Ночь придет, и луна взойдет,
Ты на бой простившись отправишься вперед,
С неба обрушены отрезанным ломтем -
Отстроим заново наш просторный дом.
— Эти слова не мои. Френсис Крозье снова закашлялся, пряча нижнюю часть лица в толстый шарф. Люди вокруг сняли шапки. Моряки. Те, кто живет и жил в Арктике ныне. Истинные морские волки и подрастающие ребята. Покорители океана, который в последствии назовут Северо-Ледовитым. Впрочем, никто из них об этом не узнает. Их осталось семьдесят девять — семьдесят девять человек взамен бывших ста двадцати шести. А может, уже меньше? Они погибали каждый день, они неуемно сокращались, как мышцы. Вот только пользы это не приносило. Они умирали — их выкашивала цинга и бил голод, их убивали те, кто стоял под самым боком. Убивали… И ели. Должно быть, действительно ели. — Эти слова не мои, — снова произнес Крозье, словно высматривая того, кто мог бы не почтить тех, о ком он думал. Но все, кто остался, скинули шапки. Снял шапку дрожащий от холода доктор Гудсер. Белые хлопья липли на его брови и бакенбарды, падали на ресницы. Покрывали голову, на которой кучковались по-сальному черные кудри. Снял шапку Хикки. Взгляд его не утратил насмешки, кирпично-красные ресницы все также были как-то так прищурены, что вызывали лютую и непрошибаемую ненависть. Слипшиеся от снега усы стояли ершиком. Крозье за ворот скатилась холодная капля, и он передернул плечами. Снял шапку Магнус Мэнсон. Здоровяк, который боялся призраков. Сняли шапки мятежники — каждый гребаный мятежник снял свою не менее гребаную шапку, каждый откинул ворот и сложил руки в молитвенном жесте. Каждого опаляли мороз и голод, каждого опаляло пламя предательства, но они скидывали шапки. Перед смертью все равны. Сняли шапки те, кто хотел уйти. Каждый снял шапку, не уверенный, что в своем бесконечном пути будет поминать людей также. Снял шапку Чарльз Дево, выглядящий ходячим скелетом на фоне своих людей. Крозье обратил взгляд к палаткам с теми, кто не мог стоять. Он не видел, не мог видеть, но знал, что те, кто лежит, лежат без шапок. — Эти слова не мои, — повторил он в третий раз, но никто не посмел хотя бы недовольно кашлянуть, хотя бы косо взглянуть. Эти слова их — тех, кто уже ничего не скажет. Но это неважно. Их капитан будет глаголить их устами. И даже те, кто жил под гнетом, сейчас сплотился. Они слушают и слышат. Они готовы. — Но я уверен, что мне не нужно говорить, чьи они. Я не стану перечислять их имена — ведь каждый из вас прямо сейчас думает о ком-то из них. Я скажу лишь так — вы слышите, как поют те, кто спасал вам жизнь. Кто указывал свет сквозь тучи. Кто был добрым товарищем. Знаете, — он неожиданно подался вперед. — Мне жаль, что хотя бы один из наших кораблей не назвали «любовь». Любовь — как и мы — живет три года. — Френсис выдохнул, смотря на своих и чужих в равной мере людей. Лица одних покрыла смертная скорбь. Другие продолжали смотреть суровым, но спокойным взглядом. Готовые. Готовые до конца. — Это место стало нам домом. Однако, дом все покидают разными способами. Эти люди вышли с черного входа. Следует ли мне искать средь вас тех, кто полезет через окно? Да и имеет ли это значение? Мы люди одной крови, не смотря на наши чувства друг к другу. Мы — едины.Ночь придет, и луна взойдет,
Смерть, тебя целуя, на поле брани ждет.
С неба обрушены отрезанным ломтем -
Мы посадим дерево и вместе заживем.
