Из снега в тепло

      Он просыпается, возвращается в этот мир, выдыхая между едва работающими губами имя       Мир повертел его потрепанное, обмерзшее, начавшее наконец-то гнить тело в руках, осмотрел со всех сторон и изнутри, хмыкнул едва заинтересовано и вложил в истончившуюся материю жизнь напополам с магией, что заменила сточенные кости на лёд, запревшие мягкие ткани снегом, а застывшую кровь разбавила талой водой. .       Его первым воспоминанием, первой мыслью, первым вдохом и выдохом становится имя, пахнущее медицинскими склянками и чернилами.       Он не знает, что это значит, не знает даже, что это имя, а не просто набор звуков, но язык будто подчиняясь неизвестно как сохранившейся мышечной памяти неловко толкается в зубы и нёбо, губы одервенело растягивается и сжимаются, горло едва выдает звуки, дрожит протестующе как при бешенстве, слово окутывает застывший морозный воздух, неуловимо наполняя его чем-то значительным.       Мозг полнится информацией, и он пытается ухватить хотя бы одну внятную и полноценную мысль за хвост, но они всё ломаные напополам, ищущие своё начало и завершение. Ясным остаётся только имя и он снова и снова повторяет его в застывший густой воздух, полу сидя в снегу на боку и ошеломленно таращась на всё вокруг       Рука, едва ли востановившая чувствительность, поднимается одеревенело к лицу, ощущая под подрагивающими пальцами на щеках неровность незаросших гниющих пятен. Рука идёт дальше едва подходя к глубоко посаженным глазами задевая что-то мягкое.       Он отдергивает дрожащую конечность, пугаясь на мгновение, пялясь слезящимися от ветра глазами на раскрасневшийся мраморные пальцы, что почти сливались с окружающим снежным покровом. Воздух выходит изо рта со свистом и снова складывается в имя       Всё тело ощущалось непослушной, тяжелой и такой же холодной глыбой льда. Ноги при попытке хоть чуть-чуть приподняться подгибались как у новорождённого оленёнка, и он почти рефлекторно попытался найти руками опору, натыкаясь лишь на зыбкий снег, в который тут же и упал лицом. Фырканье вырвавшиеся сразу за этим было первым новым звуком и он внимательно прислушался к себе, всё так же лёжа в снегу и наблюдая только темноту обратной стороны век.       Двигаться не хотелось. Хотелось лежать здесь и долго осознавать своё существование, хотелось позволить мыслям сложиться во что-то полноценное и понятное.       Снег под пальцами был мягким и лёгким, совсем новым и наверняка абсолютно чистым, не запачканным ничем. Белоснежным. Напоминал пуховое одеяло, которым хотелось укрыться и провалиться в сладкое небытие.       По телу резко проходит дрожь, пальцы сжимаются в кулаки и он резко упирается ими в снег, казавшийся до этого мягким и забывающие тёплым, а сейчас вонзающим холод в кожу иголками, и стремительно встал на колени, игнорируя горький вкус, разлившийся по языку.       Одна четкая мысль в голове всё-таки сложилась: «Нельзя спать. Нельзя останавливаться, нужно идти, двигаться»       Ноги одеревенело движутся и он неумело, напробу двигает в рассинхрон правой ногой и левой рукой, дрожа как осиновый лист на холодном ветру, в голове снова и снова проносится мысль «надо идти, нельзя спать», а из губ вырывается уже более чёткое и наполненное смыслом все еще .неизвестное имя.       Он повторяет его в такт своим маленьким шажкам, двигаясь на четвереньках, скорее ползя, иногда волоча ноги за собой. Сердце бьется в ушах так же в такт, сбивается вместе с движениями и иногда трепещет в грудной клетке, будто готовое остановится.       Снег колет руки и ноги, застилает глаза и остаётся холодом на голове и спине, укладываясь плотным слоем, прижимая к земле. Хочет забрать назад, то что было несправедливо отнято у него.       В груди отвратительно жарко и влажно, иногда возникает соблазн остановится и с силой проломить рукой ребра, лишь бы избавится от этого чувства, но он лишь сильнее сжимает зубы и продолжает движения, ставшие уже четче и быстрее.       Через пару минут (часов? секунд? дней? время для него пока что представляет из себя крайне странную концепцию) ноги перестают дрожать от слабости, остается дрожь от холода, но это хорошо, это значит, что они восстановили чувствительность. Он осторожно пытается встать на стопы, все еще опираясь в основном на руки, и исследует свои разрозненные ощущения. Мир неприятно покачивается из стороны в сторону, а в глазах на пару минут нет ничего кроме темноты, но он не падает.       Первый шаг в таком положении выходит удивительно ровным и легким, как и следующие пять или шесть. Мир перестает раскачиваться, а глаза видят без темных пятен, пусть и слегка размыто.       