Пустота

      Как оказалось, Игорь может вынести дорогу с не своим бубнежом под ухом. Петя в целом шумный — даже слишком, как будто новомодный столичный мозгоправ за сто-пятьсот тысяч выписал справку на запрет тишины больше получаса, и то во сне лицом в подушку. Но Игоря это даже не бесит. То ли потому что ему позволено быть глухим поленом, то ли потому что рассказчик из Пети не дурной.       Да, с Хазиным невозможно не пререкаться чисто физически — если к «дядьканем» Игорь с горем пополам смирился, то с тут и там мелькающей забугорщиной свыкнуться никак не может. Поначалу думалось, что Петя просто выебывается своим знанием языка, но теперь Игорь знает: эта словесная окрошка и есть лексикон Хазина, и по-другому тот разговаривает попросту разучился. На предложения сводить к знакомому логопеду показывает на свой плейлист, мол, «сначала реальную музыку послушай вместо своего плейлиста деда, тоскующего по совку с бутылкой столички, а уже потом жизни учи».       Но даже так Игорю наконец комфортно. Он не чувствует себя лишним, каким-то не таким. Может, уже заебался настолько, что устал рефлексировать — все силы давно ушли в отставку. А может, у Пети врождённая способность заговаривать так, что даже такая нелюбимая дворняга, как Игорь, не боится выходить на свет. Чтобы отвечать нежалости товарищескихи взглядов, не бережности нежных рук, не осторожности подобранного специально под Игоря тона. Чтобы говорить с таким же человеком. С которым его ничего не связывает, перед которым он ничем не обязан, которому на него взаимно голубоко плевать.       Да, они различаются. Петя хотя бы держится. Да и не так он сильно накосячил, если честно. Но Игорю ли судить о тяжести собственной ноши?       В первую посиделку в игореном «клоповнике» Петя сам поделился:       — Да знаешь, в один год столько навалилось… Сначала парнишка тот, потом развод, уход из дома, лежка в диспансере, увольнение по собственному…       — Что за парнишка?       — А? Да этот. Илюхой звали. Илья Горюнов. Я ж тогда той ещё мразью был, а как подсел на герыч, так вообще пиздец. Чиллил в клубах, шмонал девок, пацанов — всех, кто попадался. Вот он и попался. У него девка была нариком, бабло не возвращала. Решила спецом с пацаном пойти — думала, мы тупые и не заметим. А может, — задумался немного, отпивая пива, слегка морщась, — может, просто крыса. Начал стрясывать с неё, а он, герой хуев, на рожон полез. Супермен ебаный. Так я на него статьи повесил за хранение и сбыт. И забыл. А он нет.       После этого он замолчал. Минуты на две точно. Игорь тоже, выжидая. Петя продолжил:       — Илюха такой живучий оказался, — усмехнулся криво, да только глаза печальные остались, — И настырный пиздец. Отсидел, нашёл меня, стал требовать извинений. А я ему… А что я? Я его послал. Чë пялишься, он семь лет отсидел. Я тогда ещё и употреблять стал по-чёрному, если б не отец, меня бы давно с ментовки выперли. Ещё талдычил про мать, про то, что жизнь сломал, про девку. А мне тогда было реально насрать. Через год после суда стало на всё насрать. На всё, понимаешь? Бля, за блевану с себя, так мерзко, — и засмеялся невесело.       — А что про мать?       — Да ты дослушай. Он мне всё вещал-вещал, а потом завел за угол и бац! — стукнул банкой по столику, что часть содержимого выплеснулась, — Прилетает хэдшот. Проснулся в какой-то яме хуй пойми где, кругом нихуя не видно, во рту земля, я в панике… Если бы Илюха проверил пульс, точно добил бы. Но не проверил. Просто взял телефон и съебал в неизвестном направлении. Ёжик в тумане, блядь. Я тогда ещё в долгах был до жопы, обещал важным людям чистый товар, а мне его посредник задерживал — как оказалось, он наебывал людей систематически, а меня в известность решили не