Может быть, что и ты не ты, Может быть, что и я не я, Вот и ходим, как пьяные По дорогам пустым. А не странно, не странно ли Вдруг увидеть сияние, Вдруг увидеть сияние Неземной чистоты. Пикник — «Сияние»
***
Темнота была непроглядной; пасмурная, дождливая июньская ночь вдали от города, толстые бревенчатые стены старого дома, плотные шторы на окнах: в комнату не проникало ни капли света. В этой звенящей, застывшей мгле единственным ярким пятном был глаз напротив моей постели. Нет, в комнате не было жуткого незнакомца, пробравшегося в дом и смотрящего на меня во сне, лишь сиявший собственным холодным светом глаз, торчавший из противоположной стены, словно погубленные для строительства сосны решили понаблюдать за людьми, что посмели поселиться в сложенном из их трупов жилище. Сияние исходило из неестественно ярко-синей радужки, зрачок же казался белым. Он не освещал ничего вокруг, подобно дорожным знакам вдоль трасс, способных лишь отражать свет, но не порождать его. Обрамлявшие веки ресницы едва заметно подрагивали, словно обладатель глаза щурился, силясь разглядеть нечто в темноте крохотной спальни. Зрачок дрогнул, устремляя взор в мою сторону, впившись в меня диким зверем. В его взгляде читалось сперва короткое удивление — судя по всему, наблюдатель не ожидал увидеть меня неспящим в такое время, — затем глаз прищурился, всматриваясь, вбуриваясь в плоть, выискивая уязвимые места, после чего его выражение изменилось — стало хищным, охотничьим. Я зажмурился, лишь бы не чувствовать на себе внимательного, изучающего взгляда, с насмешкой рассматривавшего изумление и страх на моём лице. Не знаю, как долго я лежал, накрыв голову одеялом, как надеющийся скрыться от подкроватных чудищ ребёнок, но когда я наконец осмелился высунуться из укрытия и оглядеться, глаз исчез. Вне зависимости от того, были веки подняты или опущены, комната оставалась одинаково тёмной, без единого пятна света. Я облегчённо вздохнул, списав странное видение на дурной сон, и, отвернувшись к стене, вновь заснул тревожным, беспокойным сном.***
Солнце выглянуло из-за облака, по-утреннему чистое, умытое после вчерашнего дождя. Запах мокрой земли витал в воздухе, и вскоре его должен был дополнить аромат ещё спавших, нераскрывшихся пионов. Есть что-то чарующее в раннем утре, когда все ещё спят, а мир будто замирает. Тихую идиллию ночи надломил гудок первой электрички, напоминавшей людям о необходимости покинуть дома. За забором, переговариваясь, в сторону железной дороги прошли рабочие, вслед за ними — бабушки, везущие на рынок клубнику, зелень и скороспелую картошку. Заспанный, я вяло отвечал на приветствия коллег со станции и старушек, давно привыкших к моему соседству за прилавками. Борясь с зевотой, я ковырялся в морковной грядке, истребляя сорняки, чтобы затем отправить их в компостную яму. Отчаянно хотелось спать, но огород сам себя не прополет, а для нас с сестрой он являлся главным источником дохода и пищи, потому, несмотря на некрепкий, недостаточно долгий сон, я привычно встал вскоре после рассвета, чтобы приступить к ежедневной садовой рутине. Главное — ходить по земле осторожно, только по вымощенным деревянными брусочками тропинкам, не притаптывать мокрую после дождя землю. Вдалеке послышалось тарахтение мотора, больше напоминавшее захлёбывающееся рыком и кашлем чудище. Света. Только её Урал мог издавать такие заутробные звуки, и при этом каким-то чудом всё ещё исправно работать. Сестра проводила за починкой старого мотоцикла примерно столько же времени, сколько я в саду — то есть очень, очень много. И верно — вскоре вдоль канала сквозь скрежетание истерзанных временем деталей послышался плеск луж, и из-за пелены грязно-коричневых брызг показалась Света. Резко затормозив около забора, девушка спрыгнула с пестрящего ржавчиной Урала, сняла шлем, убрала лезущую в глаза лохматую русую чёлку и одарила меня удивлённо-насмешливой улыбкой: — Утро доброе! Что-то ты подозрительно помятый. Я неопределённо пожал плечами, разглядывая сестру сквозь полуслипшиеся веки: — Ты тоже выглядишь сонной. — Разница в том, что ты ещё не проснулся, а я ещё не спала, — Света потянулась и протяжно зевнула: — совсем меня не бережёшь. Всё, что ты недоспал, придётся доспать мне. И что бы ты без меня делал, братишка? — Не знаю, — я неловко улыбнулся. Света всегда говорит серьёзным тоном, а потом выясняется, что она пошутила, а я дурак и всё не так понял. Ещё в детстве я выработал привычку осторожно улыбаться в ответ на любую фразу, бросив бесплодные попытки вычленить сарказм в её словах. Сестра смерила мою жалкую полуулыбку хитрым