***
— Может быть фестиваль фейерверков в Камакуре? — предлагает Иван, отрывая взгляд от телефона, чтобы взглянуть на полусонную девушку. Летняя жара не щадит никого и очень хочется окунуться в прохладные морские воды, а не сидеть в квартире, тщетно пытаясь спрятаться от палящих лучей солнца или охладиться. — Говорят, там красиво. — Ммм, нет, — отзывается Германия, лёжа на своём русском и наслаждаясь лёгкими поглаживаниями и дуновением ветерка, создаваемого вентилятором. Она протягивает руку к тарелке с клубникой, стоящей на подлокотнике дивана, желая вкусить сочную и прохладную ягоду, что немка сразу и делает, едва та оказывается на приемлемом расстоянии от рта. Катарина недовольно вздыхает, раздумывая. Она отклоняет уже пятое подобное предложение. Хочется чего-то особенного. Незабываемого. Чего-то, что они будут вспоминать холодными зимами, греясь у камина, наблюдая за снегопадом за окном и попивая сладкое и тёплое какао с зефирками. — Не хочу на пляж. Хочу гулять. — Тогда предлагаю Танабату, — по правде говоря, это последнее из списка, что он может предложить. Классика, которую русский оставил на потом, как говорится, не ржавеет. России остаётся надеяться, что Катарина согласится, иначе придётся прибегать к помощи проверенных источников. Сакура не откажет ему. Он очень надеется. — Ты же любишь звёзды. — Люблю. И тебя люблю, и звёзды, — немка слегка поднимается, чтобы быть на одном уровне с русским и любовно оглаживает крепкую скулу, чтобы после прижаться к ней щекой и печально вздохнуть. Это жест, выражающий заботу и привязанность и вместе с этим лёгкую грусть. — А ещё больше люблю, когда всё вместе. — Можем по возвращению сходить в поход, — урчит русский, подставляясь под такую ласку и прижимаясь в ответ. Приятно. — Как тебе идея? А вообще, было бы неплохо переехать, — Иван мечтально вздыхает, представляя идеальную картину. Катарина вздыхает вместе с ним. — Куда-нибудь далеко в лес, где нас никто не достанет. Дом, сад, речка, ты и я. И построить веранду, чтобы спастись от знойного лета. — Wunderbar, — хихикает девушка, а затем более серьёзно добавляет: — Но сначала Тандзаку. — Конечно, Meine Liebe. Как пожелаешь.***
— Это...? — Брагинский удивлённо рассматривает поделку в руках любимой. Белоснежная бумага в таких же белых ладонях вызывает смешанные чувства. Во второй половине дня, когда солнце перестало быть таким жарким, они решили пройтись по японским улицам. Это не ночь в японских мегаполисах, когда людей на улицах становится меньше и всё вокруг заливается светом фонарей, вывесок, рекламных билбордов и архитектурной подсветки. Это сумерки в культурной столице Японии, где можно пройтись старым по дорожкам, вымощенным из камня, наблюдая за красотой бамбука, увешанного тандзаку и лентами. — Бумажные журавлики, — заканчивает вместо русского предложение немка. — Сакура сказала, что они приносят счастье, — Германия осторожно придерживает одного из журавликов, рассматривая его со всех сторон. Изгибы ровные, в то же время нежные. Никакой грязи или намёка на то, что бумаги касались грязные руки. Перфекционизм никуда не делся и даёт о себе знать даже сейчас. — Так почему бы и да? И только попробуй их разлучить. Я буду кусаться. — Даже в мыслях не было, Meine Liebste, — русский смеётся, но поднимает руки в примирительном жесте. На всякий случай. Мало ли. Катарина смеётся вместе с ним. Мило. Очень мило и спокойно. — Само воплощение Орихимэ и Хикобоси... — неразборчиво пробормотал старик, проходивший мимо. — А я ведь не верил. — Что, простите? — немка удивлённо склоняет голову к плечу, с интересом рассматривая пожилого мужчину. Привычка такая, анализировать всё и всех. Люди — создания крайне интригующие, вызывающие множество вопросов. На вид ему лет семьдесят, а