер - ваш человек». Я слышал, что Линкольн Палмер позвонил ее редактору, которая самым любезным образом посоветовала ему отправиться прямиком в ад. Я знал это, потому что она рассказала Марку Санчесу, с которым спала всякий раз, когда была в городе, и он пересказал мне эту историю на следующее утро. В конце он рассмеялся. На следующий вечер за ужином с Илаем я прочитал ему еще несколько рецензий и не мог перестать гоготать в перерывах между поеданием моей веганской запеканки. – Ты злой, – заверил он меня, поедая свой кошерный говяжий бургиньон. По какой-то причине мы всегда ходили за французской едой в ночь после моих выступлений. Мне было все равно. Сенан Уивер был засранцем, и через несколько дней, когда я узнал, что репортеры из Pointe Magazine и Dance Magazine переключили внимание своих статей с него на меня, я позвонил и сказал Илаю. – Так ты никогда не научишься смирению, – поддразнил он меня. На другом конце провода я сиял. Оказалось, что я буду красоваться на обложке одного из журналов в мае, а другого - в июне. Я уже любезно поблагодарил их и пообещал билеты на деконструкцию «Лебединое озеро». В «Ромео и Джульетте» я танцевал партию Меркуцио и удостоился бурных оваций публики. Только начало следующего номера заставило моих поклонников притихнуть. Репортер газеты Tribune сказал: «Сельсо Харрингтон в роли Меркуцио украл шоу своим умным, эмоциональным изображением обреченного друга Ромео. Его харизма вдохновляла не только тех из нас, кому посчастливилось увидеть его, но и всех остальных танцоров, кроме одного, который делил с ним сцену». – Интересно, кто это «кроме одного»? – усмехнулась Мейвен, читая рецензию в тот понедельник в репетиционной студии. – Боже, мне было бы почти жаль его, если бы он не был таким мудаком. На протяжении всей моей карьеры меня хвалили за плавную, непринужденную музыкальность, разнообразие моих ролей, за то, как я делаю свое тело длиннее, хотя мой рост чуть больше пяти восьми, за безупречную технику и, прежде всего, за захватывающее дух выражение лица. Никто не мог оторвать от меня глаз, когда я выходил на сцену. Все говорили, что мое лицо идеально одушевлено и способно передать даже самую незначительную эмоцию. Поднятая бровь, сексуальная ухмылка, дрожащие губы или боль. «В ледяных голубых глазах Келсо Харрингтона столько муки, что он может довести вас до слез», - сказал репортер из отдела искусств New York Times. В этом была моя сила. В один момент я мог разрывать сердце, а в следующий - приводить в экстаз. Я трогал людей, а рецензенты - все, от побережья до побережья, на всех континентах - поэтично рассказывали о том, как поразительно я вживался во все свои роли. Все согласились, что я был сокровищем, и Чикагская балетная труппа, а также все, где я танцевал в межсезонье, были счастливы получить меня. Я благосклонно принимал все похвалы, и да, я гордился тем, что мог делать и чего достиг. Но теперь, по словам Сенана, Линкольн Палмер не считал, что я могу исполнить его хореографию. И не только я, а все мы. Это было нелепо. Я собирался задать вопросы. – Я сейчас вернусь, – объявил я Сенану и, развернувшись, направился к двери. Удивило ли меня то, что он первым побежал к выходу из комнаты? Ничуть. – О мой гребаный Бог, – вздохнула Луна. – Он что, серьезно решил обогнать тебя на пути в офис Линкольна? – Что бы ты им ни сказал, Кел, – воскликнула Мейвен, – мы все с тобой. Меня так заебало это дерьмо, что я готова блевать. – Скажи Линкольну, чтобы шел нахуй! – прогремел Брайан вслед за мной. Так продолжалось уже почти семь месяцев, и мы все были на грани срыва. Я никогда не встречал никого, ни одного другого танцора, который создавал бы такое напряжение, как Сенан. Но еще хуже в этот момент было предательство со стороны Делона Митченера, нашего художественного руководителя. Как он мог позволить приглашенному хореографу так обращаться со своими танцовщиками? Поднимаясь по лестнице, я испытывал боль и ярость, и не только за себя. За всех. Когда я поднялся на один этаж в кабинет Линкольна, дверь была открыта, потому что Сенан вошел туда раньше меня. Мы оба прошли мимо помощника Линкольна, и Сенан стоял в комнате, где Линкольн и Делон проводили совещание, о чем свидетельствовали схемы и записи на столе Линкольна. – Как я понимаю, вы не хотите, чтобы я участвовал в «Лебедином озере»? – спросил я Линкольна гораздо спокойнее, чем предполагал. Я уже готов был наброситься на него с криком, но в последний момент нашел в себе остатки самообладания и, хотя мой тон был резким, не накричал. Потребовалось мгновение, чтобы мои слова дошли до сознания, но затем Делон повернулся к Линкольну. – О чем он говорит? Линкольн махнул рукой в мою сторону. – Ты разве не собираешься разорвать его на