взглядом — думаю, она давно меня раскусила, но продолжала делать вид, что не замечает моего притворства, и вновь отпускала в пустоту едкие замечания, из нас двоих казавшиеся смешными только ей. — Я прощу тебе такое потребительское отношение к родной сестре, только если ты её — то есть меня, напоишь чаем. Остальную часть завтрака я, так уж и быть, беру на себя. Она направилась в сторону покосившегося от времени и недавнего пожара дома. Две крошечные спальни, кухня и кладовка — вот и всё, что умещалось под необработанными бревенчатыми стенами, у нас не было даже ванной. Но для двоих места вполне хватало. Я покорно поплёлся следом, миновав сад и по шаткому крыльцу войдя в дом. Пар поднимался над украшенным маленькими пчёлками заварником. Косые лучи поднимающегося всё выше солнца окрашивали кухню в приятный глазу золотистый цвет. Пока я доставал из шкафчика чашки, у одной из которых была отколота ручка, Света ловко выуживала из рюкзака целлофановые пакетики с едой: — Ты не поверишь, но сегодня я добыла нам почти целую пиццу! Ну, то есть как целую; у каждого кусочка разный вкус, потому что это недоедки из разных заказов, зато все целые и их много. Она осуждающе покачала головой: — Честное слово, я не понимаю, как можно оставить на подносе то, за что деньги уплачены. Сперва эти жлобы чуть ли не истерики закатывают из-за слишком, по их мнению, высоких цен, — будто бы я эти цены выдумываю! — а потом усеивают мне весь стол крошками и недоедают по ползаказа. Раздражённо цокнув языком, Света склонилась над рюкзаком, спрятав в нём лохматую голову, затем резко поднялась, победоносно сжимая в руке маленький свёрток. — Нашла! Лови! — она перебросила через стол маленькую, завёрнутую в салфетку булочку. Я бы точно её не поймал, если бы сестра, прекрасно осведомлённая о моей неуклюжести, не бросила свёрток прямо мне в ладони. — Это мне? — Нет, лесной барабашке. Но так как она не соизволила придти к завтраку, булочку придётся съесть тебе, не переводить же продукты. Вылив на меня положенную порцию сарказма, она неожиданно мягко улыбнулась: — Твоя любимая, с изюмом. Как увидела, что их пекут, специально для тебя с противня тиснула. Их так редко заказывают, сам знаешь, что их особо никто не ест. Я с несказанным наслаждением откусил кусочек булочки. И почему люди не любят изюм, он же такой вкусный! Работая в кафе, Света постоянно приносила с работы вкусняшки. В общем-то, зачастую мы питались именно её «добычей», вперемешку с тем, что могло вырости на небольшом огороде. Приятно разнообразить диету из жареной картошки и солений настоящей, пусть и слегка заветренной пиццей. С улицы раздался мягкий, ненавязчивый стук. Света отдёрнула занавеску, позволяя гостю заглянуть в дом. За окном стоял Саша — наш сосед и, пусть не по крови, но по духу, старший брат. — День добрый. — Здаров, — Света смерила друга детства насмешливым взглядом и пробубнила с набитым ртом: — ты бы не стоял у окна, тут под козырьком осы гнездятся. Вон, одна у тебя уже в шевелюре. Парень принялся раздражённо теребить каштановые кудряшки. Когда мне было года четыре, Света сказала, что Саша кудрявый потому, что его корова облизала. Самое глупое, что я верил ей безоговорочно, пока пару лет назад она не призналась, что просто пошутила. Наконец, вынув насекомое из волос, Саша раздражённо пробурчал: — А к вам в дом они не залетают? — Залетают. Но мы не вкусные. Вон, глянь на этого задохлика, его мощей даже одной осе на обед не хватит, — Света ещё немного отодвинула занавеску, демонстрируя меня соседу. — Привет, Саш. — Приветствую, — Саша протянул мне ладонь через форточку. Я растерянно ответил на рукопожатие. Мы дружим всю жизнь, но меня до сих пор немного смущает Сашина излишне официальная манера общения, тем более, что сейчас она несколько не состыковывалась с его заоконным положением. Он и сам будто только осознал, что не совсем удобно вести светскую беседу через оконную раму, и вежливо поинтересовался: — А вы не собираетесь пригласить меня на чай, например? — Зачем? — парировала Света, — тебя и так многовато, не хватало ещё целиком тебя в дом пускать, ты тут не поместишься, — поймав саркастичный взгляд друга, девушка закатила глаза, — да входи! Ты что вампир, что тебе особое приглашение нужно? Саша кивнул, исчез из окна для того, чтобы тут же возникнуть на пороге, задевая потолок кудрявой шевелюрой. Светино замечание было вполне справедливо — выпрямившись в полный рост, высокий, плотно сбитый Саша действительно с трудом умещался в доме. Пока Света нарезала редиску и зелень, я суетливо выудил из шкафчика ещё одну чашку, поставил