Издохнуть на арматуре

Алфёдов — натянутая струна. Стальная осанка, треск лямки сумки под пальцами и губы сжатые в линию. Стоит, как ученик балета, с ногами неестественно ровными и трясущимися коленками. Обивает тихонько косяк двери лбом. У него на лице нет слёз. Конечно. Входная дверь трясётся и слышно, голоса слишком жестокие. Плечи скрыты под пиджаками свободными и рубашками с длинным рукавом. Все ножи в доме тупятся быстро. У него есть заначка во дворе. Юлой мечется в солнечные часы, помочь, подсобить, отогреть. Люди хлопают по макушке и пытаются приласкать, словно он щенок умильный. Он бы хотел этого не от незнакомцев. Улыбки картонные вырезает каждое утро под тусклой газовой лампочой. Спадают с лица слишком быстро. Под рукой — куча стопок других. Все кривые и чёрствые. Алфёдов сшивает их с кожей белыми нитками, не видит отходя от зеркала разницы. Будто так и должно. На костяшках пальцев фантомный зуд. А в горле от крика ссадины жгутся. Начищенные до блеска ботинки, отутюженные брюки — размером всё больше, чем нужно. Он специально такие ищет. Чтоб не тёрли кожу. Носки чёрные. Отцу говорит, чтобы не путаться и грязи не видно. Ночью стирает в раковине и смотрит на бордовую мыльную пену. Внутри всё трещит. Сердце неуютно бьётся в коробке. Острые углы её давят на кости и прокалывают альвеолы. Гуляет по венам мороз, паутинкой хлипкой держит распадающееся что-то внутри. Алфёдов в зеркале поправляет улыбку и галстук затягивает потуже. Касается ледяными пальцами открытой шеи, сжимает кулаки. Отец подходит тихо, трёт глаза, и развязывает узел свободнее. Обнимает коротко, на прощание и плетётся на кухню. У Алфёдова руки потеют, колкий лёд кончиков пальцев и красные полосы от ногтей. В пустоту говорит, я ушёл, пап. Слышит, внутри сам себе кричит — спрыгни. Шея болит. Он пытается сквозь щель рассмотреть. Кусает щёки и трёт красный от уличного мороза нос, вслушивается в горький шёпот. Доносятся отдельные слова. Внутри Алфёдова струна лопается. Она застревает в горле рыбьей костью и выходит наружу редкими слёзами. В ушах набатом, перекрывает возросшие голоса стук сердца. Смех неловкий цепляется рыболовными крючками за органы внутри, стягивает их вместе. Ткань штанов под белыми пальцами мнётся и тянет мелкие шрамы на бёдрах, мокнет под непрошенными слёзами. Коже жарче. Что-то животное хочет содрать её с себя, расчесать до крови лицо. Вытащить холод арктический изнутри. Перестать существовать. Алфёдов носом тычется в шарф; сгорбленный, чуть трясётся в такт вздохам неровным. Кричит безмолвно. Его никто не хочет слышать. Прячет лицо в ладонях и успокаивает дыхание. Утирает тонкой варежкой лицо. У зеркала стоит, распускает белые нити, пальцами тянет уголки губ, пытается улыбку изобразить, вспомнить. Давит глаза до цветных мушек в черноте. Вздыхает глубоко, трижды запнувшись, на выдохе хлопает громко дверью и на лицо натаскивает радостное выражение. Кричит, заменяет нервный смех на радостный, "я дома!". Он склеивает аккуратно кусочки разорванной фотографии. Фонарик телефонный приклеен к столу, чтобы свет попадал на картонку на коленях и не дал сбить ногой открытую баночку клея. С ним в комнате отец спит, ворочается по ночам на жёстком диване. И сейчас, лежит повёрнутый к стене, неловко поджимает ноги, дышит ровно и спокойно. Алфёдов под столом сидит скрюченный, клеит полоску от чайного пакетика по разрыву — соединяет половинки своего лица с телом, отцовскими руками, что держут его на манер самолёта. Угол с папой держит аккуратно, подгоняет к ровному отрезу. Щиплет себя под глазом, чтобы не заснуть. И отвлечься от трёх потерянных улыбок. Время, приторно-пустое, проходит быстро. Они втроём общаются весело. Совместные вечерние обеды и чай в полночь вместо ужина. Алфёдов прижимается ухом к стене, прикрывает глаза когда слышит их разговор спокойный. Даже шутки редкие проскальзывают. На душе вроде как тепло. Взгляд цепляется за документы которые постоянно маячат на полке шкафа за мутным стеклом. Алфёдов отмахивается от знакомых и спешит домой. Улыбка, оторванная на половину, бьёт больно по лицу и отмёрзшим щекам. Солнце осеннее, холодное, неуместно яркое бежит за ним. Через широкие дороги к узким улочкам, к закоулку со спрятанной коробкой лезвий и миске уличного котёнка. Играет солнечными зайчиками от машинных зеркал и слепит. На лестничной площадке закатным теплом всё заливает, блестит на дверной ручке и номере квартиры. Покрасневшие нитки торчат на почти счастливом лице. Руки дрожат, пакет бумажный шелестит слишком громко. Вздыхает ровно и глубоко, Алфёдов открывает дверь с сияющими глазами и губами сложенными в тонкую улыбку. В квартире зашторенные окна и гнетущий звук падает на стол ключами. Тихий треск слышат уши, пакет хрустит когда встаёт на пол и коробка в нём чуть шатается. Алфёдов спускается по закрытой двери и смотрит отражению в чёрные радужки. Смеётся громко маленькому мальчику с широко раскрытыми глазами напротив. Всё уже сломано. Он прячется за воздвигнутыми стенами учебниками. Закапывает себя в тетрадных листах и сломанных ручках, улыбки рисует трафаретные мягким углём, что кожу рвёт не хуже ножа. Прячется под одеялом, отмалчивается на вопросах. Они молчат неприязненно, но продолжают шипеть друг на друга сквозь зубы. Алфёдов царапает лицо до кровавых дорожек. Сидит по ночам на краю ванной и вычищает под ногтями свою кожу, смеётся от боли расплывчатой. Смотрит на календарь перед выходом из дома, считает дни перед сном.