***
Утро кажется сначала довольно хмурым — не в последнюю очередь из-за лёгкого похмелья. Гинтоки пытается привычно потянуться, но что-то мешает ему — кажется, это чьё-то крепкое объятие. Вроде не так уж много вчера пил, думает Гинтоки лихорадочно, а потом вспоминает. Словно в ответ на его мысли, из-под одеяла доносится недовольное: — Что ты вертишься, спи давай. — Я уже так вчера поспал, — мрачно отвечает Гинтоки. — Чего только не приснилось. — Кошмары? Такасуги — определённо это он, немного сонный, немного растрёпанный, а ещё такой красивый, такой красивый, ужас какой, почему он такой красивый?.. — поднимает голову, подпирает её ладонью и смотрит с таким участием и издевательским сочувствием, что хочется ему втащить. Гинтоки смотрит на него — длинная улыбка и гладкая смуглая кожа, и он такой пугающе красивый, ещё краше, чем вчера. Совершенно голый Такасуги совершенно бессовестно валяется в моей постели и совершенно бесстыдно прижимается ко мне, констатирует Гинтоки про себя, как это я раньше не замечал, что он такой красивый, и где это я в жизни свернул не туда? А вслух отвечает: — Ещё какие. Представляешь, приснилось, что ко мне в ночи пришёл опасный преступник, завалил и выебал. Такасуги смотрит с непонятным выражением лица — и вдруг хмурится. — Больно? Наверное, всё ещё сплю, думает Гинтоки. И с облегчением смеётся: — Пошёл ты. Знаешь, какой у меня болевой порог? Такасуги хмурится ещё сильнее — вспоминает, похоже, как вчера Гинтоки удерживал рукой его меч, даже не меняясь в лице. — Догадываюсь. — И вот теперь я думаю — снести этому уроду голову сразу или сначала помучить? Такасуги придвигается совсем-совсем близко, обнимает ещё крепче. Прижимает к себе тесно-тесно… — Ты мог снести ему голову ещё десять лет назад. …и почему-то нежно-нежно. — Я не мог. Они смотрят друг другу в глаза, и Гинтоки бездумно гладит его шею, ключицу, плечо, спину — находит знакомые шрамы, обводит их кончиками пальцев. Такасуги улыбается так же хорошо и легко, как вчера. — И что изменилось? — Не знаю. Ничего не знаю. Зачем ты вообще пришёл? Всё было так просто. — Нет. Наоборот. Знаешь, меня всегда к тебе тянуло. Нездорово. Болезненно. Никогда не мог понять этого — ты же такой придурок и так бесишь. Никогда не мог понять, чего мне от тебя нужно? Всё было так сложно. А вчера увидел тебя — и стало просто. Думаю, ты… — …твой личный сорт «Якульта», — хохочет Гинтоки. — Мой личный сорт грёбаного ублюдка, — ласково поправляет его Такасуги. — Ненавижу тебя. — И я тебя, — улыбается Гинтоки и сразу же мрачнеет, понимая, как это прозвучало. — Да чёрт бы тебя побрал, Такасуги. Не могу с тобой. И без тебя не могу. Такасуги слегка пожимает плечами, и лицо его становится невыразительным и каким-то опустошённым. Он с явной неохотой высвобождается из чужих рук, тянется за своей юкатой и начинает сосредоточенно одеваться. — Я тоже, Гинтоки, — говорит он тихо. — Я тоже. — В следующий раз придумай что-нибудь похуже. Чтобы я не смог тебя простить. Такасуги приподнимает брови вопросительно, указывая подбородком на дверь комнаты — из гостиной уже доносятся весёлые голоса Кагуры и Шинпачи. — «Не простить», а не «убить на месте», — тихо уточняет Гинтоки. Такасуги усмехается, легко целует его в губы и почти сразу же отстраняется, поднимает меч и хаори. — Непременно, Гинтоки. И неожиданно лёгким, грациозным движением выскальзывает из окна. Гинтоки вздыхает и думает о том, что надо бы одеться и умыться. И заняться чем-нибудь полезным. И ещё желательно не думать. Ни о чём не думать.***
Когда он наконец появляется в гостиной, Кагура строго спрашивает: — Эй, Гин-чан, с кем ты там разговаривал? — Ха-ха-ха, — Гинтоки чешет затылок. — С самим собой. …Он холодеет, осознавая, что, в сущности, не так уж и соврал. Они с Такасуги всегда были как две стороны одного листа и могли бы, наверное, смотреться друг в друга вместо зеркала, и именно это так раздражало все время их обоих. Но всё пройдёт. И это пройдёт. Правда же? Пройдёт.