на стол Сашино любимое малиновое варенье. Сев на лавку рядом со мной, гость одобрительно покачал головой: — Какой богатый стол. Даже и не скажешь, что из всех продуктов вы заплатили максимум за соль. — Скажи спасибо, что тебя вообще накормили. Вот моська наглая, его угощают, а он еще язвит! — Это был комплимент! Мне даже представить страшно, сколько времени Коля потратил в саду, чтобы вырастить редис, лук, малину, потом ещё варенье из неё сделать. Про тебя речи не идёт, я знаю, что ты страшная лентяйка. — Сейчас не поленюсь тебе пенделей наотвешивать. Я осторожно заметил: — Света пиццу привезла. — Ворованную. — Приватизированную! Они продолжили пререкаться, обмениваться колкостями и притворным возмущением. Это было чем-то вроде обязательного ритуала, выверенного годами дружбы, который никто не воспринимал всерьёз, однако я всегда уставал слушать их перепалки. Вот и сейчас я прикрыл глаза и сам не заметил, как задремал. Лишь когда Саша мягко коснулся моего плеча, я осознал, что пропустил часть спора. — Что-то ты сегодня ещё невнимательней, чем обычно. Я тихо буркнул себе под нос: — Не выспался. Лениво помешивая остатки чая, Света широко открыла рот и издала ужасающий рёв, что в переводе на общечеловеческий язык означало обыкновенный зевок: — Аоэму ы нэысаяса? — Что? — Почему, говорю, ты не выспался? Я замялся, смущённый излишним вниманием к своей персоне: — Кошмар приснился. Будто за мной кто-то следит. Глаз в стене. Синий такой. — Красноречие никогда не было моей сильной стороной, — я потом ещё несколько раз просыпался, страшно было. Друзья обменялись многозначительными взглядами, но тут же Света скучающе уставилась в потолок, а Саша принял свой фирменный лекторский вид. — В общем-то, ничего страшного в этом нет. Варя говорила, что дурным снам и предчувствиям доверять стоит гораздо меньше, чем здравому смыслу, а я в этом вопросе, впрочем, как и во всех остальных, склонен ей доверять. Света на эту тираду раздражённо цокнула: — Ещё б ты ей не доверял! У бедняжки не только большой опыт смирения буйных душевнобольных в нашем с тобой лице, так в довершение всех бед ещё и диплом психолога. Не волнуйся, Коль, — она похлопала меня по плечу, — сегодня я ночую дома, так что если тебя опять будут мучать кошмары, я надеру им зад. Удивительно, но мы с Сашей синхронно выдохнули: «Очень на это надеюсь». Я — неуверенно улыбаясь, он — недовольно хмурясь. Саша поправил очки, озадаченно поджал губы, после чего, повернувшись ко мне, непринуждённо улыбнулся: — Ты простишь мне похищение сестры на один день? Честно говоря, я моментально сник. Нам со Светой и так редко выпадает возможность провести день вместе — у нас нечасто совпадают выходные. И вот сегодня, когда я наконец-то надеялся провести день с сестрой, у неё вновь находятся более важные дела. Я обиженно уставился на Сашу. Мы втроём выросли вместе, и Саша оставался для нас кем-то вроде старшего брата, немного надменного, но заботливого. Помимо меня и Светы его опека также распространялась на Варю, переехавшую в посёлок пару лет назад, но быстро вписавшуюся в нашу маленькую, странноватую семью. Однако, после Вариного переезда мне словно не осталось места в этой компании. Стыдно признаться, но я ревновал сестру к друзьям, которым она уделяла куда больше времени, чем мне. Постоянные поездки в город, окутанные раздражающим ореолом тайны, непонятные разговоры. Будто я слишком мал или глуп, чтобы посвящать меня в их секреты. Обречённо вздохнув, я постарался соорудить на лице подобие непринуждённой улыбки: — Конечно прощу. Вымученное согласие в моём исполнении выглядело совсем неубедительно, но Саша удолетворённо кивнул: — Ну вот и славно. Мадмуазель, можем выдвигаться. Девушка поднялась из-за стола, с театральной мукой убрав чашку в раковину и смахнув крошки со стола на пол. — Дождись меня, хорошо? Мы с тобой поиграем в настолки, как и планировали, может мне и этих зануд удастся на посиделки затащить. — Ладно. Я как раз хотел заняться уборкой, — залпом допив остатки чая, я неохотно встал из-за стола. Света хмыкнула и с видом вынужденной спасительницы человечества гордо последовала за Сашей на улицу, напоследок помахав мне рукой. Я вышел на крыльцо и посмотрел вслед удаляющимся фигурам с неожиданным для себя волнением. Сам не знаю почему, но на сердце у меня скреблись кошки, будто оно насквозь пропахло мышами и валерьянкой. Меня не покидало смутное чувство тревоги и уверенности в скорой, пока неизвестной, но неотвратимой беде. Попытавшись отогнать мрачные мысли, я вернулся в опустевший дом. Мы с сестрой не так много внимания уделяли