***
За полгода новоиспечённый кентик мне наскучил. А в июле с месяцок я от него, от так называемого Антохи, побегал, рассказывая байки о том, что готовлюсь к экзаменам. На самом деле, я задротил дома в танчики и собачился с отцом, но, благо, у меня он вообще есть. И всё-таки нельзя не признать, однако. Шепелявый, курносый, неуклюжий и апатичный Антоха — единственный человек, рядом с которым я чувствовал себя не самым ущербным человеком на свете. Я подходил к зеркалу и улыбался. Злорадствовал и едва не тянулся к ширинке. В перерывах между тем, чтобы выбирать нам с братом ВУЗ, варить пресную гречку и плакаться о несчастном романе с девчулей, которая не моя мать, папа спрашивал меня о друзьях. Сперва об оценках, а потом о друзьях, потому что это так же логично, как на телефонный звонок отвечать «Алло?». По схожему принципу кассирша в продуктовом сначала предлагает товары по акции, затем — пакет, в конце концов благодарит за покупку и желает хорошего дня. Только если кассирша эта не старше тридцати и у неё всё хорошо в жизни, а это точно не про моего папаню. Он спрашивал меня о моих друзьях, потягивая Балтику на диване на кухне, пока я ковырялся в его сухой гречке и формировал из неё одинаковые кучки или улыбающуюся рожицу. Я отвечал папе про Антоху, потому что я гражданин порядочный — будущий адвокат на отцовские деньги, и никогда не вру, пускай временами и не договариваю. Это стало роковой ошибкой. Батька стал выгонять меня из квартиры погулять с товарищем, раз уж дома я ничерта не делаю. Тогда я тупо наворачивал круги вокруг дома, вокруг школы и по парку, пока отец однажды не предложил поехать с моими двоюродными братьями на шашлындосы и не сказал взять с собой Антоху. Я человек честный, поэтому я действительно позвал Тоху с нами. И совсем не потому, что батя стоял надо мной и диктовал. Ему резко стало это весьма и весьма увлекательно. Хвала Богу, что у Тохи обнаружился депрессивный эпизод, и с недельку мне не приходилось сочинять новых отговорок в пользу того, чтобы не идти гулять. Я резко перестал болеть, готовиться к экзаменам и мыть ванну по субботам, пусть и не начинал вовсе. Когда мне наскучило и это и когда загоны мои меня в край доконали, я решил напроситься к братанчику поиграть в консоль, потому что в феврале у него в комнате материализовался старый телевизор из квартиры почившей бабки, а у нас дома такой аппарат висел только на кухне, чтобы папа под Балтику гасил гречу и поддерживал Соловьёва и нашу хоккейную сборную. Я напросился к Тохе с Мортал Комбат — со старыми папиными приставками в жёлтом корпусе. Весной мы играли регулярно, хотя Тохе это не то чтобы до усрачки нравилось. Подумаешь, мне тоже много чего не нравится, я же молчу. Ага, да. Тоха в тот день такой напомаженный был, накрахмаленный аж до тошноты. Тошноты от духов его непутёвой мамзели. Ну я и спросил: — Ты чего это так вырядился? Для меня, что ли? Я долго считал это шуткой. А Тоха стал активно отнекиваться: — С ума спрыгнул, братик, чего ты обо мне думаешь? И я сделал закономерное предположение, что весь этот Цирк дю Солей для какой-нибудь девчоночки, которую каким-то хреном угораздило так крепко вляпаться. Но сперва я сказал: — Давай, рассказывай. — Я говорил о шашлыках. Почему мне так крупно повезло. Мне стоило быть хорошим другом, чтобы оно выделялось на фоне других моих преимуществ, открытых в последние полгода. Он попросил меня пообещать ему, что я не буду его осуждать. Я не понял: за то ли, что он избавился от Невской клубнички, которую мог сбагрить мне на благое дело, или за то, что несёт какую-то околесицу. Чухню. Словом — неразбериху и глупость в последней инстанции, если так оно называется. Тоха спросил: — Скажи мне — я мерзкий? «Да». «В этом ебливом полосатом свитере на торчащих, как у вешалки, костлявых плечах». «С этими зачёсанными набок волосами, этим дебильным перхотным пробором». «С этим мятным дыханием из-за заборчика кривых флюорозных зубов». «С этими мелкими в белых пятнах ногтями, остриженными под корень». «Ага, да». Я отвечаю: — Да нет, не сказал бы. И всё. Конец цитаты. А потом он сказал мне, что не хочет в Мортал Комбат. Я надеялся хотя бы на Черепашек-ниндзя, но Антон предложил какую-то беспонтовую японскую попсу. И тут я не понял, кто из нас кем притворялся.***