куски за то, что он ворвался сюда? – Сенан ворвался сюда первым, – заметил Делон. – И нет. Он задал вопрос, и я, со своей стороны, хотел бы получить на него ответ. Линкольн повернулся ко мне, и на его лисьих чертах лица легко читалась ненависть. Он изо всех сил старался выглядеть так, как, по его мнению, должен был выглядеть хореограф. Он всегда носил черную водолазку, облегающие черные брюки и черные туфли на шнуровке. Его редеющие волосы были зачесаны назад, подчеркивая ярко выраженный вдовьий пик и тяжелые складки на лбу. Брови были тонкими, как и губы, и все это придавало его лицу некое опустошенное выражение, заставлявшее меня думать, что ему самое место в готическом романе ужасов. Я не был его поклонником. Но на все это можно было бы не обращать внимания, если бы он не был таким полным кретином. Конечно, порошок, который он засыпал в нос, и таблетки, которые он глотал как мятные леденцы, не шли ему на пользу. Его самочувствие не улучшалось ни от употребления запрещенных препаратов, ни от приема лекарств по рецепту. Я не понимал, почему он, казалось, сходит с рельсов. Он был на вершине своей игры, востребованным товаром. Все хотели его заполучить. – Ну? – Делон надавил на него. – Все было не так. – Что именно? – Делон был в замешательстве, и я понял, что то, что Сенан только что объявил в тренировочном зале, Делон раньше не слышал. Он, похоже, был так же ошеломлен, как и все мы, и это имело значение для нас больше всего на свете. Я мог дышать. Мне захотелось побежать и рассказать всем, что все будет хорошо, потому что Делон Митченер не потерял к нам доверия. Это Линкольн, и только Линкольн, возможно, с добавлением Сенана, считал, что мы все облажались. – Линкольн? – Делон напомнил. – Я меняю тебя с Сенаном, – сказал он мне. – Ты будешь черным лебедем, а не белым, пытающимся увлечь принца. – Когда это я был белым лебедем? Я должен был быть фон Ротбартом, – напомнил я ему. Я с нетерпением ждал роли злого волшебника, даже несмотря на то, что она была меньше. Я мог бы повеселиться с этой ролью. Я много раз в жизни танцевал партию принца, а в партиях Королевы лебедей и Одиллии, черного лебедя, напротив меня выступали величайшие балерины. Ни одна из этих партий в обратном видении балета Линкольна не показалась мне такой уж интересной. Мне нравилась идея выяснить, что движет плохим парнем, не ограничиваясь тем, что он просто хочет девушку, которую не может заполучить. Быть плохим парнем было весело. Люди всегда освистывали и шипели, когда я выходил на сцену в образе злодея, а потом аплодировали, когда я выходил или откидывался назад и махал рукой. Но теперь, похоже, у Линкольна было совершенно новое видение. – Я - злодей этой пьесы, – повторил я. – Именно там вы сказали, что хотите меня видеть. – Да, но я прозрел, поэтому изменил все. Прежде чем я успел ответить, Делон сказал. – О чем ты говоришь? – Мы можем сделать лучше. Я переосмыслил всю постановку. Делон повернулся, чтобы посмотреть на меня. – Мне очень жаль, – пролепетал я, потому что так оно и было. Я никогда не слышал, чтобы что-то меняли после того, как вышли пресс-релизы, начались репетиции и были разработаны декорации. Я был в полной растерянности, и это, конечно, должно было отразиться на моем лице. – Новая хореография просто фантастическая, – сообщил Делону Сенан. Делон снова повернул голову к Линкольну. – Нет. Так нельзя, – проворчал он, начиная расхаживать. – Нельзя менять все сейчас. Мы продавали билеты на «Лебединое озеро» в обратном виде, на деконструкцию, а не на совершенно новую адаптацию. Именно так его рекламировали, именно это вы нам обещали, именно это мы говорили людям. Вы сказали, что будет принцесса вместо принца и лебеди-мужчины, а не совершенно новый пересказ классики! Ты что, издеваешься надо мной? – Последнее он прорычал. Линкольн был погружен в свое видение, полностью в своей голове, не глядя ни на меня, ни на Сенана, ни на кого-либо еще. – Теперь принц будет не только выбирать между добром и злом, но и принимать решение между плотской сексуальностью черного лебедя и истинной любовью и преданностью белого. Конечно, я должен был стать черным лебедем. Плотские утехи явно не входили в колею Сенана. Может, наедине с собой он и был сексом на палочке, но на сцене он мог быть только идеальным белым лебедем. – Ты не можешь этого сделать! – разъярился Делон. – И теперь Мейвен будет играть волшебницу, которая хочет принца и уводит его мужские варианты, чтобы заполучить его. – О, я уверен, что Мейвен без проблем сыграет женщину, которая настолько заблуждается, что хочет сделать гея натуралом, – заверил я его, и сарказм прозвучал громко и отчетливо. – Заткнись, – приказал мне Сенан. – Как будто ты в состоянии сказать хоть слово о его