нашему жилищу — всё свободное от работы время Света проводила с друзьями, я же в выходные занимался огородом и торговлей на рынке. Так что дом наш мало того, что был изрядно потрёпан пожаром и беспощадным временем, так ещё и грязь в нём скапливалась неделями. Разумнее всего было употребить свободный день на уборку. Убрав со стола и помыв посуду, я принялся кружить по дому в поисках беспорядка. У меня не было сил на полноценное мытьё полов или вытирание пыли, так что я решил ограничиться небольшим локальный наведением порядка. Полил многочисленные цветы в своей комнате, прорыхлил землю в горшках, заботливо протёр листочки фикусу, убрал в шкаф развешанную на стуле одежду, унёс в раковину скопившихся кружки из-под чая — в остальном, в моей комнате больше нечем было заняться. В Светиной комнате царила своя особая атмосфера весёлого бардака. Тесная до невозможности, она вмещала в себя поразительно много барахла: всегда расправленный диван, с хаотично разбросанными на нём носками, принадлежностями для макияжа, использованными салфетками и многим другим, настолько же захламлённая тумба, старая гитара, обклеенный плакатами книжный и по совместительству платяной шкаф забит одеждой, горячо любимыми Светой фантастическими рассказами и подаренными мне Сашей учебниками по ботанике. Пол был усеян бычками, тут и там лежали мятые футболки. Рядом с неведомой мне проржавелой деталью мотоцикла валялось скомканное полотенце. Я поднял его, желая убрать на место, но тут же выронил: оно было насквозь пропитано кровью. Стараясь не задумываться о том, откуда могло взяться столько крови, я отнёс полотенце на улицу, наскоро прополоскал его в холодной воде, отнёс в кладовку, где стоял таз с грязной одеждой, и оценив масштаб скопившегося белья, решил, что нужно заняться стиркой. В нашем доме нет ванны и тем более стиральной машины. Сколько я себя помню, мы всегда носили вещи Вишневским. Тамара Васильевна, сварливая, но мягкосердечная старушка никогда не отказывала нашей семье в пользовании ванной комнатой. А её внук — Саша, и вовсе не имел ничего против наших постоянных визитов, в качестве оплаты лишь вынуждая нас с сестрой выслушивать беззлобные остроты, благодаря Свете никогда не остававшиеся без ответа. Взяв из кладовки таз с грязной одеждой, я вышел во двор. По узенькой, теряющейся в траве, тропинке направился к калитке, соединяющей наши с Сашей участки. Света вечно посмеивалась над соседом, окружившим свой дом высоким, прочным забором, но наотрез отказывавшимся заделать ход в наш сад. Что толку запирать ворота, если на калитке нет даже щеколды, а в наш огород любой вор мог легко перелезть через хлипкий, покосившийся и во многих местах начисто сгнивший частокол? Значительную часть Сашиного участка занимали дом, и просторная открытая веранда, остальное же пространство было засажено невысокой газонной травой, огородом в пять грядок и парой яблонь. Выложенная старенькой, но всё ещё симпатичной плиткой дорожка вела к неприметной, спрятанной за кустом жимолости двери с задней стороны дома. Саша в шутку называл её «Гайнищенской», так как кроме нас с сестрой ей особо никто не пользовался. Дом Вишневских был новее и больше нашего собственного. Три просторные комнаты, кухня, ванная, открытая веранда — всё заставлено массивной старомодной мебелью, прикрытой вязаными вручную белыми кружевными салфетками, обои в мелкий цветочек, на полу и стенах красуются махровые ковры с витееватым узором. Всё слишком тяжёлое, витиеватое, перенасыщенное мелкими деталями, от которых у меня начинало рябить в глазах, но при этом — уютное, ничуть не изменившееся за много лет, навевающее ностальгию по далёким зимним вечерам, когда мы всей семьёй приходили к соседям в гости, Тамара Васильевна с мамой обсуждали последние новости, а мы с Сашей и Светой смотрели мультики по телевизору. Ванная комната встретила меня смесью уюта и больничной, почти неприятной стерильностью. Полочки заставлены лекарствами, у зерцала висят немного жёсткие из-за кипячения махровые полотенца, на раковине мыло: одно пахнет мокрой собакой, второе — земляникой, рядом стоят принесённые Сашей с работы пустые шприцы, баночка со спиртом и пластыри. Я растерянно огляделся в поисках стирального порошка — на привычном месте его не было. Куда Саша мог его убрать? Взгляд мой упал на старомодную тумбочку с запирающимся на ключ ящиком. Я дёрнул ручку. Ящик легко поддался, открывая своё нутро; видимо, Саша забыл его запереть. Внутри длинный ряд медицинских колбочек на подставке, наполненных ярко-красной жидкостью. Может быть, Саша брал у Тамары Васильевны кровь на анализы? Разве её не нужно хранить в холодильнике? Вид крови меня нервировал. Я закрыл ящик, и только теперь заметил на тумбе упаковку капсул для стирки. Я наконец, закинул вещи в стиральную машину и, вздохнув с облегчением, вышел из ванной. Я собирался уходить, когда из-за стены раздался раскат хриплого, болезненного кашля. Испугавшись я решил убедиться, что с Тамарой Васильевной всё в порядке. Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул в комнату. Тамара Васильевна глухо сопела, выражение её лица выражало удивлённо-спокойную беспомощность — старушка спала. Я окинул её постель печальным взглядом. На тумбе у кровати куча лекарств со сложными, внушающими страх одним звучанием названиями. Как-то я спросил у Саши, чем именно болеет его бабушка. Он тогда грустно вздохнул, и сказал: «Самой неизлечимой болезнью — старостью.» На груди бабы Тамары свернувшись клубком дремала старая трёхцветная кошка. Я ласково зашептал: — Пуша, Пуша, кис-кис. Пушинка приоткрыла один глаз, тихо мурлыкнула, видимо, не желая будить хозяйку, и вновь задремала. Я собирался незаметно уйти, но закрываясь дверь издала пронзительный скрип, резанувший по ушам. Вслед за ним сразу послышался кашель проснувшейся старушки. — Сашенька, это ты? Куда деваться, я вернулся в комнату: — Нет, это я. Здравствуйте… Баба Тамара, радостно улыбнулась, всматриваясь в меня слезящимися глазами: — Коленька! Как ты вырос! Как у тебя дела в школе? — Она снова потерялась во времени. Я закончил школу три года назад, но она часто обращалась ко мне так, будто я только вчера научился читать. — Всё хорошо, Тамара Васильевна. — Вот и славно. Сестрёнку да мать не подводи, ты мужчина, должен получить образование и позаботиться о них. Как там, кстати, у Лизоньки со здоровьем? Не нервничает слишком много? — Она… Сколько времени прошло, а горло каждый раз сжимает ледяная рука, превращая голос в жалкое сипение. — У мамы всё замечательно, ей намного лучше. Хочется в это верить… Старушка задумчиво покачала седой головой: — Она молодая, не надо ей голову всякой ерундой забивать… Вечно молодёжь суетится, тревожится о пустяках, только под старость хоть немного понимания приходит… Вот Юленька моя, вроде умная девочка, на пятёрки училась, институт окончила, а дура дурой, — сколько за эти годы я слышал упрёков в сторону Сашиной мамы? Даже странно знать наизусть всю её биографию, но при этом ни разу не встретиться вживую, — всё бегает, в городе большом покоя себе не находит, а домой вернуться не хочет. Один Сашенька рядом со мной, отрада моя на старости лет… Смышлёный такой. Хрипло вздохнув, старушка поджала давно беззубую челюсть. — Да и его в городе будто подменили. Учится, врачом хочет стать, слова мудрёные знает, я о таких и не слыхала, а вижу, что тоже его тревога гложет. С места на место носится, глаза сверкают, бормочет себе под нос… С двумя девчонками дружит, да с такими хорошенькими, а хоть бы одну на свидание позвал! Нет же, всё один, идеей какой-то горит, а вижу я, что мысли эти тёмные, нехорошие. Будто бес за ним ходит. Она хрипло вздохнула, перекрестила меня: — Ты, Коленька, не давайся лукавому, будь умницей. Светлый ты мальчик, цветочек… Она замолчала, думая о чём-то своём, стариковском, не то печалясь о дочери, не то боясь за внука. Кажется, она совсем забыла обо мне. Я негромко кашлянул, напоминая о своём присутствии. — Ой, кто здесь? Саша? — всполошилась старушка. Я неловко переступила с ноги на ногу: — Это я — Коля. — Ох, Коленька… Нечего тебе дома торчать, иди погуляй лучше, да Сашеньку с собой возьми. Всё время он дома сидит, книжки читает, да разве в книжках ум? Пока детство, нужно играть, крепости из снега строить… Сегодня так намело… — Хорошо, — думаю, она меня не услышала. Я осторожно выскользнул из комнаты, стараясь не скрипнуть предательской дверью и не разбудить вновь задремавшую с приоткрытыми глазами старушку. Несмотря на то, что Тамара Васильевна болеет не первый год, каждый раз после общения с ней у меня на душе становилось невероятно гадко. Это была странная смесь из чувства вины, тоски и страха перед смертью и беспомощностью. Я любил пожилую соседку, которая всегда относилась ко мне как к внуку. Читала сказки, находила мудрый совет и ласковое слово, угощала блинами и рассказывала истории из своей долгой непростой жизни. Страх лишиться её заботы, лишиться её самой, с годами поселился на подкорке сознания, свербил в груди, как давно вросшая в сердце булавка. Я словно чувствовал вину за то, что остаюсь молодым и здоровым, в то время как она теряла свои последние силы. Задумавшись, я сам не заметил, как