***
— Ты, что ли? За спиной негромко усмехаются, а ещё слышно шуршание и звук падения чего-то твёрдого. — Нет, конечно. Что мне тут делать в час ночи? Ты просто спишь. — А-а, вот оно что, — равнодушно говорит Гинтоки, всё ещё не оборачиваясь. — Ну тогда заходи, раз я сплю. Шаги за спиной он не столько слышит, сколько чувствует. Наверное, с улицы сквозит — кончики волос Такасуги чуть приподнимаются от ветра, когда он устраивается на краю футона. Он одет всё в ту же нелепую яркую юкату и всё так же улыбается. — Когда это ты научился улыбаться? — Тогда же, когда ты родил двойню и собаку? И он всё так же бесит. Или даже немного больше. Гинтоки трёт лоб ладонью. — Напомни, у меня есть хотя бы одна причина не убить тебя вот прямо сейчас? Такасуги картинно задумывается. — Например, ты не любишь убивать людей? Особенно безоружных. Гинтоки косится в угол у окна — знакомый меч и тёмное хаори в самом деле лежат там. — Ну допустим. — А главное, Гинтоки, — Такасуги придвигается ближе. — Ты же спишь. Разве тебе такое снится? — Ты мне обычно тоже не снишься, — Гинтоки пожимает плечами, потом принюхивается и чуть морщится. — Что ты пил? — Полагаю, что же, что и ты. Саке… — …потом щёчу с водой… — …потом щёчу с чаем, потом… — …опять саке… — …но уже дешёвое и дрянное, — с видимым удовольствием заключает Такасуги. Гинтоки никогда раньше не видел, чтобы его когда-то-боевой-товарищ так широко — так беззаботно — так хорошо улыбался. За прошедшие годы лицо его стало жёстче и острее — и парадоксально красивее. Ему идёт всё это: расслабленная, чуть пьяная улыбка, и неровно остриженные волосы, и даже эта дурацкая лиловая юката с золотыми бабочками — хотя кто угодно другой выглядел бы в ней либо как девчонка, либо как клоун. А Такасуги выглядит отмороженным психом — то есть самим собой. И это вызывает странное, щемящее ощущение узнавания. Гинтоки отводит глаза. Ради всего святого, он и так минут пять таращился на открытую шею Такасуги и его гладкую смуглую кожу в вырезе юкаты, какой смысл теперь скрываться. Что-то не так, что-то совсем-совсем, определённо не так, но это же просто сон, правда? Левая половина лица Такасуги не перевязана. Зато на правой красуется яркий багровый кровоподтёк — поперёк носа и через правую скулу. Не то чтобы Гинтоки жалел, что так душевно вломил старому другу, но ему становится немного не по себе, и, чтобы отвлечься, он спрашивает: — А почему ты без повязки? И осторожно отводит тёмные пряди в сторону, боясь увидеть… Но левый глаз как будто просто закрыт — ну, может быть, немного запал. Немного. Такасуги даже не вздрагивает, только перехватывает его ладонь — ту самую, раненую. — Я же не сплю в ней. — То есть ты сейчас тоже спишь? — Ну конечно. Гинтоки всё ещё изрядно пьян, и ощущение нереальности всё нарастает. Такасуги никогда не был таким спокойным. А Гинтоки никогда так не нравилось на него смотреть. Всё как-то… неправильно. Как во сне. Да. Во сне. Должно быть, он всё-таки спит. — Больно? — спрашивает он тихо. Такасуги удивлённо моргает. Ну конечно. Гинтоки никогда не спрашивал такого — ни разу за всю войну. Даже когда они оба валялись в лихорадке с воспалёнными ранами на полживота или полспины. — А тебе? Как в замедленном движении, Гинтоки заворожённо смотрит, как Такасуги проводит большим пальцем по его перевязанной ладони, а потом неожиданно прикладывает её к своей щеке. И улыбается, снова — так же длинно и сладко, как в самом начале. Интересно… — Такасуги? — М? — Я же точно-точно сплю? — Конечно, Гинтоки. …его губы такие же сладкие, как его улыбка? Такасуги замирает, и он так замирает, словно бы не верит, и глаза его, то есть глаз — зелёный, неверящий, страшный. Он переводит дыхание, он глядит опять своим неверящим зелёным глазом, он опять так произносит «Гинтоки» на выдохе, на грани слышимости — и почти сразу же отвечает на поцелуй, неожиданно агрессивно, неожиданно отчаянно. Он опрокидывает ненавистного Гинтоки на спину, стаскивая с него домашнюю юкату. Губы его в самом деле и сладкие, и теплые, и жёсткие — как у настоящего. Наверное. Гинтоки никогда не целовался с настоящим Такасуги, не запрокидывал голову, открывая ему свою шею. И определенно не выгибался навстречу его горячему телу, впиваясь зубами в чужое плечо, чтобы не застонать от острого, болезненного удовольствия. Да и Такасуги — настоящий — никогда не улыбался над ним так сумрачно и с такой обречённой нежностью — потому что ну откуда в нем нежность? Тем более обречённая. В реальности ничего в этом роде не произошло бы, в конце концов решает Гинтоки. И никакие смутные подозрения не беспокоят его, когда позже он засыпает, уткнувшись в чужие тёмные волосы.1
28 мая 2024 г. в 03:07