невысокий рост и трость в руках лишь добавляют к его образу пару лет жизни. Морщины на расслабленном лице и до боли уставший, повидавший многое взгляд узких глаз. Никакой опасности от него не исходит, скорее наоборот. Ему хочется доверять. — Верите легендам? — загадочно ухмыляется старик, рассматривая стран своими карими глазами в ответ. — А Вы собственно кто? — не выдерживает Россия. Он скрещивает руки на груди и с недовольством окидывает взглядом мужчину, пытаясь определить у него наличие оружия или какой-то ловушки. Брагинский привык подозревать всех и всё в своей жизни. Слишком много людей — и не совсем людей — пытались навредить ему, чтобы это прошло бесследно для психики в том числе. Фантомные шрамы от ножей на спине неприятно жгут кожу на это воспоминание. А может всё дело в темпераменте. Всё же он гораздо приземлённее своей немки. Та вечно в облаках летает, но это даже хорошо. Уж лучше, чем постоянно думать о чём-то тревожном. — Не важно, кто я. Важно, что я могу вам поведать, путники. Называйте меня Минору. — Расскажите, пожалуйста, Минору, что это за легенда? — русский фыркает, наблюдая за немкой. Непривычно. Обычно замкнутая в себе, сейчас она по-особенному притягивает взор. Германия полна интузиазма разузнать всё о странной легенде и таком же странном мужчине в отличие от своего скептично настроенного мужа. — Не хотите отведать со мной лапши? За едой разговор пойдёт лучше, — как-то странно Минору переводит разговор. Он разворачивается, направляясь к ближайшей лапшичной, даже не оглядывается, будучи уверенным в том, что пара проследует за ним. — Мы идём есть лапшу сомэн? — синие глаза немки загораются на эту чудную идею. В любом случае, она хотела её попробовать. — Я бы не стал ему доверять, Mein Schatz, — русский со всей свойственной ему деликатностью осторожно хватает запястье девушки, предупреждая. — Он мне не нравится. — Ваня, мы страны. Думаешь, он представляет для нас угрозу? — Катарина нежно улыбается уголками губ, склоняя голову к плечу. В синих глазах нет ни намёка на страх, лишь любовь и теплота. — И всё же... — Ты же меня защитишь. Я уверена. Чего ещё мне бояться? — она аккуратно целует русского в щёку, заверяя: — Если замечу даже намёк на угрозу, мы сразу же уйдём, обещаю.***
Атмосфера в лапшичной царила умиротворённая и расслабляющая. То ли маленькое помещение, то ли множество самых разных деталей, то ли запах лапши и специй, что разносился на всю улицу, то ли размеренный разговор было виной этому. Не понятно. — Значит, это просто городская легенда? — любопытствует немка, переглядываясь со своим русским. Тот выглядит расслабленым. Намного лучше, чем десять минут назад. Хороший знак. — Не совсем, милая. Позвольте поведать вам всю историю. Ню-лан и Чжи-нюй – муж и жена, которым дозволено встречаться лишь раз в году, в седьмой день седьмой луны. Чжи-нюй была умелой ткачихой, а Ню-лан – пастухом. Когда они поженились, то забросили работу, и верховное божество, Небесный император Тянь-ди, рассердившись, разделил их рекой, сказав, что им будет позволено встречаться раз в году, если они будут хорошо работать. — Жестоко... — тихонько шепчет немка, потупив взгляд на тарелке с лапшой. Пластинки зелени окры, напоминающие звёзды, скользят по лапше, едва Катарина начинает её перемешивать. — Так проступать с влюблёнными... — С тех пор они усердно трудятся каждый день в предвкушении встречи в седьмой день седьмой луны и момента, когда они смогут пройти по мосту над Млечным путём. Эту легенду мы передаём из поколения в поколение вот уже сколько лет, — продолжает старик. Он ненадолго прерывается, чтобы съесть немного лапши. — Верить мне или нет — дело ваше, но не зря же фестиваль Танабата называют праздником влюблённых. — он тяжело