У тьмы твоё имя

— Теперь он ваш. Голос звучит сверху. И очень глухо, хотя Цзян Чэн прекрасно знает, что, если постарается, то сможет подняться и одним ударом вынести челюсть сказавшему это. Только вот тело полыхает от сумасшедшего жара, мысли путаются. Язык неподъемный – не сказать ни слова. Каждый вдох дается чуть ли не с хрипом. И сейчас куда важнее вцепиться пальцами в собственные плечи, чтобы хоть немного не потерять связь с реальностью. Сжимать так, чтобы боль перешибала всё остальное. Ещё можно прикусить губу. Но нужно следить, чтобы не появилась кровь. Кто знает, что будет тогда… Дурман настолько силен, что он даже не сразу реагирует, когда сильные пальцы подцепляют его подбородок и приподнимают, чтобы посмотреть в лицо. Всё расплывается, за дыханием становится следить сложнее. Но нужно. Очень нужно. Цзян Чэну становится ещё жарче. На него смотрят глаза того, кто впустил в себя первозданную тьму. Черные колодцы без дна и края, от одного взгляда в которые, забываешь, кто ты на самом деле. Зато кожа белая, невероятная чистая, гладкая – так и хочется прикоснуться. Вот уж и правда – Первый Нефрит. Цзэу-цзюнь. Только вот что-то ему не нравится. Иначе почему так хмуро сведены брови? — Что вы с ним сделали? – звучит его голос, и вдоль позвоночника Цзян Чэна проносится горячая волна. Хочется наплевать на всё, шагнуть вперед и хотя бы вдохнуть тот же воздух, которым дышит этот человек. Ещё недавно Цзян Чэну эти мысли показались бы горячечным бредом. Ещё недавно он бы просто переломал ноги тому, кто посмел бы это сказать. Но сейчас он держится за остатки гордости, чтобы остаться на месте. В общем-то, это не так сложно, ведь самостоятельно двигаться у него толком не получается. Проклятый дурман. — Снадобье готовности, — звучит за спиной напряженный голос матери. Цзян Чэн до сих пор не верит, что его предали самые близкие люди. Именно мать решила, что так будет лучше. Наследник без золотого ядра не принесет пользы клану. Но зато его можно сделать разменной монетой в сделке с Гусу Лань, которые согласились взять искалеченную Пристань Лотосов под своё крыло. Но взамен кое-что попросили… Поначалу Цзян Чэн думал, что это какая-то шутка. Зачем он Цзэу-цзюню? Нет, конечно, ходили слухи, что после того, как в Гусу ступили на путь тьмы, стали происходить страшные вещи. Но зачем им он? Вэй Усянь рвался вместо него. Яньли пыталась отговорить мать. Отец даже не пытался хоть как-то его защитить. А Цзян Чэн… молчал. Молчал, но до конца не верил. И уж никак не ожидал, что материнские руки поднесут чашу со снадобьем готовности, от которого его свалит с ног. И всё для того, чтобы доставить к границе тьмы, где его заберут Лани. Цзэу-цзюнь явился лично. Надо же, какая честь. Только вот что-то явно не так. Потому что ни радости, ни злорадства на его лице нет. Наоборот… — Кто вас надоумил? – резко спрашивает он. Повисает испуганная тишина. Цзян Чэн готов поклясться, что за его спиной переглядываются. Не ждали. Не думали. И совсем ничего не понимают. — Лекарь, — блеет кто-то, но разобрать не получается. Воздух будто стал тугим и горячим. Цзян Чэн не слышит, что отвечает Цзэу-цзюнь. Но, кажется, там что-то такое, что заставляется мать охнуть. А… неудивительно, ведь его запястья обвивает тьма. Цзян Чэн собирает силы и делает шаг к нему: — Я… сам… — хрипит он. А потом ноги подгибаются. Словно издалека доносятся резкие слова Цзэу-цзюня, а потом сильные руки внезапно подхватывают его, не давая упасть. — …жалею, что связался с вами. Это последнее, что слышит Цзян Чэн. Внутри вспыхивает паника. Нет, пожалуйста, не разрывай сделку. Только не это. Тогда они могут отдать шицзе… Он неосознанно сжимает пальцами черное, как ночь, ханьфу Цзэу-цзюня. Вышивка колет кожу. Когда-то клан Лань носил белое. Но прошло это время, и их одежды приняли в себя тьму, которая пронзила их сердца. Туман в голове не дает сосредоточиться. Но получается