Золотое сечение

      Оно смотрело на него и Рома чувствовал этот взгляд так, будто тот был пучком света, направленном в его затылок через лупу — словно взгляд этот был нагретой над огнем ложкой, которую без предупреждения прикладывают к его коже. Смотрящий был везде, но как только Рома оборачивался, его и след простывал, как будто и не было кого-то, кого мальчик краем глаза замечал все время, что шел домой.       А может там действительно никого не было. Может, Катька была права, когда-то сказав явно услышанную от матери фразу о том, что Ромин отец когда-нибудь перевернет ему мозги очередной затрещиной.       После произошедшего в школе и после того как он увидел… что-то, что принял за Антона, силы словно покинули тело. Они с Бяшей до этого планировали немного позависать вместе, но теперь Рома ощущал только самую ужасную в своей жизни потребность прийти домой и просто прилечь. Друг, до этого смотрящий с почти что подозрением, только вздохнул, на прощание пожимая руку как-то слишком неуверенно, словно не знал, стоит ли оставлять Рому одного в таком состоянии. — Да все нормально, забей, — отмахнулся Пятифан, грубовато хлопнув Бяшу по предплечью. — Вечером, если что, свидимся, лады?       Бяша покривился, но, в конце концов, вздохнул. — Заметано, на. Я, как мамке помогу, позвоню.       Рома перестал улыбаться сразу же, как Бяша скрылся за калиткой, и вымученно выдохнул. Сбоку хрустнул снег, и мальчик обернулся, но никого не обнаружил — лишь вороны слетели с ближайшего дерева, гневливо переругиваясь.       Путь до дома занял меньше десяти минут, но каждый шаг, отдающийся хрустящим эхом по уличной дороге, заставлял вздрагивать. Рома вообще-то не был ни трусливым, ни робким, но атмосфера давила и тревога только росла. Прошедший школьный день вертелся в голове и сжимал голодный желудок болезненными спазмами. Хотелось есть и блевать, а еще бежать. Не так бежать, как когда тебя догоняют, а просто пробежаться, чтобы хоть на немного отвлечь собственное воспаленное горем и страхом сознание от сегодняшних переживаний.       Наверное, он действительно сходит с ума и это просто пиздец. Стоящий снаружи школьного здания и за спиной Бяши не мог быть Антоном, так что, видимо, Рома действительно бредит из-за совершенно иррационального чувства вины и абсолютно обоснованного ощущения утраты. После пропажи Семена он говорил друзьям, что не даст их в обиду и что нужно держаться вместе, но, как оказалось, так себе из него защитник и провожатый.       И, судя по тому, что он там в сочинении своем настрочил, друг он тоже хуевый.       Дом встречает его темнотой длинного коридора и запахом пыли. Рома быстро запирает дверь, вновь услышав за спиной скрипучую поступь, но списав это на соседских детей, тоже идущих то ли со школы, то ли гулять. Родители на работе и это лучше, потому что меньше всего ему сейчас хочется отвечать, что у него с лицом и как прошел его день. После пропажи Антона милиционер приходил на родительское собрание и просил всех взрослых больше интересоваться повседневной рутиной своих отпрысков. Видимо, то, что бабка Бабурина в душе не ебала, где и с кем он мог бы после уроков ошиваться, следователей здорово нервировало, но иного от этого поселка ожидать не приходилось — все взрослые здесь или не любили своих чад, или любили странной больной и жестокой любовью. Такими были Лилия Павловна, орущая и тягающая за уши Катьку, мать Бяши, ловящая то приступы гиперопеки, то грозящаяся его в детдом сдать, и, естественно, и Ромины родители, которые… ну, которые тоже не были теми, кому он мог рассказать все о себе без страха быть выпоротым.       По полу гуляет сквозняк и только зайдя в комнату Рома понимает, что утром, видимо, забыл закрыть форточку, поэтому сейчас в помещении холодина страшная. Мальчик поспешно прикрывает окно, для надежности лупанув по раме, и вглядывается в заснеженный дворик и улицу, сейчас пустую и тихую. Ветер воет и кидает снежные всполохи, от белого слепит глаза и приятно ноет в голове.       Ночь далась Роме тяжело и сейчас он просто хочет покурить и прилечь на часик-другой, даже не обедая.