вздыхает, задумываясь. — Иногда я думаю о том, что Небесный император и на меня рассердился, раз забрал мою жену. — на секунду в его глазах проскальзывает тень печали, которая после быстро исчезает. — Вам очень повезло друг с другом. — Да, — немка украдкой смотрит на русского — тот смотрит в ответ, улыбаясь уголками губ — влюбленно вздыхая. — Очень повезло. — Мне давно хотелось кому-то выговориться. Спасибо вам за это, — пожилой мужчина устало улыбается, поднимаясь со стула. — Постойте, Минору. Куда же Вы? — недоумевает Катарина. — Возлюбленным мешать нельзя, — загадочно бросает он напоследок, оставляя русского и немку одних со странным чувством на душе. — И...что это было? — Германия приходит в себя первая спустя пару минут. Странный этот... Минору. — Не знаю, Mein Schatz. Не знаю.***
— Хочешь что-то загадать? — хмыкает Россия, замечая в руках любимой тандзаки. — А почему нет? Я в это верю, а все остальные пункты соблюдены. — Это какие же? — немка смеётся, но не отвечает. Просто нежно касается губами чужой щеки, выражая любовь. — Что-то скрываешь? — Нет. Ничего такого. Но если скажу, то желание не сбудется, — немка переводит взгляд в небо, очаровательно вздыхая. Безоблачная погода позволяет наслаждаться красотой природы без особых трудностей. — Звёзды очень красивые. Наверное, это и есть те самые Ню-лан и Чжи-нюй. — Ты красивее, — едва слышно шепчет русский. Германия красивее сотен тысяч звёзд на небесном полотне и ему даже не нужно на них смотреть, чтобы убедиться в истине. Прекраснее его Катарины просто не найти. — Намного красивее. Здесь, на небольшой возвышенности, обнесённой забором для безопасности, кроме них нет никого — что удивительно — и это радует. Только он, она и тёмно-синее небо, услышанное яркими белыми звёздами. Можно наслаждаться запахом ночи, шумом моря и травы, стебли которой будто миролюбиво перешёптываются между собой, словно ни о чём не думая, ни о чём не беспокоясь. Яркая вспышка фейерверка появилась слишком неожиданно, пугая, но в то же время вызывая восторг. — Смотри, теперь розовый! — немка всем телом вытягивается на перилах, желая рассмотреть яркие огоньки поближе. В её глазах отражается мерцание сотен цветных вспышек, переливающихся всеми цветами радуги. Иван даже засматривается. Его Катарина всегда была такой. Лёгкой и непринуждённой. Спокойной, но в то же время яркой искрой, что зажигала чувства в его сердце снова и снова. Она как этот салют, появилась в его жизни слишком неожиданно и пробудила множество противоречивых чувств. Но в отличие от фейерверка, Катарина не исчезает — даже не думает об этом — а остаётся рядом, даря тепло и нежность. Идея посетить японский фестиваль определённо отравляется в копилку лучших. — Ich liebe dich, — в который раз признаётся он на чужом лунном, глядя в родные сапфировые глаза с белыми жилками холода, который сейчас слишком незаметен. — Mehr als alles andere in meinem Leben. — Ich liebe dich auch, — скулы немки трогает лёгкий румянец. Она встаёт на носочки, притягивая русского для поцелуя, которому тот и не думает сопротивляться. Лишь довольно хмыкает перед тем, как накрыть чужие губы своими. Сладкие, отдалённо напоминающие вкус миндаля, они порождают внутри множество чувств, которые словами выразить не получается. Оно и не нужно. Касания и язык тела полностью справляются с этой задачей. Иван углубляет поцелуй, едва слышит тихий судорожный стон, позволяя своему языку коснуться чужого, мягко поглаживая. Шум фейерверков на фоне уже не кажется таким громким. Скорее незначительным. Это воспоминание, которое они пронесут через всю вечность их жизни, это то, о чём они будут напоминать друг другу холодными зимними вечерами.Как и бумажные журавлики нашедшие себе пристанище на одной из полок в их доме.