всё же сообразить, что его куда-то несут. Слишком плавно, чтобы это было шагами по земле. Они… летят на мече? И Цзэу-цзюнь держит его на руках, как маленького? Ничего не понять. Но держит крепко… И хочется прижаться посильнее к широкой груди. Это почему-то приносит необъяснимое облегчение. «Снадобье… — всплывают слова засушенного, словно древний корень, лекаря. – Оно поможет тьме войти в тело. Польется по тому, что осталось от духовных каналов. Тьма перестанет быть врагом». И сейчас Цзян Чэн изо всех сил тянулся к этой тьме. Тому, в ком она была силой и текла вместе с кровью. — Потерпи немного. Слова кажутся горячими. Обжигают кромку уха, скользят под ворот ханьфу, рассыпаются тысячами искр по коже. Воздух почему-то тоже горячий. Дышишь – и сходишь с ума. Веки будто налились свинцом – не получается даже приоткрыть глаза. Цзян Чэну жарко. Безумно жарко. А ещё – больно. Будто внизу живота появился раскаленный шар, который с каждой минутой разгорается все сильнее, посылая по телу вспышки. Он слышит, как Цзэу-цзюнь дает какие-то распоряжения. Они уже и не летят – идут. Пальцы сейчас сведет судорогой – настолько сильно он впился в ткань одежды. Но его никто не думает за это ругать. Становится темнее, и Цзян Чэн может только догадываться, что они теперь в помещении. Поэтому солнце не проникает сквозь закрытые окна и двери. В нос бьет запах сандала и иланг-иланга, ещё смеси каких-то масел и благовоний. Его осторожно укладывают на кровать. Простыни приносят спасительное облегчение, но ненадолго. С губ срывается предательский стон. — Пожалуйста… Цзян Чэн сам не понимает, что просит. То ли не уходить, то ли наоборот оставить его. «Нет! – тут же обжигает паническая мысль. – Только не оставлять!» Он с трудом открывает глаза – всё плывет. Едва удается сфокусировать взгляд на лице Цзэу-цзюня. Тот сосредоточен, между бровями маленькая складочка – так хмурится. Цзян Чэн сам не понимает, что тянет к нему руки. И их тут же ловят. Мягко сжимают ладони, давая понять: я здесь, я никуда не уйду. — Тише. Сейчас станет легче, — обещает Цзэу-цзюнь. – Твои… — Резкий выдох, будто он проглатывает неподобающие ситуации слова. – Твои родители сделали самую большую глупость, какую только могли. Поэтому времени мало. Цзян Чэн не понимает, о чем он говорит, поэтому только и может сжать его пальцы в ответ. Слабо, очень слабо. Ладонь Цзэу-цзюня ложится на его щеку, и отчаянно хочется прильнуть к ней, потереться кошкой. Цзян Чэн даже не понимает, что всё это делает. — Всё будет хорошо, — обещает тот. А потом резко распускает пояс на фиолетовых одеждах. Цзян Чэн давится вдохом, распахивает глаза. — Что вы… Вместо этого губы Цзэу-цзюня прижимаются к его шее, обжигают кожу, вливают жидкий огонь. Остается только задохнуться несказанными словами. — Они разбавляли снадобье? – шепчет он, и каждое слово проносится по коже ослепительной молнией. В таком положении Цзян Чэн не успевает заметить, что теперь его одежды скинуты до запястий, штанов нет, и перед Цзэу-цзюнем он практически полностью обнажен. Хотя что значит «практически»? Но на вопрос надо ответить. К тому же, когда чужая рука так настойчиво вытаскивает из волос заколку, вплетается в волосы и фиксирует затылок. Взгляд Цзэу-цзюня тёмным, тяжелый, вязкий как смола. Цзян Чэн теряет волю, застывает в нем, даже не боясь, что может никогда не выбраться. Он не может объяснить, почему не чувствует страха. Это всё так действует тьма? Почему во рту ощущается сладковатый привкус? — Н… не знаю, — выдыхает Цзян Чэн. Цзэу-цзюнь хмурится, словно быстро что-то взвешивает. После чего только произносит: — Доверься мне. И целует его, не давая даже сделать вдох. Цзян Чэн замирает. Ему кажется, что мир сейчас остановился. Нет ничего больше за стенами этой комнаты. Исчезло солнце, небо, ветер, осыпалась земля. Нет ничего. Только горячие и пьянящие губы. Тьма, которая черными дымными щупальцами скользнула