***

      Рома дергается, резко распахивая глаза и шумно вдыхая через рот. В комнате темно, но через незашторенное окно пробивается желтый свет уличного фонаря — видимо, Рома и сам не заметил, как уснул, и сейчас проснулся уже или вечером, или ночью. Глаза постепенно привыкли к темноте, и теперь он точно различал и свою комнату, и настенные часы, которые остановились еще месяц назад, и маленький письменный стол, который ему подогнал батин армейский приятель.       Мальчик с трудом сел и поморщился — кто-то (скорее всего, мама) заботливо укрыл его жарким теплым пледом, и он здорово взопрел; футболка прилипала к телу, во рту пересохло и голова заболела. Хотелось жрать и пить.       Прекрасно, блять.       Он быстро стягивает с себя мокрую футболку и штаны, переодевается в домашнее и на цыпочках проскальзывает в коридор. Во всем доме темно и зал закрыт, так что родители, видимо, уже спят, поэтому Ромка, стараясь не шуметь и наступать только на не скрипучие половицы, крадется на кухню, чтобы налить себе полную чашку воды и залпом ее выпить. Холод на несколько секунд делает головную боль еще интенсивнее, но потом становится лучше. Мальчик наливает еще и отправляется обратно в комнату.       Вернувшись, он замечает, что за окном ветер перестал гонять снежинки, и все умиротворенно улеглось, но почему-то плохое предчувствие не покидало. Он вспоминал об этом каждый раз, когда оставался наедине с мыслями, когда не мог отвлечься и найти себе место. Мозг упорно подкидывал все варианты произошедших событий и словно посторонний недоброжелатель твердил, что многое из этого могло бы не случиться, если бы он не вел себя так, если бы был ответственнее. Если бы он предложил не только провожать Антона, но и встречать, чтобы вместе идти в школу, например, или предложил прогулять, чтобы вообще не пришлось идти в эту шакальню. Если бы они с Бяшей не прогнали Семена, то, возможно, маньяк бы его не забрал и не осмелел бы достаточно, чтобы участить свои нападения.       Наверное, он сейчас сходит с ума именно поэтому, и, возможно, к этому в любом случае все бы и пришло.       Он упоминал об этом при одном из случайных разговоров с Антоном, когда тот неожиданно честно признался, что ему до слез страшно тут находиться. Не только из-за пропадающих детей, нет — это место было с земли до неба пропитано такой безнадегой, что найти хоть кого-то адекватного без скелета в шкафу было практически нереально. Все более-менее путевые люди отсюда уезжают при первой же возможности и не возвращаются никогда, оставляя тут только дураков, неспособных поступить в колледж или универ, тех, кто по тем или иным жизненным ситуациям не может уехать, или тех, кому настолько похер на все, что даже не собирается что-то менять в лучшую сторону. За неимением других вариантов первые три эти группы спивались, вешались в сараях или — в самом ужасном случае — женились между собой и рожали детей. Цикл повторялся по новой, поколение за поколение взращивая дегенератов и тех, кто с этими дегенератами в одно поле срать не сядет.       Рома давно научился распознавать, где кто. Конечно, всем тут хотелось бы в город — он и сам все еще тихо мечтал о том, чтобы поехать туда, где ему не придется ловить на себе брезгливые взгляды, потому что его тут каждая собака знает. Тем не менее, он, скорее всего, будет дегенератом. Тут даже не особо важно, в какую из трех подкатегорий он попадет в итоге — алкашей, самоубийц или хуевых родителей — потому что все это на самом деле одинаково плохой для него исход. Бяша, вот, возможно, заведет семью. Катька свалит. Полина останется из-за деда и погрязнет в унынии.       Антон навсегда останется мальчиком, который на весь этот поток мысли, который ему совершенно неожиданно для самого себя озвучил Рома, начал его утешать и предлагать варианты, а не сказал забить и не париться, как это частенько делали просто, блять, все. Тогда Рома страшно застеснялся того, что так на приятеля эти свои страхи вырасти абсолютно несчастным вылил, но Антон сказал, что хорошо его понимает. — Знаешь, — совсем тихо произнес он, — мы ж с переездом прям многое в городе потеряли. И отказались от многого.       Он вздохнул и сглотнул, словно вспоминая прошлую жизнь, которую из него вырезали, оставив рану, со временем хоть и покрывшуюся корочкой, но все еще кровоточащую временами. — Мама часто плачет из-за этого. Да и Оля скучает по подружкам из садика, — «и мне грустно» остается не сказанным. — Папа много старается и говорит, что все будет хорошо. Я стараюсь в это верить. — Получается? — спросил Рома, сам не зная, зачем уточняет.       