Ангельская пыль

Осознание алым светом Пентаграммы смыло благословенную темноту забвения, где ничего не было и не должно было быть. Самое лучшее, самое желанное состояние для Энджела Даста минуло как мгновение. Чувства вернулись к нему, будто океанская волна с отливом. Было больно. Было очень, очень-очень больно. Первая же попытка вздохнуть отозвалась надрывным всхлипом. Энджел чувствовал, как затекла в неудобной нога, как засохшая между бедер кровь жжет и сковывает мягкий пух. Он таки приподнялся, используя для опоры все четыре руки — и все четыре крупно дрожали. Пережатые запястья ломило. Единственная одежда, которая осталась на пауке, — короткая юбка и латексные перчатки без пальцев. Как-то само по себе горло свело спазмом. Прежде, чем Энджел успел отдать себе отчет, в носу закололо, а грудь пронзила такая боль, как будто сердце было готово разорваться. На глазах выступили первые соленые капли. С отчаянным взглядом человека, теряющего надежду и инстинтктивное, первостепенное желание выжить, актер (бывший?), огляделся, увидел вокруг себя загаженный тупик между домами. О том, чтобы встать, речи конечно, и не шло. Руки отказывались служить, и самым доступным вариантом опоры осталась кирпичная стена — валяться на холодной битой плитке было последним делом в такой ситуации. Как только Энджел напряг мускулы, чтобы отползти назад, по ощущениям, каждый нерв тела взорвался, посылая единственное ощущение: «больно-больно-больно-больно!» Энджел всхлипнул, и капли на его глазах собрались в ручейки, не удержались, покатились вниз, падая на истрепанный грудной мех. Грудь соматически свело, в довесок к прочим физическим ощущениям. Движения заставили рану вновь открыться. За пауком оставался кровавый след. Жгло сбитые ягодицы и ладони, тупо свербели синяки на ребрах и бедрах. Наконец он прижался к стене, обнял подтянутые к себе колени и задрал голову к алой выси. — Господи… Дерьмо… Какое же дерьмо… Он задыхался, он едва мог выдавить из себя хоть слово. У него было чувство, что сейчас Энджел Даст умрет во второй раз. И ему нравилась эта идея, пока что остававшаяся лишь недостижимой. Реальность оставалась здесь — в изломанном, использованном, никому не нужном теле. У Энджела не осталось ничего. Ни свободы, ни гордости, ни самоуважения, ни своего «я». Все, что он видел впереди — тьма. В ней были нити, тянущиеся к запястьям и шее Энджела. И они были хорошо ему знакомы. Туман цвета фуксии. Ярко-малиновый дым. Красная муть. И конечно, пронзающий, страстный, распаленный взгляд кровожадных глаз того, кого бы Энджел никогда не смог назвать виновником всего произошедшего. Ведь виноват был только сам Энджел. «Да, Валентино». Он будет хорошим мальчиком. Он будет смаковать горько-сладкий дым и вдыхать яд, в честь которого получил свое имя. Он сделает все, что ему прикажут. Он соблазнит любого. Он не оставит никого без внимания. Он стерпит все. Он будет послушным, беспрекословным, развязным, доступным, удобным. Он… Энджел вцепился в волосы и… замеялся. Сбиваясь на кашель, дергая собственные белоснежные пряди, раскачиваясь и раздиоая руками свежие раны на боках и талии. Он смеялся в душащих как ошейник слезах. Смеялся, что не успел ничего принять. Смеялся, что позволил себе надеяться. Здесь, в Аду, подобный смех был рядовым событием. Энджел не был ничем большим, чем… Ничем. Все, что у него было, дал Валентино. Все, что дал Валентино, он потребовал обратно. Смех утих. Глаза Энджела будто остекленели, и только тяжелое дыхание выдавало в нем кого-то живого. Он был отравлен и зависим. И он был в ловушке. Борясь со своими демонами, он всегда проигрывал — они не собирались его покидать. Каждую ночь Энджел тратил, как в последний раз. Но этим утром солнце не взошло.

***

— Энджел! Чарли ринулась на вернувшегося, как только двери лобби распахнулись. Но что-то заставило ее притормозить на каблуках. То же, что заставило Кики мурлыкнуть и беспокойно ткнуться в ногу Энджела. Он молчал и почти ни на что не реагировал. Взъерошенный мех слипся сосульками, в нескольких местах присох к телу вместе с запекшейся кровью.