видении. Тебе повезло, что у тебя еще есть роль. Я говорил Линкольну, что ты слишком стар, чтобы играть... – А роль, где обычно волшебник и Одиль устраивают праздник, - это что теперь? – Делон рявкнул на Линкольна. – Мейвен будет обновленной Малефисентой? Или ты сделаешь ее больше похожей на ведьму? Будет ли у нее остроконечная шляпа в твоей постановке? Планируешь ли ты изменить и костюмы? Будут ли лебеди в гульфиках и бюстье? – Я рассматриваю вариант бондажа для черного лебедя и прозрачного комбинезона для Сенана. Я взглянул на Делона, чье лицо стремительно становилось пунцовым. – Теперь она великолепна, – сообщил Сенан Делону. – В этой истории ведьма пытается заманить принца с помощью парня, черного лебедя, хотя на самом деле она хочет заполучить принца себе. – Да! – воскликнул Линкольн, и я задался вопросом, сколько в его видении было наркотиков, а сколько - муза Сенана. – То, что черный лебедь - зло, так устарело. Все возвращается к тому, что черное плохое, а белое хорошее, а я хочу изменить акцент на этом. Теперь черный лебедь - всего лишь пешка, на которую наложено заклятие. Его используют, чтобы заманить принца на темную сторону секса и похоти. Что? Как оба лебедя могут быть геями, и почему... Мне пришлось остановить себя, чтобы перестать беспокоиться. Не хватало каких-то деталей, но у меня не было желания указывать на них. – Это будет катастрофа, – сообщил я Линкольну. – Принцесса вместо принца была достаточной переменой для большинства наших покровителей. Вы для них слишком нестандартны. – Ты идиот, – огрызнулся Сенан. – Но важнее то, что пресс-релизы уже разосланы, – напомнил я ему, игнорируя Сенана. – Вот в чем проблема - в том, что вы сказали, а не в том, что вы на самом деле делаете. – Он не ошибается, – рявкнул Делон на Линкольна. – Ты что, совсем спятил? – Тебе нужно открыться! – крикнул Линкольн. – Наконец-то мы живем в эпоху, когда можно рисковать и... – Тогда сделайте эти вещи позитивными, измените их полностью, все, а не только отдельные части для шока, и не с нашими покровителями. Они собирались устроить переполох, вся постановка вдруг повисла в воздухе, но меня это не волновало. Рецензии напишутся сами собой, и все они будут начинаться со слов: «Что, черт возьми, я только что увидел?». Это был полный кавардак, но поскольку мой вклад никак не учитывался, я развернулся и вышел так же быстро, как и ворвался. На полпути по коридору я услышал, как Делон рычит на Сенана, чтобы тот убирался к черту. Я не спешил, но на лестничной площадке остановился и повернулся к нему лицом. – Что? – усмехнулся он. – Думаешь, я столкну тебя с лестницы? Ради чего? Мне ничего не нужно делать с неудачником, кроме как смотреть, как ты падаешь. Когда он проходил мимо, я вздохнул, преодолевая желание поставить ему подножку. – Молодец, Сенан. У тебя все утро ушло на то, чтобы придумать это? – Уже полдень, – поправил он, желая, чтобы последнее слово осталось за ним. Он дошел до площадки и повернул налево, чтобы вернуться в тренировочный зал. Я на мгновение задержался, пытаясь успокоить свое колотящееся сердце, как вдруг внизу лестницы появился мой любимый человек. – Что ты здесь делаешь?" – спросил я Илая, так обрадовавшись, что вижу его, что чуть не упал. Он прищурился и посмотрел на меня. – Я направлялся в Первый округ, чтобы поговорить с командующим, но хотел остановиться и посмотреть, не случилось ли чего? Ты выглядишь дерьмово. Скрестив руки на груди, я почувствовал, что мои брови приподнялись. – Я не о внешности - ты всегда хорошо выглядишь, ты же знаешь, – ворчливо заметил он. – Я имею в виду твое выражение лица. Почему ты выглядишь так, будто собираешься заплакать? Я наклонил голову в сторону тренировочного зала. – Были некоторые проблемы, но... все в порядке, – заверил я его, прежде чем добавить. – И ты знаешь, я никогда не плачу при людях. – Я много раз видел, как ты плачешь, – возразил он. – Ты - не люди, ты - это ты. Илай улыбнулся и кивнул. – Слушай, я хочу, чтобы ты сегодня поужинал со мной, женой мэра и бог знает кем еще. – Прости, что? – Ужин. Со мной. – Нет, я понял, – ответил я, – но, кажется, я что-то упустил насчет Лидии Грейнджер, жены мэра. – Ты не хочешь поужинать со мной? Я нахмурился. – Я всегда хочу поужинать с тобой, – категорично заявил я. – Переходи к той части, где ты объясняешь, что происходит. – Мы устраиваем эту ночь танцев в июне и... – В июне? – Да, жена мэра устраивает сбор средств для... – Нет, – сказал я, усмехаясь. Это было слишком хорошо. Конечно же, в тот кавардак, который должен был произойти, входили, во-первых, сбор средств, организованный Лидией, и, во-вторых, мероприятие, которое закрывало наш сезон. – О, Боже. – Что такое... почему ты смеешься? Я даже не мог дышать.