ноги унесли меня к озеру. Немудрено: я часто прихожу сюда, чтобы успокоиться, полюбоваться лесом и городом на другом берегу, послушать умиротворяющий шорох волн. Перст — узкая полоска суши, уходившая вдаль, серел на фоне белёсой с синими прожилками водной глади. Скалистая, пустынная коса, доступная только птицам и деревьям. Я часто вижу здесь альбатросов, видимо, они гнездятся где-то неподалёку. Пляж выглядел немного тоскливо из-за скрывших солнце облаков. Под моими кедами хрустел песок и попадавшиеся на пути еловые шишки, а в воздухе стоял запах озёрной воды, хвои и мокрой земли. Я очень люблю это место. Приезжие здесь не купаются из-за водорослей, ковром покрывающих дно. Варя говорит, что это к лучшему, ведь без отдыхающих берег оставался чистым, а вода кристально прозрачной. Если плыть по озеру на лодке, то на дне без особых усилий легко можно разглядеть потерянные вёсла, кепки, сумки и удочки контрабандистов. Света несколько раз доставала со дна утонувшие вещи, шутя, что благодаря озеру можно экономить на походах в магазин. До сих пор не знаю, как ей удаётся так глубоко заплывать и надолго задерживать дыхание. Я бесцельно бродил между деревьев, наслаждаясь прохладным, пропитанным запахом мокрой земли воздухом. Люблю пасмурную погоду: на фоне монотонного серого неба всё вокруг кажется ярче — лес щеголяет узорами из переплетений молодой, нежной зелени и отливающей синевой хвои, вдоль тропинки качается лиловая медуница вперемешку с жёлтыми или уже побелевшими одуванчиками, даже земля кажется особенно насыщенной, живой. Я прогуливался по окрестностям, уходя с пляжа всё глубже в рощу, пока не вышел к железной дороге. Из-за плотной белёсой пелены облаков на секунду выглянуло солнце, как утопающий, вынырнувший для последнего отчаяного глотка воздуха, и я заметил, как что-то блеснуло в траве по ту сторону рельс в его лучах. Осторожно оглянувшись по сторонам, я торопливо перебежал через пути, и разглядев, что именно стояло под молодой берёзкой, осуждающе вздохнул. Банка. Меня мало что может разозлить, но упрямое желание людей ломать и резать деревья ради берёзового сока вызывает во мне несказанное раздражение. Он ведь даже не вкусный! Для чего они ранят деревья, выламывают ветви и ковыряют нежную, тонкую кору ножом? Я пошарил в карманах и среди нескончаемых залежей бесполезной мелочёвки к своему счастью нашёл маленький брусок садового вара. Ласково погладил изрезанную кору, прошептал в листву тоненькой молодой берёзки: — Ничего, подружка, ты отрастишь себе новую ветку, ещё лучше прежней. Берёза не ответила, но в шелесте её листьев мне послышалось тихое, смущённое «спасибо». Размяв зеленоватый комок, я осторожно нанёс его на рану берёзки, а затем мстительно пнул успевшую наполниться на треть банку. Сок растёкся маленькой лужицей и быстро впитался в землю. Обречённо вздохнул: моя личная война с охотниками на древесный сок ведётся не первый год. Хуже всего бывает весной, когда для сбора стеклянных «трофеев» мне приходиться брать с собой в лес по несколько десятилитровых мешков. После спасения берёзы я ещё немного побродил вдоль железки, к концу обхода обработав ещё несколько древесных ран и собрав четыре стеклянные и две жестянные банки разного размера. Пригодится для рассады или сбора дождевой воды. Возле шаткого подвесного мостика у ручья я услышал за спиной шелест. Не успел я обернуться, как на плечо мне легла чужая невесомая рука: — Здравствуй. Инстинктивно вздрогнув, я выронил собранные банки из рук и бросился их собирать, изредка поглядывая через плечо на причину своего испуга. Варя. Мы знакомы много лет — раньше она каждое лето приезжала в Длань на каникулы к своей тёте, сдружилась с Сашей ещё в детстве, а переехав сюда два года назад, окончательно влилась в нашу небольшую «семью», но я до сих пор её побаивался. Несмотря на небольшой рост и субтильное телосложение, Варя источала странную угрозу. Сдержанная, холодная, угрюмая, она редко выражала эмоции. Можно лишь гадать, что твориться на душе у настолько замкнутой личности. Кажется, что всё её существо пропитано противоестественной идеальностью: тёмные волосы всегда уложены в туго стянутый на макушке пучок, на монотонной пастельной одежде ни складочки, на смуглой коже ни пятнышка, серые глаза смотрят пристально, словно выискивая несовершенства в окружающих. Может именно это меня в ней пугало? Рядом с ней я невольно начинал остро ощущать собственную ущербность. Хотелось спрятаться, чтобы не было видно россыпи родинок на лице и неуклюжего сутулого тощего тела, не слышно неуверенного голоса и нескладных речей. Кроме