по животу и груди, касаясь нежнее шёлка. Доверься мне. Однажды уже он доверился. Всегда доверял, ибо ведь не могут же предать родные? Но мысли об этом вытесняет умелый язык, а ещё какое-то необъяснимое… странное отношение. Цзян Чэн совершенно не чувствует опасности. Грубости. Жажды сломить. И он… приоткрывает рот шире, показывая, что не будет сопротивляться. И, словно почувствовав это, объятия Цзэу-цзюня становятся одновременно нежнее и увереннее. Его пальцы очерчивают скулу, щеку, подбородок. Опускаются на шею, туда, где бьется пульс. Прижимают. Цзян Чэн рвано выдыхает. Тело всё так же пылает, но теперь появляется вполне конкретно направление. Внизу живота скапливается приятная тяжесть. — Тш-ш-ш, — шепчет Цзэу-цзюнь. – Тебе не о чем волноваться. Я позабочусь о тебе. Цзян Чэн плывет от этих слов. Если бы не проклятое снадобье, он бы никогда не потерял контроля и воспринял бы это, выставив защиту. Только вот негде взять защиты. Поэтому внутри появляется странное тепло. А ещё что-то хрупкое, невесомое, невероятное… Пальцы гладят ключицу. Обводят сосок. Гладят живот, вырисовывая узоры. Что-то касается внутренней части бедра. Цзян Чэн переводит затуманенные взгляд и видит, как тьма ласкает его, словно возлюбленного. Он дергается, но Цзэу-цзюнь удерживает его. — Там… там… — Это не навредит, — заверяет тот и снова увлекает Цзян Чэна в очень долгий и безумно горячий поцелуй. Они целуются так, что заканчивается воздух в лёгких, и получается только постанывать и ёрзать на постели, невольно вжимаясь в полностью одетого мужчину. Правда, надо отметить, что даже так чувствуется жар его тела. Цзян Чэну кажется, что он больше не может дышать, но в этот момент его член обвивают у основания. С губ срывается звук, который даже не описать: такой просящий, такой невозможный. Он никогда бы не подумал, что способен на такие. — Пож-жалуйста… Сложно понять, что сейчас надо просить. Получается только толкаться в руку Цзэу-цзюня, который явно знает, что делает. Весь жар теперь только в возбужденном естестве. Цзян Чэн никогда такого не испытывал. Вот так, чтобы настолько… Чтобы впиваться ногтями в чужие плечи, потираться как… как… — Ещё, — выдыхает он, когда Цзэу-цзюнь внезапно останавливается. Снова пристально смотрит ему в глаза. Цзян Чэн немного обескуражен. Он сделал что-то не так? И тогда он тянется сам, целует неумело, смазано, но отчаянно. И ему отвечают. А потом ускоряют движение рукой, и перед глазами вдруг взрываются звезды, а воздух выталкивается из лёгких. Цзян Чэн всхлипывает, его крепко обнимают, продолжают целовать. Обнимают так сильно, что можно сойти с ума. «Да, кажется, я и сошёл, — думает он. — Совсем». И это, пожалуй, самая связная мысль за все время. Потому что боли больше нет, а тело полно расслабленной истомы. Настолько, что не получается даже шевельнуться. Цзян Чэн замирает в объятиях Цзэу-цзюня, который по-прежнему держит его и не собирается отпускать. — Умница, — шепчут ему в волосы. – Подожди, я сейчас. Внутри вскипает страх. Нет-нет-нет. Подожди. Он хватается за черный рукав. От этого стыдно, неужто настолько слабый и трусливый? Но Цзэу-цзюнь не смотрит ни с презрением, ни с отвращением. Наоборот в его взгляде есть нечто, от чего становится легче. — Я вернусь. – Он мягко гладит пальцы Цзян Чэна. – Очень скоро. И можно только кивнуть – говорить совсем не хочется. Цзэу-цзюнь окидывает его взглядом и исчезает из поля зрения. Цзян Чэну удается только смутно догадаться, что он сейчас выглядит совсем не как наследник клана. Разметавшийся на постели, обнаженный, бесстыдный. Только что получивший удовольствие от рук мужчины. Цзян Чэн прикрывает глаза. Только вот думать об этом он будет потом. Сейчас слишком легко дышится. И нет того жуткого чувства, что он горит. Получается только вздрогнуть, когда его бедра касается теплое влажное полотенце. Он распахивает глаза и не верит увиденному. — Я же