Тохина комната была увешана постерами — большей частью на западной стене, над кроватью, куда братанчик позволял мне забираться с ногами. На постерах были Битлз и Пинк Флойд; Бойцовский клуб, Драйв и какие-то Fateful Findings, производства некоего Нила Брина. Я знаю только Сергея Брина и Нила Армстронга, но с ними постеров не было. В тохиной комнате обои были голубые с синими полосками. Или синими с голубыми полосками, здесь нет правильного риторического ответа. У Тохи в комнате был стеллаж с книгами и журналами, которые тот не прятал от мамы. Там стояли книги авторов, которых я не знал, а ещё Ватсьяяна Малланага под редакцией Волковой. Моя школа. Перед тем, как Cumасутра попала в тохины потные руки, батя хорошенько выпорол моего брата Санечку за такие сокровища у нас в комнате — среди бумажек в непрозрачной папке под двумя матрасами. Отец был бы замечательным следователем или детективом, если бы не былом таким овцебыком и козлобараном. Ебучим грузчиком еды и прочей неэкологичной шняги в самолёты в аэропорту в ночную смену. Я почти уверен, что мы с Антохой кровные братья. У моего братка в комнате почти всегда стоит густой аромат говяжьих пельменей и майонеза. Горчичного веганского майонеза. А у нас с Санечкой в комнате пахнет гречей и чем-то жареным.***
Тоха никогда не упоминал свою Леночку, если только речь не заходила о переработке мусора или пятницах, или если я сам его не спрашивал. В таком случае ответ его был детальный и красочный, тогда-то мне и было откровение, что Антон Евгеньевич мне брешет. А я-то человек честный, просто иногда не договариваю. Я честно могу сказать — мне до пизды эта ваша Леночка, эти ваши Битлз и бессульфатные шампуни. А футболку я тоже у Санечки спёр под шумок, пока его папа порол. О том, что у Тохи есть педиковатые наклонности, я догадался ещё в филиале сети ресторанов фастфуда «Вкусно — и точка», когда Тоха сказал, что это он складировал у нас в библиотеке свои материалы и упомянул, что женские журналы были среди всех только для прикрытия. Про биоматериалы практически на всех изданиях и затёртые страницы я молчал. Тоха забыл внутри одного журнала распечатку из Плейгёрл. Я даже стал чуть-чуть толерантнее, но настолько же, насколько люди толерантны к олигофренам и колясочникам. Типа если бы не колясочники, в ТЦ не было бы таких больших лифтов и таких удобных парковочных мест для велосипедов в автобусах. Типа если я не буду бояться Антона Евгеньевича, я смогу с кайфом таскать его журнальчики и играть на его телевизоре. Смогу по-человечески самоутвердиться, потому что на его фоне я ещё и не член (ха-ха) угнетаемой группы лиц. Мы ведь все смотрим на олигофренов и думаем: «Слава Господу, что это не я сейчас пускаю слюни на маму и не улыбаюсь одной стороной лица усерднее, чем другой». «А ему ведь так всю жизнь жить». И при всём при этом мне есть, чему завидовать.***
Мы стояли у шаурмичной — в парке, куда мы с Антоном Евгеньевичем ходим каждую прогулку. Мы приходим к светофору, на середине перехода я разворачиваюсь и иду куда мне надо, а Антошка бежит следом. А ему ведь так всю жизнь жить. Мы стояли у шаурмичной, и я удачно подстебал Леночку. Крайне удачно. Антон сказал: — Да нет никакой Лены. Я был искренне удивлён этому факту. Тому, что Тоха, сказав это, не нассал в портки. Это я его до ручки довёл. Я помолчал с полминуты, смотрел на шаурмячника, шаурмячник смотрел на меня, и мы смотрели друг на друга. Антон Евгеньевич пялил говядинку на вертеле и цены на шаурму в наше нелёгкое время. — То есть как это так? — спросил я. Я себе верил. Я помнил, что мне следует быть внимательнее. — А вот так, — выдохнул Тоха уже привычным майонезным душком, и меня отпустило. Горный хребет с плеч, как оргазм после полугода воздержания. — Я мамулин свитерочек ради тебя надраивал и наглаживал. — Красавчик, — ответил я всё с тем же пришибленным таблом, еле сдерживая улыбку. Знаете, коленки одинаково подгибаются и когда испытываешь облегчение, и когда кончаешь. Вот теперь-то я заживу. Я сказал: — У тебя кончился кондиционер? Не забывай про мамин эко-парфюм. Теперь уже безразличный и преисполнившийся Антон выкатил глаза, оставив в покое смущённую говяжью тушку. Шаурмячник поднял одну бровь, потом вторую бровь, поднял обе брови и таки вернулся к своему халяльному другу, дабы не оставлять его без внимания. — Давай отпразднуем, — улыбнулся я, — предлагаю большую шаурму с двойной порцией соуса. А потом... А я даже не знаю, чего вам там Антон Евгеньевич наболтал. Книга же не моя, а обо мне. О сущем подонке.