того, мы оба были не многословны, и зачастую вместо дружеской беседы между нами повисало гробовое молчание, нисколько не смущавшее Варю и невыносимо мучительное для меня. В компании Светы или Саши я спокойно могу молчать часами или даже смущённо поддерживать диалог, зная, что меня выслушают и не станут насмехаться над костноязычием или недогадливостью. А вот при Варе я робел, как нашкодивший семилетка при полицейском, ожидая строгого наказания за малейшую оплошность. Вот и сейчас, смерив взглядом перемазанного древесным варом и грязью меня, девушка едва заметно сморщила тонкий орлиный носик. — Чем ты тут занят? — Гуляю, — допрос, конечно. Будто мне опять шестнадцать, и я отчитываюсь перед мамой о том, как провёл день, — а ты? Варя же промолчала, только вежливо улыбнулась. Задумчивая и отстранённая, впрочем, как и всегда. Удивительно, как она, молчаливая и закрытая, находила общий язык со своими чересчур словоохотливыми друзьями. Может быть, дело было в законе притягивающихся противоположностей, и каждый в этой компании идеально дополнял остальных, а может, Саше и Свете нужен был чужой голос разума: зачастую, кроме Вари, некому было остановить их нескончаемые перепалки. На нос мне упала дождевая капля. Варя задумчиво подняла взгляд на хмурое небо: — Сейчас начнётся дождь. Света мне не простит, если ты простынешь. Пойдём, я провожу тебя до дома. Подчиниться для меня всегда проще, чем отказать, особенно, если дело касается Вари и, иногда, Саши. Есть в них обоих что-то неуловимо непреклонное — вроде не угрожают, говорят спокойно, ласково, и в то же время понимаешь: лучше не сопротивляться. Я послушно последовал через мост в сторону села, Варя бесшумно шла за мной. Под таким своеобразным конвоем я пришёл домой, где меня встречала слегка взволнованная сестра. — Когда ты сказал, что займёшься уборкой, я не знала, что ты решишь убраться из дома, — шутит; и не поймёшь, то ли всё в порядке, то ли она всерьёз встревожена. — Да просто погулять захотелось. Вот: — я показал ей свою добычу, — банок насобирал. — Опять грабил любителей берёзового сока? — Света гордо лопнула меня по спине, — Варюш, видала этого бандита? Помяни моё слово, однажды нам придётся прятать труп какого-нибудь бедняги, который сдуру решит обломать соснам ветки на глазах у моего братца. Варя равнодушно пожала плечами, кажется, всем видом выражая готовность помочь мне избавиться от следов гипотетического преступления. Внезапно Света сжала ладонь на моём плече, настойчиво уводя меня в сторону: — Коленька, сахар мой, ты подожди меня сегодня дома, я скоро вернусь, — значит, всё-же волнуется. Интересно, почему? — Хорошо, — оглядевшись по сторонам, я понял, что Вари в саду уже нет. Надо же, не заметил её ухода, даже не попрощался. Света чмокнула меня в щёку и, перемахнув через забор, побежала в сторону леса, в то время как на сердце моё незаметно лёг ещё один камень.***
Я остался в саду, где и провёл остаток дня: возился с прополкой, поливом, собрал клубнику, которую тут же отложил в морозилку. Света вернулась домой только под вечер. Залпом выпила кружку чая и, проворчав что-то нелестное в адрес «безбожного эксплуататора лучших друзей», ушла к себе в комнату, откуда спустя несколько минут послышалось мирное сопение спящего человека. Последовав её примеру, я тоже отправился спать, втайне надеясь, что сладкие сны смогут избавить моё сердце от лежавших на нём камней. Как выяснилось, зря.***
В отличие от всегда крепкого, беспробудного — хоть на голове у неё пляши — сна моей сестры, я сплю беспокойно, чутко, разбудить меня может малейший шорох: от птичьего крика за окном до шелеста занавески на ветру. Давняя привычка засыпать вновь сразу после несвоевременного пробуждения помогала мне хоть немного высыпаться. Однако в этот раз я, к счастью, или же наоборот к несчастью, не смог быстро провалиться в дрёму. Разбудил меня короткий звук тошнотворного чавканья и хруста, затем послышался стук капель по досчатому полу. После этого — скрип половиц, прогибавшихся под чьей-то тяжёлой поступью. — Кто там? Света, это ты? — просипел я, хотя знал, что это не её шаги. Слишком тяжёлые, твёрдые, как удар ломом по камню, совсем не похожие на бесшумную, но уверенную поступь сестры. Ответом мне послужила натянутая как струна тишина, оттенявшаяся лишь едва слышимым звуком капель в Светиной комнате. Незнакомец замер, прислушиваясь к моему испуганному писку, в коридоре раздалось ещё два твёрдых быстрых шага. Визг ржавых петель заставил меня поднять взгляд на дверной проём. Там я увидел свой вчерашний кошмар, обогащённый новыми деталями. Два