сказал, что позабочусь о тебе, — невозмутимо произносит Цзэу-цзюнь, которого явно ни капли не смущает то, что он сейчас делает. – И это не всё… Цзян Чэн хмурится, смотрит с немым вопросом. — Действие снадобья ещё не прошло, — говорит он, мягко и аккуратно стирая семя с живота. – Жар схлынул. Тебе надо поспать. Но потом будет знобить. – Он внезапно вздыхает. – Я бы спросил, зачем все это сделали, только прекрасно понимаю, что тебя не спрашивали. — Не спрашивали, — хрипло подтверждает Цзян Чэн. Внутри от этого зияет черная дыра обиды, которая разъедает всё, до чего только может дотянуться. Но он упрямо поджимает губы. Жаловаться и обсуждать свою семью он не будет. Это исключительно вопросы семьи Цзян. И уж совсем не ожидает, что, убрав всё, Цзэу-цзюнь вернется, ляжет рядом, притянет его к себе и укутает в одеяло. Цзян Чэн замирает, не в силах даже… Да ничего не в силах! А когда его нежно целуют в переносицу, то и вовсе издает сдавленный звук, среднее между выдохом и всхлипом. Цзэу-цзюнь прижимает его голову к своему плечу. — Тш-ш-ш. Всё хорошо. *** Когда Лань Сичэнь соглашался дать Пристани Лотосов защиту, он и помыслить не мог, что всё закончится этим. Тихим дыханием наследника Цзян, которому наконец-то стало легче. Теперь он, утомленный болью и обрушившимся удовольствием, использованным в качестве лекарства, прижимался всем телом, спрятав лицо на груди. Сичэнь просто лежал, глядя в потолок, и нежно перебирал черные шелковистые пряди. — Какие же они дураки, — прошептал он одними губами. Ордену Гусу Лань категорически не нравилось, как Цишань Вэнь использует тьму. Она пьянила их, сводила их, сжигала изнутри, захватывая и тех, кто оказался рядом. Вэни не рисковали соваться в Гусу, хоть и смотрели, полными алчной жажды, глазами, мечтая обратить горные вершины в прах. Однако прекрасно понимали: сунутся – и от них ничего не останется. Поэтому отыгрывались на тех, кто не мог противостоять. Пристани Лотосов не повезло. Особенно, Цзян Ваньиню. Но он выжил. Только вот уж точно больше не будет таким, как прежде. Это Сичэнь понял, когда находился с визитом в Юньмэне. Тогда он чисто случайно увидел Ваньиня. Тот был без сознания. И настолько бледный, что… разве могут быть такими живые люди? И внутри что-то болезненно заныло. Сичэнь помнил его во время учебы в Гусу. Упрямый, резковатый, смелый и искренний. Совершенно не умеющий лгать. С трудом идущий на компромиссы. И абсолютно преданный своим родным, готовый за ними в огонь и воду. Уже тогда Сичэнь невольно отмечал и его характер, и внешность. Было нечто такое, что заставляло задержать взгляд на нем, подмечая каждую мелочь. И после всего этого, в Пристани Лотосов, Сичэнь понял: это не место, где ему стоит оставаться. В глазах Цзян Фэнмяня он не видел сочувствия собственному сыну. Мадам Юй… Вроде бы и принимала боль своего ребенка, но в то же время ни капли не колебалась, когда к договоренности о торговле и предоставлении Гусу некоторых товаров в первую очередь, отправить Ваньиня в качестве… сопровождающего. Так это называлось. Для Сичэня стало неприятный сюрпризом, что в парня вольют снадобье готовности. И скажут: «Теперь он ваш». Настолько откровенной продажи он не ждал. Откровенно говоря, не ставил жесткого условия, оставляя за собой и Ваньинем право разобраться во всем самим. Снадобье на всех действовало по-разному. Его изобрели, когда тьма стала частью жизни. Со снадобьем она входила в духовные каналы быстрее. Но не значит, что легче. Не так, как рассказывали лекари-самозванцы. Ваньинь вздыхает, потирается щекой о грудь Сичэня. Сейчас будет мерзнуть. Поэтому сейчас остается только поправить одеяло и обнять крепче. Отпускать нельзя. Ледяные пальцы. Холодный нос. Смех и грех. Сичэнь думает не долго. Просто переворачивается, вжимает Ваньиня своим весом в постель, увеличивая площадь соприкосновения их тел. И тот в какой-то момент облегченно выдыхает. Кажется, даже