ставить, мол, ментам знать не положено. За что им благодарен, кстати, ведь тогда… Shit, снова отошёл от темы. Короче…       Дальше Хазин подал заявление на розыск парня. В телефоне находилось много важных данных, благодаря которым можно было решить все вопросы и даже больше. Перехватили в турагентстве — парниша захотел смотаться в первый раз в жизни в загранку, ведь знал, что его найдут. Часть проблем с посредником и товаром обострилась. По итогу спустя неделю уже весь Питер прознал про мента-барыгу не без помощи журналистского расследования Юлии Пчелкиной — Игорь не смотрел какие-то выпуски, кроме тех, на которых мелькал сам, так что действительно тогда, в баре, увидел Петю впервые. А дальше начался пиздец.       Благодаря Илье отношения с родными поначалу улучшились. Парень отговорил жену Пети делать аборт, извинился перед матерью, помирился вместо Пети с отцом. Но по итогу выкидыш, мамины слезы на суде и пребывание в чёрном списке. Да, отмазали, но что толку? Хазин опустился на дно. С ним не то что общаться — соприкасаться брезговали. И это даже сильно не волновало. Петя только и видел пустые глаза-льдины, впивающиеся в кожу до мышц и сухожилий. Колкие, как остриё ножа. А потом новость: «27-летний Илья Горюнов скончался в следственном изоляторе».       Как Петя позже выведал, мать Ильи не дожила до освобождения сына какой-то жалкий месяц. Месяц, и Илья бы не доломал свою и петину жизнь окончательно. Месяц, и Илья бы остался жив.       Но мертвецом он стал намного раньше — когда решил толкнуть Петю в клубе.       Тогда Хазин протрезвел. Первым делом, после погашения долгов, он добровольно сдался в руки врачей-наркологов. Каждый раз, когда выворачивало конечности, когда ломало кости и трясло, как припадочного, когда рот невольно раззевался, будто у рыбы в под палящим солнцем, когда ногти трескались и крошились, оцарапывая лицо и руки, перед глазами стоял он — Илья. Некогда молодой перспективный парень, не успевший закончить универ, найти работу, жениться, завести детей. Но тогда уже двадцати семи-летний старик, стоящий за решёткой, голодным стервятником мысленно снимающим с Хазина по лоскуту кожи. Потерянный, безнадёжно несчастный человек, не сумевший даже похоронить собственную мать. Самоубийца, проживший слишком много лет в аду. В такие моменты Хазин бил себя ещё сильнее, стараясь отогнать наваждение. Не получалось.       Пока Петя рассказывал, его трясло. Не всего, но нога настукивала неузнаваемый бой. В тот момент Игорь, себя не контролируя совершенно, положил свою руку поверх хазиной. Та дрогнула.       — Не знал, что тебя заводит love-hate, дядь, — нервно усмехнулся Петя, но руку не вырвал.       После того вечера откровений особо ничего не изменилось. Игорь днём всё так же бесцельно пялится на обвалившуюся с потолка штукатурку, иногда бесцельно тупя в окно. Но по вечерам его находит Петя, и они просто бухают, цапаясь в несерьëзку. О прошлом больше не разглагольствуют, разве что о случаях на работе — не всегда услышишь о двух стограммовых пакетиках травы, провезëнных двумя друганами со школы через задний проход. Или о придурке, что, смешав пероральный и интраназальный методы употребления фена, решил, что склеить телефонного оператора по номеру «001», попутно хвастаясь своим трёхлетним стажем сбыта, — отличная идея. Уже не говоря о голубиной почте особо ленивых птицеводов.       В одну ночь Игорь просыпается от уведомления. Что странно — номера Юли и Димы он давно заблокировал, их самих посылал заниматься своей жизнью, так что те решили навещать его только раз в неделю. До этого уже встречались накануне — тогда Петя вышел ближе к полночи и слушал игорины жалобы на их излишнюю треклятую заботу, на этот треклятый телефон, на треклятые соцсети. В ту ночь его звали не «дядем», а «дедом».       