сияющих, ярко-синих, как вечернее мартовское небо, глаза смотрели прямо на меня. В отличие от прошлой ночи, теперь к ним прилагался неразличимый в тёмное силуэт незнакомца — высокий, мрачный, опасный. Он посмотрел мне в глаза равнодушно, как на пустое место, развернулся и растворился в темноте. Хлопнула входная дверь, из моей груди вырвался полувздох-полустон. Меня охватило чувство первобытного страха. Как в детстве, когда я впервые залез в подпол, а Свете показалось забавным захлопнуть лаз и запереть меня в полной темноте. Сейчас, как и тогда, я замер, всем своим существом прислушиваясь к мраку, ощущая его кожей, испуганный настолько, что не мог даже вскрикнуть. Усилием воли я заставил себя выйти в коридор. В воздухе витало нечто враждебное, незнакомое, и мне потребовалось несколько мучительных секунд, чтобы понять: пахнет кровью. Дверь тихо скрипнула под моими пальцами. — Света? — Ответа не было. Я приблизился к постели и застыл от ужаса — на кровати лежал обезглавленный труп моей сестры. Голова была здесь же, на подушке. На месте шеи зияла рваная рана, с торчащими из неё перерубленными позвонками, горло превратилось в кровавое месиво. Каждая её черта, так похожая на мои собственные, была обезображена смертью: на бледной коже ярко выделялись брызги алой крови, вздёрнутый нос сломан, нездорово худосоное тело лежало в неестественной позе, выкрученное, изувеченное. Кровь была повсюду; некогда голубое постельное бельё стало красным, на пол с ладони гулко падали багровые капли, образуя лужицу на ковре. Я смотрел не моргая. Звон в ушах быстро нарастал, переходя в истерический надрывный крик, и мне потребовалось несколько мучительных мгновений на осознание того, что кричу я сам. Сердце то бешено колотилось, то замирало. Не помню, как схватил с тумбы телефон и набрал номер: зыбкое ощущение реальности пришло ко мне лишь когда по ту сторону трубки раздалось заспанное бормотание: — Свет? Какого чёрта, сейчас полчетвёртого… — Света! Она… Её убили… — я не мог внятно говорить, лишь выл что-то неразборчивое. Голос Саши моментально стал серьёзным: — Мы сейчас придём. Так и не завершив звонок, я выронил телефон из пальцев. Я замер то ли на несколько мгновений, то ли на целую вечность, вцепившись ладонями в плечи и смотря в пол, лишь бы не видеть ужасной картины перед собой. Очнулся я лишь от мягкого прикосновения. Передо мной стояла Варя, спокойно, но жалостливо смотрела мне в глаза. Саша, быстрым шагом пересекая комнату, тихо выругался. — Чёрт, ну и угораздило же вас… Я не верил своим ушам. Судя по его тону, весь происходящий сейчас кошмар тянул максимум на досадное, но вполне заурядное происшествие. Мне отчаянно не хватало воздуха, тело била мелкая дрожь. Варя, приобняв меня за плечи, при этом отрезвляюще холодно заглядывая в глаза, прошептала: — Коля, послушай меня. Я понимаю, что ты сейчас ужасно напуган, но поверь: бояться нечего. Ничего страшного не произошло. Её слова эхом отзывались в моей голове. «Ничего страшного.» Взяв в руки Светину голову, Саша точно вставил её на положенное природой место. Перерубленные позвонки издали омерзительный хруст, вставая в суставы, а сочащаяся кровью плоть гулко чавкала и хлюпала, как рука, по локоть застрявшая в мокрой глине. Меня затошнило, я с шумом выдохнул остатки воздуха из лёгких, издав протяжный стон. Внезапно труп распахнул глаза, сияющие во мраке комнаты ярким белым светом. Мой полный ужаса и непонимания крик был прерван хриплым кашлем вернувшейся с того света девушки. Саша заботливо подал ей руку, помогая подняться с постели и участливо спросил: — Как ты себя чувствуешь? — Как человек, которому только что оттяпали башку. Сам-то как думаешь? Будто неделю ела наждачку и запивала гвоздями, — она раздражённо выдернула руку из чужой ладони, — да убери свои лапищи, я в порядке. Наконец, она заметила меня. Раздражение на её лице моментально сменилось испугом и жалостью: — Ох чёрт, Коленька… Тем временем Саша обернулся к приобнимавшей меня Варе: — Убийца не мог успеть уйти далеко. Поищешь? Девушка в ответ молча кивнула, тряхнула головой и легко, будто пушинка, вскочила на подоконник. Полупрозрачные занавески дёрнулись в сторону от её стремительно уменьшающейся фигуры. Спустя секунду сатиновое платье упало на пол. С оконной рамы на меня янтарно-жёлтыми, светящимися глазами сочувственно смотрела синица. Взмахнув маленькими пёстрыми крыльями, птица вспорхнула и исчезла в чёрном пасмурном небе. Окончательно потеряв связь с реальностью, я грузно осел на пол. Саша заботливо похлопал меня по плечу, тихо вздохнув: — Мда, тяжёлая у тебя выдалась ночка.