Он сглатывает скопившуюся во рту слюну и снова произносит имя удивленно, оценивая очередное подобие мысли, появившееся в голове.       Поднимать руки, обмерзшие и раскрасневшиеся, боязно и тревожно, пальцы с трудом разгибаются и между фалангами виднеются мелкие кровавые ранки, на которые он предпочитает не смотреть слишком долго. Колени опасно дрожат, когда он принимает вертикальное положение, а дыхание застревает в горле, отказываясь идти дальше. Голова идет кругом, но он упрямо не дает себе упасть, закрывая крепко глаза и расставляя руки в стороны, повторяя про себя имя как молитву.       Мысли продолжают беспорядочно метаться по внутренностям черепа, но иногда они впопыхах хватают друг друга за руки, складываясь во что-то относительно цельное, за что можно было с трудом но ухватится, и это осознание вызывает едва заметное искривление губ.       Дыхание выходит из-за сжатых зубов облачком пара и голова перестает кружится бешенным колесом. Он осторожно открывает глаза, устремляя свой взгляд вперед. Ему надо идти, двигаться вперед, выйти из этого места бесконечной зимы.       Он шагает уверенно, сжимая руки в кулаки и ритмично выдыхая, не позволяя себе сбиваться ни на секунду. Лицо гордо поднято и направленно прямо вперед, без оглядки назад. Ноги тонут в глубоком и уже более рыхлом, чем он был до этого, снегу, но он не позволяет этому замедлить себя, разгребая стертыми носками высоких ботинок сугробы, слушая завывание ветра и громкий хруст снега.       Перед глазами рябящая белая пелена, иногда колючие комки снега так и норовят впиться острыми краями в глазницы, и он упрямо промаргивается, поднося не до конца выпрямленную ладонь к лицу, не полностью закрываясь, вглядываясь в даль с ожесточенным упорством.       Там должно быть что-то еще, что-то кроме бесконечной белизны. Он не уверен, что конкретно, но точно знает, что оно там должно быть.       Странное ощущение фамильярности проходится легким прикосновением по его беспокойному разуму.       Он уже шел так, уже надеялся, что там есть что-то.       По спине проходится дрожь. Тоже знакомая.       Он застывает на месте и в голове появляется еще одна цельная мысль: «В прошлый раз движение не спасло его».       От чего не спасло, не известно, но ужас встает комом в горле, а глаза панически широко открываются.       Он весь крупно дрожит, чувствуя, как отчаяние, абсолютно дикое и безумное, захлестывает его до краев, не оставляя даже крохотного уголка.       Он не хочет, чтобы это произошло снова.       Ноги сами по себе начинают двигаться с двойным усердием и скоростью, дыхание сбивается на что-то равное, глаза подозрительно увлажняются.       Он переходит на бег, краем сознания понимая, что так делать не стоит, но мысли все еще выглядят как ошметки ниток, не похожие совсем на цельное полотно, и он отказывается их слушать.       Он щурится, сквозь туман слез, надеясь увидеть вдалеке хоть что-то.       Он несется вперед, не обращая внимание на сбившееся дыхание и дрожь в конечностях, не обращая внимание на время.       Оно все не может окончится так быстро. Ему нужно выбраться отсюда.       Нога, занесенная для очередного широкого шага, внезапно проваливается глубже и он падает в снег, запоздало упираясь руками в рыхлое, обманчиво мягкое полотно.       С отвратительным отчаянием он понимает, что не может встать. С панической одышкой, понимает, что его ноги снова потеряли всякую чувствительность. С глушащим все остальное смирением он понимает, что он выдохся. Этот забег отнял у него драгоценные силы, холод тяжелым камнем осел в костях, и сейчас он едва способен удерживать себя на плаву.       Все не может, не может окончится так, просто, блять, не может!       Слезы заливают щеки и из горла вырывается невнятные, оглушающий крик отчаяния, больше похожий на вой раненого зверя, разрывающий гудение бури и стук крови в ушах.       Ему страшно, он не хочет, чтобы все так окончилось, он не хочет чтобы все снова повторилось.       Он снова кричит и кричит до тех пор, пока грудь не сводит судорогами, пока горло не становится одной кровоточащей раной, пока челюсть не начинает неметь от неудобного положения, пока крик не переходит в задушенный хрип и хныканье.       Из последних сил он сворачивается калачиком, зябко обнимая себя за плечи. Он не справился, не смог, снова подвел.       Держать глаза открытыми сложно. Колючие снежинки укрывают его не сопротивляющееся тело, создавая ему прямо там могилу. Он зябко обнимает себя за плечи, готовясь снова стать одним целым со снегом, и выдыхая меж синих губ имя.       Последним, что он осознает перед тем, как небытие захлестывает сознание до краев становятся чья-то тень и собственное едва слышное:       — Альфедов.