Игорь таки подносит экран к лицу. Внутри него что-то тухнет. Будто за их с Петей полумесячное ежедневное общение удалось выбить из камней искорку и подпалить соломинку, а теперь её макают в воду, пока травяная палочка начнёт тлеть.       «Годовщина свадьбы Прокопенко».       Первым делом с утра он стоит у цветочного прилавка. Впервые действительно думает. Хотя какой там — бегают глаза, примеряются, а ничто не приглядывается. Всё не то. Недостаточно живо. Недостаточно чувственно. Недостаточно тепло и солнечно.       Дядя Федя любил лето. Всегда порывался свозить жену и Игоря на море. Или на дачу там, огурцов нарвать, за клумбочками поухаживать. Они с Игнатом в детстве часто бои на опорах-подвязках яблони устраивали. Тетя Лена ещё часто журила с тряпкой своей розовой, но всё равно готовила их любимые кабачки и блины с вареньем. А ещё батя иногда дядю Юру приводил-       Пустота.       — Молодой человек, вы либо берите, либо отходите, — окликает недовольная флористка, выводя из ступора, — Очередь не задерживайте.       — Да, щас, погодите… — рыщет по карманам в поисках денег — нашёл, — Давайте тогда вон те, как там их…       — Белые гиацинты?       — Да-да, гиацинты. Спасибо.       Дом пахнет по старому. Будто ничего не изменилось. Питер — город-балкон, в котором копится всё старьё «на всякий случай» или «на полке пылится, а выбрасывать жалко». Игорь как никогда этому рад и в то же время этим опечален. Пахнет сыростью, нагретой батареей и пельменями. Видимо, с того раза ещё остались. Или тётя Лена лепит новые? Сама?       Игорь стучится. Несильно, уже не тарабаня в дверь похлеще коллектора. Будто надеясь, что из-за шума воды, или пылесоса, или ещё чего его не услышат. Но вот замок задвигается, ручка поворачивается и…       Перед Игорем всё та же тетя Лена. Исхудалая, со впалыми щеками и потухшими глазами, с перхотью и почти прозрачной кожей. Но она всё ещё тётя Лена. Её взгляд проясняется при виде Игоря, она даже как-то живеет рядом с ним, а при виде цветов уголки губ дергаются в слабой, но искренней улыбке.       — Игорюша… Спасибо, что пришёл. Так приятно. Спасибо за цветы, они такие… — сглатывает, будто сдерживая слезы, — Я их обрежу только, чтобы не завяли. Ты заходи, заходи! — подмахивает рукой, пятясь к ванной, — Как раз тесто думала доставать. Достанешь вазу? Она там же, где стояла, — на антресоли.       Игорь неуверенно перешагнул порог родной квартиры. В коридоре не работает одна лампочка — ещё никто её не сменил, — кое-где расставлены пакеты с вещами — ещё никто их не разнёс, — а вдалеке стоит сушилка с положенной поверх кучей стираного белья — ещё никто его не развесил как положено. Раньше, если тётя Лена уставала, дядя Федя приходил и помогал как мог — да, не всегда получалось как надо, но тётя Лена каждый раз так радовалась, что даже светилась, и если и переделывала за него, то тайно, чтобы дядя Федя ничего не заподозрил. Игорь только посмеивался за спиной горе-помощника, но молчал в тряпочку, как обещал тёте Лена в первый раз.       Сейчас уже некому об этом рассказать. Да и незачем.       В гостевой действительно там, на антресоли, стояла изысканная хрустальная ваза — коллега дяди Феди подарил на свадьбу. Она уже обросла пылью, но неподалёку всё равно лежит бесхозная тряпка, а Игорю нечем занять свои руки.       — Ну всё… Ой, ты такой у нас молодец, — подходит тётя Лена, ставит гиацинты внутрь, — Помощник, — и чмокает в щёку, — Пойдём, поставишь на стол. Поможешь с пельменями? Я как вы с Федей не умею, так что мне нужны мужские золотые руки.       — Ну что ты так, тëть Лена. Всё ты умеешь.       — Да брось ты, — отмахивается она, отворачиваясь, — Не утешай бедную старушку.       