И люди видят их — видят людей. Видят Грэма Гора, кладущего руку на плечо доктору Гудсеру. Видят Томаса Блэнки — он набивает трубку… На его руках по пять пальцев, а вместо культи — нога. Такая нога, какую они у него помнили. И весь он такой, каким его помнили. Они видят их кока — Диггла, слышат, как он ворчит над плитой. Они слышат Шутящего Гарри Пеглара. Он улыбается. Они видят каждого из погибших врачей — вот они перепираются над какой-то колбой, вот — водят хороводы вокруг одиноких ножниц среди инструментов, а вот задирают носы друг перед другом, споря. Снова споря. Вон там стоит Джон Ирвинг со своей трубой, а рядом с ним — эскимоска, за которой бедный лейтенант все время таскался. Где-то слышны стоны паренька-кочегара, умершего от чахотки. Они не помнят, как его зовут, но это не важно. В толпе мелькает праздничный плащ — это идет он, Джон Франклин. Притаптывает снег ногами, фырчит, молится сквозь зубы. На форме ни единого пятнышка, а в кружке — лишь чай, не выпивка. Они видят Джеймса Фицджеймса. Он его видит. Видит, что его командор снова шевелится каждой клеточкой своего тела, снова тут помогает, там подсобляет, бегает и прыгает среди людских голов. Что он снова жив в какой-то мере. — Они хотели сказать это, — Крозье качает головой, внезапно даже для себя поднимая руки к небу. — Скольких мы пустили по водам? Это неважно. Грэм был вашим товарищем. Был таким верным, что сиганул в зубы зверю. Хлопайте те, кто знал Грэма Гора! И они аплодируют. Они глухо хлопают руками в перчатках, притаптывая ногами. Они не улыбаются, но где-то в душе у каждого из них загорается синее-синее пламя. Грэм Гор слышит их. Они сами слышат себя. — Он был прекрасным человеком, — хрипло кашляет Гарри Гудсер, и те, кто уже начал замолкать, вновь заливаются хлопками. — Рядом с ним я был в безопасности, — и хлопки звучат уже так громко, что у некоторых сводит руки. — А Томас Блэнки? — с жаром вскидывается Дево. — Томас, раздери его, Блэнки! Он сжимал зубами черенок трубки и щурился, как самый довольный кот на свете. Он скинул себя с наших счетов! Он был так храбр… Он пережил нападение чертового… — и хлопки заглушают отборную брань. — Лейтенант Литтл был нашим всеобщим идеалом, — мягко говорит Крозье, и все хлопают. Все снова хлопают. — Вспомните Диггла! — Гарри Пеглар был лучшим, кого мог знать подобный мне человек! — Джеймс Фицджеймс, — резко являет себя Хикки, и все хлопки умолкают. — Аплодируйте, идиоты! Он был лучшим командором на земле, и раз уж я это признал. И каждый вскидывает руку, каждый кричит, каждый стягивает перчатки и, обмораживая пальцы, до хруста в костяшках хлопает, хлопает, хлопает… — Вспомните Ирвинга, — кивает Френсис, и толпа соединяет руки в молитвенной «лодочке». — Вспомните нашего прекрасного Джона Франклина. — Да осветится имя его… — На небесах и не небесном суде… — Все мы стоим перед вратами… — И поют ангелы, и поет вместе с ними наш капитан. — Так закончим же этот чертов поход! Увидим же наших детей, — вскрикивает Крозье, и каждый прикладывает руку к виску. — Расскажем же им про все, что видели. Вернемся все и каждый, кого я вижу. Вернемся разными способами — ведь из дома ведут разные ходы. Но пусть только отгремит гроза над нами. Пусть хоть сегодня каждая душа отоспится спокойно…Ночь придет, и луна взойдет,
Отгремят все битвы, и закончится поход,
С неба обрушены отрезанным ломтем -
Нашим детям песню в назидание споем!
И они хлопают. В душе Гарри Гудсера горит синее пламя — это Грэм много месяцев назад прикоснулся не существующей ныне рукой к его ребрам. Случайно ли? Это не имеет значения. Огонь, заложенный тогда, сейчас полыхает с новой силой, вьется бабочкой в легких. Чарльз Дево прикладывает руку к сердцу — и оголенную плоть обжигает. Он не знает, что это, но видит, как матросы подтягивают на себе шинели, дергая плечами. Их греет изнутри. Даже Хикки прижимает ладонь к груди и на секунду замирает, удивленно приоткрывая рот. Внутри Крозье полыхает пожар. Иссиня-голубой, небесный, одновременно ядреный и чистый, почти черный и настолько прозрачно-нежный, что прям-таки светит, светит откуда-то изнутри. Они не винят живых — их духи ничуть не злые. Эти люди улыбаются, и как раз эти улыбки и горят синим пламенем. Синим, как лунный свет Он видит, как их трупы, обмотанные и заклеенные в парусину идут ко дну. Видит и улыбается сам себе. Они не умерли, а обрели покой. Упрямый, нежный и извечно приветливый Фицджеймс обрел покой. Он никогда не умрет. Он останется у него там — за сердцем. Такой, каким он был. Не измененный виной и болезнями. Командор, нет, капитан, Капитан с большой буквы. Капитан «Эребуса». Джеймс, храни его боже, Фицджеймс.Ночь придет, и луна взойдет,
Коли не дожить мне — то в пучину темных вод
В путь отправь последний, не испытывай вины,
Погибаю, чтобы больше не было войны.