Крест

      Вечерело. Шура двигается туда, куда двигаются и все. Идёт, чтобы не думать о том, что можно сдаться, просто лечь и умереть. Раньше это вызвало бы у него ужас. Раньше Шура вообще много чего чувствовал: страх, когда только объявили об осаде, оживляющую надежду, когда Мише получалось дозвониться, гордость за оркестр и всех тех, кто продолжает делать что-то прекрасное даже в такой ситуации, всепоглощающее отчаяние, когда его жители начали падать прямо на улице. Сейчас не осталось ничего. Холодная пустота, по сути такая громкая, что даже оглушительная.       Шура с усилием взглянул на небо. Сегодня было безоблачно, и оно под зимним морозом казалось нежно-голубым. Таким, какое бывает только в лучшие времена, таким, на которое смотришь, когда в саду дворца увлечённо читаешь кому-то стихи. Шура уже и забыл, что это: чувствовать, что тебя слышат и слушают. А небо, всё такое же голубое, будто бы насмехается. Невский эту усмешку с горечью проглатывает.       Шура спускается к замёрзшей Неве и у самого берега тянет руку к воде, холодная, как и все, и всё в этом угасающем городе, она обжигает пальцы. Шуре на пару мгновений кажется, что стало теплее. Он ощущает впервые за долгое-долгое время такое необходимое тепло и внезапно валится на снег. Закат мягко ласкает горизонт. Шура не отводит глаз, думает, что в России такие закаты и рассветы, которые не встретишь ни где. Почему-то становится будто бы совсем жарко. Хочется уснуть, Невский закрывает глаза и успевает только тихо выдохнуть: «Господи, пусть всё это закончится».       Проснуться его всё же заставляют. Шура чувствует сквозь болезненную дрёму, что происходит что-то, что не должно происходить. Он медленно разлепляет глаза — на ресницах застыл иней — на него в ответ смотрит такая же отчаянная, уставшая пара глаз. Незнакомец застывает в оцепенении и одёргивает одну руку от пальто Шуры, но другую оставляет где-то выше груди и ощутимо умудряется Невского тянуть. —Я не умер, — подсказывает Шура незнакомцу, который собрался обворовывать труп. Невский опускает голову, чтобы узнать, что так заинтересовало этого человека. О.       Он реагирует мгновенно: одним движением заставляет руку разжаться и почти даже ударяет незнакомца, но от недостатка сил выходит только слабая пощёчина. —Не трожь, — почти шипение, пугающее для человека, который был на грани смерти.       Шура на секунду чувствует себя загнанным в клетку зверем, нет, он не дастся. В его больной голове и потухшем сердце что-то начинает мельтешиться. Совсем немного, однако достаточно для того, чтобы любой ценой защитить последнее дорогое. Он уже раздумывает над тем, что будет делать дальше, если последует новый рывок, но человек, сжимавший тонкую цепочку, отпускает его, и не говоря ни слова, удаляется. Невский судорожно выдыхает и смотрит на золото, холодящее кожу. Зачем этому незнакомцу в окольцованном городе, где деньги потеряли свою ценность, понадобилось срывать с него крестик — вопрос хороший. Шура снова бессильно падает на снег и раскидывает руки по сторонам, вдыхая зимний воздух. Пальцами гладит острые края, прижимает крестик к губам и поднимается.

***

      Невский смотрит на чистый лист совестливо. Уголь в руке подрагивает, но Шура только крепче его перехватывает. Признаться даже бумаге стыдно, признаться Мише — невозможно. Он выводит лаконичное «Здравствуй» в самом верху, гипнотизируя буквы, и неожиданно для себя начинает честно писать. Строчить письма в нынешнем веке Шуре не нравилось. Раньше письма для Московского пестрили ласковыми обращениями и обещаниями о скорой встрече, теперь от всего этого остались только обещания выжить. Для любви места не находилось. Шура не знал, доходят ли вообще его кривые строчки, потому что ответа не получал уже давно. В любом случае... «Здравствуй, Миша. Сегодня позволил себе умереть. И действительно умер бы. Если бы... Знаешь, сегодня небо удивительно похоже на твои глаза. У меня пытались забрать последнее. Я не дался. Сейчас вспоминаю, что у меня ещё есть мой город и ты. Мне кажется, лето будет тёплым. Давай съездим к заливу, когда всё это кончится. Там летом всегда невероятно, ты и сам знаешь. Не стану спрашивать, как твои дела, знаю, что борешься. Не стану рассказывать, как мои. Ты, вероятно, и так получаешь не лучшие новости. Очень стыдно, что хотел сегодня сдаться. Сам, не город. Город никому не отдам. Ты прости, если вдруг уйду. Молю Бога о чуде. Люблю тебя, Твой Шура»       Невский аккуратно вложил письмо в конверт и вышел на улицу. Стоял непривычный для усталых жителей Ленинграда шум, но у Шуры противно звенело в ушах, по вискам постоянно било болью и подкашивались ноги, поэтому он предпочёл идти к почте дальше, не обращая ни на кого внимания. Повалил лёгкий снег, и Невский подставил бледное лицо снежинкам. Дышать почему-то становилось легче. —Саша!       Шура останавливается на месте, оглушённый светлым воспоминанием, и старается не дышать, чтобы не спугнуть нечаянно навеянный момент. —Саш, подожди, — Московский удерживает его за предплечье, улыбаясь. — Потанцуй со мной. Романов колеблется, оглядывая ночную улицу: людей в такое время уже нет. Миша любил украсть его с бала, или от большого количества работы, когда только зачинается рассвет. Саша подходит ближе, стряхивает снег с воротника Миши и возвращает улыбку — согласен. Московский подхватывает его за талию и утягивает ближе к середине широкой улицы. Они удивительно быстро разделяют общий ритм, и Романов почти может слышать, как щебечет скрипка в пустом зале. Миша всегда ведёт уверенно, но мягко, поэтому кружат они с лёгкостью, нога в ногу. Саша ловит ощущение момента. Почему-то ему думается, как они выглядят со стороны: красивые и счастливые, нет ли картины прекраснее? Когда они останавливаются, начинает идти снег. Совсем слабый, но Московский заглядывается. А Саша в следующую секунду справедливо решает, что нет ничего лучше, чем целовать Мишу.       Шура уже давно выплакал все слёзы, но сердце тает, и ему хочется разрыдаться. Когда Невский входит в отделение почты, слёзы уже непрошено катятся по холодным щекам. Шура рукавом вытирает их и кидает конверт в ящик.       На улице многолюдно, но у Невского нет сил озираться: сегодня было пережито и так слишком много эмоций, — и он бессмысленно движется вперёд. «Только бы не начали бомбить» — думает и всё-таки смотрит на стекло ближайшей уцелевшей витрины. Смотреть на себя расхотелось уже давно. Живых трупов по городу ходило много, а за себя почему-то было обиднее всего. Шура поправляет очки, во всём его мрачном портрете находилось лишь одно светлое — крестик. Он смотрит на золото с каким-то неверием, вертит в пальцах и прячет под рубашку. «Только Бог со мной и остался» — решает и идёт дальше.       На удивление небо улыбалось сегодня не зря. Его слушали и его услышали. Чьи-то тёплые ладони слегка потряхивают его за плечи, чей-то обеспокоенный, но родной голос зовёт его Шурочкой. И кто-то ласковый, до слёз аккуратный осторожно берёт его на руки и по-настоящему согревает.