В горле встаёт ком. Пока Игорь ставит хрусталь на стол, внутри разрастается, врастая липкими корнями. Он обнимает тётю Лену, целуя в макушку.       — Зато у этой старушки самое вкусное тесто.       Лепят они в тишине. Некомфортной, но тёплой, приятно-тянущей. Они словно стараются попасть на нужный канал, чтобы вспомнить старый-старый фильм, который увидели много лет назад в кино, пока были молоды и свежи. И в этом моменте есть что-то горько-сладкое, желанное и обречëнное. Оба знают, что канал давно закрыт, а фильм даже не заливали на торренты, но всё равно нажимают липкими от теста и фарша пальцами кнопки.       Получилось не так ровно. Часть перелепили, а остатки теста кинули в морозилку. Раньше каждый раз, когда оставался кусочек теста — даже самых маленький, размером с детскую ладошку, — Фёдор Иванович доставал коробочку со специями и начинал придумывать новые рецепты доселе невиданной миром кухни имени Прокопенко. Тётя Лена оценивала съедобность каждого шедевра, но к готовке не прикасалась без просьб о помощи — уж слишком дядя Федя любил её удивлять. Хотел ради неё кафешку открыть, да только тётя Лена, как отсмеялась, и отговорила бросать полицейскую академию. Может, и зря.       Ещё час точно они разговаривают — вспоминают былое. Иногда смеются, иногда просто стоят в обнимку и слушают гудение улицы, доносящееся из притворëнного окна. Давно они не встречались. Тётя Лена удивляется, почему Игоря не было так долго, приглашает его с друзьями и без. Сам Игорь не понимает, почему остался. Думал, только цветы вручит и уйдёт под предлогом важных дел. А сейчас разговаривает с тётей Леной, пока замораживаются пельмени. Вечереет.       Варят небольшую партию на пробу. Тётя Лена по привычке достаёт три тарелки. Вспоминает только когда везде наложено. Никто не решается её трогать. Ну как никто. Тётя Лена сначала порывается выложить из неё, но Игорь возражает:       — Да пусть стоит, тёть Лен.              И она стоит. Своими десятью Игорь давится. У тёти Лены на дне один лежать остаётся.       Напоследок обнявшись, Игорь уходит. Бродит по вечерним улицам, не видя перед собой. Слишком много себе позволил. После всего, в чëм виноват. После всей причинённой им боли. Как он мог. Он больше никогда не придёт. Его ноги в том доме больше не будет. Всё. Он больше не может. Не выносит. Сыро и темно. Холодно.       Спотыкается о какую-то бутылку. И пинает её со всей дури. Та катится к кирпичной стене, у мусорных баков. Игорь со злости начинает бить бак. Оттуда выбегает крысеныш с маленькими чёрными глазками в сторону тени. Игоря это не останавливает.       Но вскоре его хватают. За руку. Его снова трясёт, но уже с действием алкоголя не спутать — Игорь сегодня трезв.       — Дядь, ты чего?       Перед ним встаёт Петя. Одетый во что попало — тапки на босу ногу, майка с каким-то тёмным пятном, заношенные до дыр штаны и шапка. Взгляд тревожно-древесный.       — Откуда ты нарисовался?       — Это я у тебя спросить должен, боксёр! Я здесь квартиру снимаю!       А. Так вот почему Петя его постоянно догоняет со спины. Они не так далеко живут, оказывется.       — Пойдём отсюда, — тянет за собой в подъезд, — Холодрыга жуткая!       В подъезде действительно теплее. Но оттого слезы сами на глазах выступать начинают. Раньше помогал ветер, а теперь и его нет. Только Петя-болтаю-сам-с-собой-с-самым-умным-человеком. Петя, что знает о нём всё и даже больше не только из репортажей, но и из первых уст. Но и этого недостаточно.       Уже в съемной комнатке Петя ставит чайник, кидает гостю похоронные белые тапки и задаёт вопросы.       — Ну что случилось, Игорь? Тебя крысы покусали? Не поделил картонку с местными бомжами? Или это твой уход в relax?       — Рилэкс, рилэкс, ага, — кивает Игорь, садясь на соседний стул.       — Я серьёзно.       — Я тоже.       За время молчания — что Игоря удивляет больше всего, ведь это же Хазин, — чайник успевает забурлить, пакетики — вытащиться из тесной коробчонки, кружки — наполниться горячей жидкостью и своим паром и ароматами насытить всю комнату. Становится жарче. Петя всё молчит.       Наконец, Игорь выдавливает:       — У Прокопенко и тёти Лены годовщина сегодня. Я к ней сегодня ходил.       — О, — наклоняется Хазин, отпивая, — так это же здорово, нет?       — Что «здорово»? — голос Игоря дрожит, — Что тут, мать твою, здорово, а? Что человек погиб и теперь одинокой женщине не с кем справлять годовщину свадьбы?       — Да я не про это, я просто…       — Просто что? Просто хотел поздравить с одиночеством? «Поздравляю, ты теперь совсем один, благодарственную грамоту повесь на стену достижений»?       Игорь резко вскакивает с места и быстрыми, нарочито громкими шагами топает ко входной двери. Петя хватает за руку, не даёт уйти. И вырваться не даёт тоже.       — Игорь, что случилось? Почему ты злишься?       — Почему? — пораженно выдыхает, переходя почти на крик, — А ты ещё не понял? Или издеваешься? Это ведь так весело издеваться над неполноценными, да? Давай, как ты любишь, но в другой раз, а сейчас…       — Я не издеваюсь, Игорь.       Они замирают в такой позе. Игорь тяжело дышит, собирается с силами, пытается держаться, но, видимо, он и собственный организм достал, раз тот отказывается помочь даже сдержать соль.       — Ты не неполноценный. Ты бывший мент. Благородный, честный, неподкупный полицейский, как в сказках про хороших копов и плохих воров. Ты всё ещё Игорь Гром, и…       — Я не Гром. Больше нет.       По щекам растеклись дорожки. Мокро и жарко. Невыносимо душно. Лицо напротив серьёзно и сдержано. Обычно Игорь бы отвернулся и ушёл, но в этих карих кратерах есть что-то, что не даёт, останавливает на полпути. Не просто сочувствие и уж точно не жалость. Понимание.       Как у бати было когда-то. Когда Игорь жаловался ему на «тупых детей» со двора, на неурядицы, что на деле являлись сущим пустяком. Он говорил:       — Да, Игорь. Я тоже через это проходил. Сложно, но терпимо. Как видишь, живой-здоровый. Значит, и ты смоги. Давай. Постарайся.       Игорь не знает как, но он приходит в сознание только на утро, в незнакомом месте. Пахнет мужским одеколоном, освежителем воздуха и чаем. В голове копошатся мысли, но настолько буднично, будто он просто вчера забыл, что сегодня выходной. Из другой комнаты доносится стук железа о посудину.       Игорь встаёт на удивление бодро. Влезает в два белых невесомых куска ткани и шаркает в другую комнату, откуда всё ещё слышно звон.       — О, хай, — машет рукой с ложкой Петя. Всё в том же, в чëм и встретил, только слегка опухший от сна — хоть в морге за пациента не примут, — с волосами всклоченными. Взгляд как всегда дружелюбный, — Омлет будешь? Другого нет, сори — чем богаты. Можешь сходить в магаз и купить что-нибудь другое, тут тебе не кафешка.       — А я как тут вообще…       — Да ты вчера просто вырубился в чëм был. Тяжёлый, зараза, как сбитый боинг, а грузчиков ночью вызывать можно только с лишней почкой, — констатирует Петя, подходя к шкафчику и доставая две кружки — белую и с овчаркой, — Так что оставил у себя. Ты, видимо, что-то недоговариваешь и на самом деле вчера лепил пельмени для самой популярной пельменной.       Игорь усмехается. Подходит, берёт чистую чашку, накладывает. Он же помнит всё. И то, как позорно разрыдался на петином плече, и то, как бормотал невнятные извенения, и то, как говорил, говорил без конца. А Петя молчал. И сейчас, змееныш, склерозника из себя строит.       Ну как с ним можно не улыбаться?