Крест

      В сущности можно привыкнуть ко всему.       И к тому, что мурчащего Неву теперь видеть не получается, только слышать. И к тому, что в сердце свербит на постоянной основе. И к тому, что приходится делить квадратный метр с ещё тремя семьями. И к тому, что его совсем-совсем давно ласково не зовёт бархатный голос Сашенькой.       У Шуры из развлечений или рандеву по мыслям и воспоминаниям, или сон. Первое не всегда приводит туда, куда надо, а то и вовсе во времена детства забрасывает, а второе не всегда радует светлым содержанием. Шура и к этому привыкнет. Обязательно привыкнет, кто его спрашивать будет. —Как ты? — тяжёлые шаги солдатских сапог, голос металлический, но страх не напрашивается, напротив, есть в нём что-то до боли родное.       «Миша пришёл» — определяет Шура и слепо подставляет лицо в сторону звука. Отвечать не хочется и не зачем. Он медленно приподнимается с подушки, молчит. Московский почти марширует по комнате, — Шура готов смеяться, если Миша сейчас сгибает левую руку одновременно с правой ногой — аккуратно присаживается рядом и шуршит одеялом — пальцами собирает в руках простынь. —Я их всех до единого нашел, поставил лицом к стене и расстрелял. Своими руками, — тихо вещает Московский, как будто рассказывает страшную тайну.       Шура понимает, о чем речь. Миша, как узнал о самоуправстве, ринулся составлять списки виновных в смерти Романовых, пообещал, что каждого убьёт. Получается, сдержал обещание. Но Шуре месть не нужна. Может быть, она нужна одному только Мише. —Поиграешь?       Шура соображает медленно, но Московский не торопит. Через минуту кивает, руку вскидывает, ищет опоры. Миша реагирует мгновенно, бережно за локоть подводит к пианино в углу комнаты, стул отодвигает. У Миши руки тёплые, Петроград нащупывает грубую ткань под ладонями. «Форма» — констатирует. «Зелёная» — подсказывает Московский.       Шура вздыхает вымученно, по клавишам дрожащими пальцами проходится. На пробу берет пару нот. Медлит, но играть всё-таки начинает. До конца пьесу не заканчивает, обрывает почти в самом начале. Плохо. Не идёт.       Слева слышится глухой стук об пол. Шура напрягается, но чуть не ахает, когда осознаёт: Миша на коленях. —Прости, — не извинения — мантра. Московский падает головой на острые колени, тонкие ладони гладит судорожно. — Прости. —Бог с тобой, Мишенька, — шепчет Шура и на месте остаётся недвижимым изваянием. —Нет, нет его больше со мной, — хрипит приглушённо Миша откуда-то снизу.       Шуру оглушает тихий звон. Ему на ладонь падает что-то увесистое, металла вроде, но не холод железа, а нагретое теплом ткани и тела золото.       Шура пальцы сжимает, ощупывает острые края и давится вдохом. Крест. —Храни его, как хранишь нашу любовь. Слышишь? — его потряхивают несильно за плечи. Шуре кажется, что его сейчас стошнит. — Храни, как хранил империю. Как хранишь искусство внутри себя. Даже если очень сорвать захочется, не надо. Обещай мне. —Обещаю, — кивает Шура, крепче сжимая крестик в кулаке, и пропускает мимо ушей ставшую чужой империю. — Я обещаю, Миша. —Пусть хоть Он будет с тобой, если я отвернусь, — Московский расцеловывает холодные пальцы, прижимает к щекам, и Шуре кажется, что он чувствует на коже солёную влагу. — Прости меня.       Петроград трясущейся рукой надевает крестик и прячет под рубашкой, Миша поднимается, снова стучит сапогами и почти вылетает из комнаты. Шура поздно одумывается, когда вскакивает за ним. «Можно привыкнуть ко всему» — думает он и больно бьётся о дверной косяк.