что-то тихо мурлыкнув во сне. Сичэнь улыбается. Вот уж точно никогда не знаешь, что ждет за следующим поворотом. Конечно, когда Ваньинь проснется, то не будет и намека на подобное поведение. Ему нужно будет осознать и принять то, что произошло. Сичэнь знал, что этот способ подходит не всем. Но это было самым быстрым вариантом. Кто знает, какие ингредиенты были в этом снадобье. Навредить организму могло на раз. Оргазм же сметает все рамки и заслоны. Поэтому темная ци может влиться намного легче. Что Сичэнь и сделал. В конце концов, это все равно бы случилось. — Всё равно… — прошептал он, касаясь черных спутанных волос Ваньиня. – Но ты сможешь спать спокойно. Обещаю. Ещё некоторое время они так и лежат, но потом всё же Сичэнь выпускает его из объятий, закутывая в одеяло. Тихий вздох, и Ваньинь сворачивается клубочком. Покинув помещение, Сичэнь думает, что всё случилось слишком быстро. И странно. Ещё вчера он и не думал, что будет с кем-то делить ханьши. Сегодня же… «Спать тоже будешь с ним? Прямо в одной постели? – поинтересовался внутренний голос. – Прямо сразу?» Сичэнь хмыкнул. Да. Прямо сразу. Теперь уже глупо отталкивать и отпускать. К тому же так легче будет наполнять его тьмой. В конце концов, здесь Цзян Ваньинь оказался именно из-за этого. Только вот надо будет подобрать момент и рассказать ему об этом. Cейчас надо распорядиться по поводу еды. Ваньинь будет голоден. Да и время к ужину. Спустившись по ступенькам, посмотрел на вершины гор. Солнце, сгорая в закатном огне, последним аккордом в мелодии дня проливало свои последние лучи сквозь ветви сосен. Окрашивало небесный свод в лиловые и карминно-красные оттенки. Горы, словно немые стражи, провожали уходящий свет, растворяясь в ало-золотистых отблесках, создавая иллюзию пламенного ковра, который простирается на горизонте. В миг, когда день уступает место ночи, природа замирает. Тишина становится настолько глубокой, что кажется, будто звезды сами задерживают свое мерцание, чтобы внимательно наблюдать за происходящим. Запах хвои смешивался с подступающим холодом. Ваньиню надо будет привыкнуть к Гусу. Здесь холоднее, чем в его родных краях. Сичэнь слышит звук тихих шагов и оборачивается. Видит замершего Ванцзи. По лицу брата, как всегда, можно мало прочесть. Правда, Сичэня это не касается. Он научился различать все оттенки эмоций своего младшего. — Ванцзи? Тот смотрит ему в глаза. Некоторое время молчит. Но потом все же спрашивает: — Всё было не так? — Не так, — кивает Сичэнь и вздыхает. Да, не рассчитывал. Чего уж там скрывать… — Но теперь моя задача сделать так, чтобы всё сложилось правильно. Насколько это возможно. Ванцзи смотрит в сторону ханьши. Он прекрасно знает, с кем на руках вернулся его сюнчжан. Сичэнь и не скрывал. — Примет? Хороший вопрос. Сичэнь очень надеется, что примет. Потому что в противном случае будет намного сложнее. А Ваньиню теперь нужно жить среди Ланей. — Надеюсь, — произносит он. – Я очень надеюсь, Ванцзи. Брат кивает. После чего они ещё перекидываются словами о делах клана. После чего Сичэнь отдает распоряжение об ужине для Ваньиня. Он привык к другой пище. Да и организм ослаблен, поэтому обычная пища ему не подойдет. Через некоторое время он возвращается к себе. Некоторое время смотрит на спящего парня. Он, кажется, даже не менял позы. Так и хочется коснуться, пригладить разметавшиеся волосы. И… поцеловать. Сичэню сложно сделать вид, что целовать Цзян Ваньиня было неприятно. Осложняло дело, что ему не могли возразить. То есть даже если и хотели, то не хватило бы сил. Правда… в ответных действиях Ваньиня не было ничего, что дало бы понять: ему плохо. Но Сичэнь помнил, что под снадобьем разум в тумане. Мысли прервало появление слуги, который принес ужин. Едва они остались снова одни, как Сичэнь встал и подошел к спящему. Мягко коснулся плеча. Услышал тихий вдох. Ваньинь чуть нахмурился, а потом медленно открыл глаза.