Лебедина песня

      По небу с яростным грохотом прокатывается артиллерийский залп из грома и молний. Хрупкие стекла подневольно дребезжат в оконных рамах под неистовыми шлепками ветра, намереваясь вот-вот пойти трещинами. Монтана весной всегда была щедра на дожди, но такие яркие выступления демонстрировала далеко не каждый сезон.              «Эдемщики» имеют обыкновение списывать это на гнев Божий. Хотя, что такого расточительного в закономерном выпаде осадок, не объяснит, пожалуй, и сам Создатель. В привычку многих в последнее время входит дурацкая потребность искать ответы не рационально, а ссылаясь на волю Бога. И как бы по-идиотски это ни звучало, порой подобный ход действительно помогает.              Наверное, Элизе просто не повезло. У Всевышнего наверняка было плохое настроение в день ее Крещения. И в тот момент, когда она больше всего в Нем нуждалась, Он обиженно отвернулся от нее. Избалованный, заигравшийся ребенок. Где было Его хваленое милосердие, когда она так в нем нуждалась?              А может и не Бог виновен во всем случившемся. В конце концом за семью миллиардами потерянных душ следить дело тяжкое. Вполне вероятно, у Него были дела поважнее забот о ее никчемной шкуре, тем более, что о последнем она вполне могла позаботиться и сама.              Только хреново вышло.              Черноту за окном режет яркое лезвие молнии. Небо на миг меняет цвет подобно хамелеону с насыщенного индиго до бледно сливового и вновь возвращается обратно. За сплошной стеной дождя создается пустая иллюзия изолированности от внешнего мира. Лес и горы потекшими чернилами сливаются в одно неразделимое пятно, прямая проселочной дороги теряет четкость, а тугие струи ливня старательно размывают горизонт. За окном одна сплошная абстракция. В помещении холодно и душно от избытков влаги в воздухе.              Элизе кажется, будто стоит лишь позволить себе пошевелиться, как вся она неумолимо развалится на фрагменты и пиксели и обратно уже никогда не соберется. Ни мокрый груз одежды на ссутуленных плечах, ни гудение шестеренок уставших ног, ни даже наливающиеся усталостью веки не отзываются в голове тревожными сигналами. Внутри пусто. Темно. Сыро. Внутри как-то никак.              Наверное, Бог от всех них просто отвернулся. Надоело смотреть на ту хрень, которой они тут занимаются. И винить Его в этом трудно. Не каждый бы выдержал.              Элиза сухо усмехается. Повезло Ему.              Всевышний хотя бы имеет драгоценное право просто на все это не смотреть. У нее же такого выбора нет – есть только статичная необходимость участвовать в этом спектакле. Правда и с обычными актерами ощутимая разница есть: те, по крайней мере, имеют заготовленный текст и полное понимание того, что произойдет далее. Элиза же может только предполагать; и чем дальше заходят ее мысли, тем отчетливее накатывает внутри чувство полнейшей обреченности.              — Господи Иисусе милостивый.              Рано или поздно к шуму дождя привыкаешь настолько, что перестаешь его слышать вовсе. Все мысли и эмоции проваливаются куда-то вглубь, в темную бездну, куда звуки обычно не доходят. Обратно цепким хватом тянет только растерянный и почему-то знакомый Элизе голос, который, кажется, уже не раз успел стереться из ее памяти.              — Эли?              Так ее называть могли от силы лишь пара человек. Особый круг близких, имеющих прерогативу отсекать лишнее от ее имени, если они посчитают нужным. Первым был отец, которого полноценное «Элиза» наталкивало на мысли о сестрах милосердия, лекарствах и унынии, что упорно не желало складываться пазлом с образом его маленькой, вечно улыбчивой дочери. Вторым был друг детства, Брайан, чьи задорные «Эл» или «Эли» всегда заставляли ее на миг забывать о проблемах. Третьей была Мэл с ее патологической потребностью все упрощать, особенно имена.              Поскольку отец давно отпустил Богу душу, а Брайан так и не нашел в себе силы вернуться в родные прерии из шумного Нью-Йорка, все возможные варианты отсекаются сами собой. Все, кроме одного.              — Эли!              В ответ не дергается даже мускул. Лицо намертво парализовано. Элиза так и остается сидеть глухим истуканом посреди темной, едва обставленной кухни, не находя в себе ни сил, ни желания просто посмотреть Мэл в глаза.              Интересно, она вообще ее искала? Или посчитала, что оно того не стоит? Каким бы ни был настоящий ответ, Элиза сомневается в том, что хочет его услышать. Порой лучше просто не знать.              — Господи, я молилась, чтобы с тобой ничего не случилось.              Не будь внутри так пусто, может, она бы и усмехнулась на брошенную реплику.              Мэл никогда не молилась, да и в Бога не то чтобы сильно верила. Она просто принимала это как данность, как нечто абстрактное, что просто есть в нашей жизни, но нас самих особо не касается. И это было логично. Это было оправдано. Но не теперь, когда одними молитвами выживать и приходится, когда кроме пустых обращений к Господу у людей уже ничего не осталось. Только суррогат надежды.              Элиза даже не вздрагивает, когда из чужих рук валятся бумажные пакеты с овощами и зеленью, а громкий, торопливый шаг разбивает, наконец, застоявшуюся тишину. Она не чувствует крепких рук, удавкой обвивающих плечи, не ощущает тепла, исходящего от прижимающейся к ней груди. Наверное, с таким же успехом Мэл могла просто обнять памятник, не дожидаясь от него искренности.              В носу зудит от пряного запаха розмарина, горечи табака и сладкой ноты дешевых духов. Это тяжелое амбре удушливой массой нехотя пролезает в носоглотку, оседая комом где-то на дне легких. Не будь в кухне так душно, возможно, было бы легче. А возможно и нет.              — Меня не было не так уж и долго.              Голос Элизы похож на голос диктора в радиоприемнике со страшными помехами – такой же хриплый и едва понятный. И такой же мертвый. Мэл он насильно заставляет отстраниться, чтобы схватить теплыми руками побелевшее и вылинявшее без солнца и свежего воздуха лицо.              — Ты шутишь что ли? — с дребезжащим негодованием интересуется она, сжимая пальцы так сильно, что скулы начинают ныть. — Мы с ног сбились тебя разыскивать, прочесали всю округу с собаками. И ничего. Когда узнали, что тебя забрали люди Джона…              Оставили эти попытки, заканчивает за нее Элиза, заочно зная, что Мэл не хватит духу сказать это вслух.              — Ну, тут и без слов все понятно. — Она резко отстраняется, чтобы смахнуть из уголков глаз остатки соленой влаги. — От него если и возвращаются, то… — Мэл замолкает, потупляя взгляд под ноги.              Люди теряют себя – это она хотела сказать. От Сидов еще никто не уходил невредимым. Все так или иначе ломаются, теряют себя, расплескивают по дороге домой. В конечном счете от человека остается одна оболочка. Полая, как старинная ваза. Идеальный сосуд для заполнения.              По небу катится волнительная дрожь, заставляя стекла в рамах отзываться обреченным звоном. Короткая вспышка молнии прореживает нагнетающую темноту, а вместе с этим всего на миг, на крохотное мгновение, ярким пятном высвечивает свежую метку Джона Сида на левой груди. Хочется верить, что это останется незамеченным, но даже в сумраке отчетливо видится, как стремительно растворяется краска на вмиг состарившемся лице Мэл.              — Дай взглянуть.              Элиза только упрямо дергается от попытки оттянуть ей ворот кофты и получше рассмотреть заживающий шрам. Теперь ее это не касается. И никого не касается. Слишком личное, чтобы демонстрировать при каждом удобном случае. Джон был прав – когда грех обнажен, от него уже точно не спрячешься.              — Выглядит воспаленным, нужно обработать.              Какая ирония, ведь голос у Мэл сейчас дрожит, хотя фразу эту она кидает со старательной потугой на безразличие. Если так она пытается успокоить, выходит из рук вон плохо. Достаточно одного касания, чтобы кожа под пальцами вспыхнула целым салютом болевых ощущений, от которых попросту не спрятаться без медикаментов и нормальной дезинфекции.              — Я сама, — почти по-змеиному шипит Элиза в ответ, одергивая чужие руки. Достаточно с нее этих благородных подачек.              — Слушай, я все понимаю, я знаю, как это тяжело…              — Знаешь? — она оборачивается так резко, что картинка перед глазами на секунду изменяет четкость.              Нихрена она не знает. Не подозревает даже. Было бы легко упрекать ее в излишней мягкосердечности, если бы не ее ложь, от которой Элизе, признаться, тошно.              Ей все упорно казалось, что, вернись она домой, ее перестанет терзать мысль о таком подлом поступке, как молчание, что ей будет совсем не до этого. Тогда, в той сраной камере хотелось просто выжить. Неважно как. Элизе на какой-то миг показалось, что она успела смириться. Но теперь, когда нет ни угрозы жизни, ни Сидов с их проповедями, ни необходимости думать о том, что будет дальше, в голову приходит полная ясность происходящего. Злость ее не оставила, нет – она наполнила ее, словно дождевая вода глубокую яму, и начала активно размывать почву у нее под ногами. Не тот грех Джон вырезал на ее коже, стоило бы им обменяться надписями, пока был такой шанс.              — Что он вырезал на твоем теле, Мэл? — с холодной резкостью словно лезвием режет Элиза. — Дай угадаю – Алчность. Не отвечай, я и так знаю.              Голова напротив, будто лишенная позвонков, обреченно опускается к груди. Так выглядит вина, ее ни с чем нельзя спутать. Только есть ли теперь смысл ее испытывать, когда для них обоих пути назад уже нет?              — Я думала, если соглашусь очиститься, тебя они не тронут.              — Ты не обо мне думала, ты думала о том, как сохранить отношения с клиентами. Рискну предположить, что они посулили разорвать связи, если ты откажешься вступать в их ряды. Так?              — Элиза…              Ярость застит глаза с таким напором, что кроме багровой пелены она перед собой ничего уже не видит.              — Так?!              — У меня не было выбора, они грозились отнять аптеку.              С эффектом разорвавшейся бомбы кухня погружается в тишину. Затаившийся шорох капель за окном только раздражает и без того дребезжащую горой металлических инструментов нервную систему. Не будь ей до едкой горечи обидно, Элизе было бы даже смешно.              — Хоть теперь не солгала, — тихо отзывается она, без сил оседая на стул.              Теперь им делить нечего. Правду и так уже порвали на куски. За скрипом старых половиц слышится сорванное дыхание Мэл, перекликающееся с неторопливыми вздохами Элизы. Кажется, если продержаться достаточно долго, сдавливающая грудь опухоль сожаления рано или поздно рассосется.              — Как ты ушла от них? — раздается усталое в тишине. — Тебя просто отпустили?              У Мэл от природы достаточно маленькие глаза, но взгляд их настолько проницательный, что порой искренне становится не по себе. Элиза по большей части не видит, но чувствует, с каким старательным рвением она зрительно ощупывает ее тело на предмет хоть каких-то эмоций, кроме гнева.              — Просто… — Элиза невольно хмыкает, задумчиво дотрагиваясь подушечками пальцев до свежего шрама, — да. Они просто меня отпустили.              Звучит малоубедительно. И кто бы мог сомневаться. В такое поверит разве что тот, кто лично с Сидами знаком не был. Но ни Мэл, ни Элизу такое счастье, увы, не коснулось. Познать всю степень маниакальной увлеченности своими идеями довелось им обоим. И каждая по-своему приняла это на свой счет.              — Ты сбежала?              Хотелось бы Элизе ответить чем-то вроде «я пробивалась с боем» или «я сбежала, как только появилась возможность», чтобы хоть как-то усмирить подозрительность Мэл, но в ответ вырывается честное:              — Нет, я ушла.              Зрительный щуп смыкается на ее горле и давит с таким пристрастием, что становится неудобно. Элиза так и не решается поднять на Мэл глаза, ведь и без этого ясно, какие эмоции сейчас проигрываются на этом хорошо знакомо лице.              — Сама?              — Сама.              Столешница под крепким ударом кулака отзывается страшным грохотом. Внутри на это не дрожит ни один нерв. Она почти привыкла к такому. Особенно за прошедшие дни.              — Хуйня, — коротко, но понятно декларирует Мэл.              — Как скажешь, — безразлично отзывается Элиза, поднимаясь с места.              Она не ломилась, обезумев от страха, сквозь этажи бункера в пустой надежде на спасение. Она не ловила удачу за хвост. Джон Сид не терял бдительности, оставляя для нее пути к отступлению. «Эдемщики» не преграждали ей дорогу. Элиза не пробивала себе силой путь наружу.              Ей просто дали уйти. И все. Конец истории.              Что предшествовало этому концу, она не расскажет. Мэл и не нужно знать всего. Просто так вышло, так случилось. Судьба выстроила траекторию именно таким образом. Имеет ли теперь обсуждение произошедшего хоть какое-то значение? Ответ тут вполне очевиден.              Элиза не ждет от Мэл смиренного принятия такого ответа, и уж тем более того, что она в это просто поверит. Поэтому и оставляет ее в тихом молчании на кухне, неторопливо шаркая в сторону лестницы в желании оставить этот долгий день позади.              — Что они сделали с тобой?              Вопрос ножом прилетает в спину, а у Элизы попросту не остается сил, чтобы его отбить. Приходится тормозиться в дверном проеме, комкать край новенькой кофты в кулаке и бросать из-за плеча с каким-то искусственным безразличием одно простое и понятное:              — Очистили.