Антон печально усмехнулся, переводя на него взгляд. Тяжелые очки сползли ему на кончик носа, и он снял их, чтобы протереть. Его лицо — открытое и мягкое — на секунду Рому отвлекло. — Не знаю пока. Но унывать все равно не хочется, — пожимает Антон плечами, а затем вдруг деловито пихает Рому локтем. — Вы с Бяшей мне в этом очень помогаете. Так что и ты не унывай.       Пятифан садится на кровать и ставит чашку прямо на пол. Сердце щемит и в горле болит, потому что это, блять, так несправедливо и от этого так невыносимо.       Отец всегда говорит, что у поступков должны быть последствия, что если человек мразь, то его за это накажут. Такие законы ему истолковали на войне, такие же он усвоил в тюремной камере, такие же уважались в уличных кругах.       Такие же он вбивал и Роме, который до какого-то момента искренне хотел верить, что такие установки способны создать нечто хоть и жесткое, но правильное, где за любым плохим поступком будет следовать соразмерное наказание. На как это работает теперь, когда маньяк безнаказанно бродит, и обычные дети пропадают? О каком наказании будет идти речь, если его не поймают?       Рома шмыгает носом, повернул голову, и взгляд наткнулся на фотоальбом, пылящийся на книжной полке. Там было много фотографий из детства Ромы, на некоторых он был с Бяшей.       С Антоном он сфотографироваться не успел и сейчас не мог отделаться от мысли, что у него нет ни одного напоминания о том, как тот выглядел.       Может, именно поэтому сегодня он спутал с ним кого-то другого, а потом воображение и волнение сыграли с ним злую шутку и он увидел потерянного друга за спиной Бяши? Или он просто обознался, потому что тому мальчику солнце било прямо в спину и на лицо падала тень. Не может же быть такого, что Антон сначала стоял на улице, а потом как-то исчез и появился в школе. Хотя Рома был бы рад и такой жестокой шутке, если бы просто оказалось, что Антон вернулся.       Рома встает с насиженного места и идет к окну, чтобы, наконец, задернуть занавески и лечь дальше спать. Настроение поганое и тревожное, хочется выть и вместе с тем забиться куда-то, чтобы его никто не трогал.       Небо за окном темное и мрачное, снег блестит, покосившийся забор отбрасывает во двор длинные тени от фонаря, расположенного прямо напротив его дома. Свет ровный, желтоватый. Рома опускает взгляд, смотрит в лицо ребенка, одиноко стоящего под фонарем, и сначала даже не задумывается ни о чем, кроме того, чтобы поскорее вернуться в кровать, завернуться в одеяло и наконец представить, что все это сон, но завтра утром он проснется и в школе увидит Антона, который будет стоять так же как… …Как стоит сейчас под уличным фонарем, неотрывно смотря прямо в ромино окно.       Мир словно остановился. Рома замер, так и вцепившись в занавеску побелевшими пальцами и уставившись на фигуру, в которой на этот раз совершенно безошибочно узнал Петрова, и которая в этот же момент испугала его так сильно, что если бы не пропавший от ужаса голос, то он бы заорал.       Забор их участка не был сплошным и очень высоким, досточки в нем располагались через одну и были скреплены горизонтальными балками. Когда-то Рома считал это очень удобным, перелезая по удобным деревяшкам за считанные секунды, но теперь от одной мысли о том, что стоящий может в любой момент подойти, у него внутри все холодело, потому что вместе с совершенно очевидным фактом того, что на это раз ошибиться он не может, он абсолютно четко понял, что то, как Антон стоит, как держится, как над ним не поднимаются облачка замерзшего дыхания и как он, блять, пялится прямо на Рому, его пугает. Он так боится, что вместо радостного крика и ощущения облегчения испытывает лишь желание задернуть занавеску и притвориться, что никогда не видел кого-то, кто один в один напоминает его друга и кто сейчас стоит напротив его дома.       Руки начинают колотиться и глаза пересыхают, но Роме все кажется, что если сейчас он просто закроет глаза, то в следующий раз, когда он их откроет, фигура будет стоять прямо за стеклом, улыбаясь черным провалом рта.       И, стоит ему только сдавленно выдохнуть, как происходит чудовищное, потому что Антон — ненормальная и устрашающая его копия — делает шаг в сторону Роминого дома.       Пятифан закрывает шторы так резко, что едва не срывает карниз, а затем пулей летит в кровать, на ходу задевая чашку с водой, которая с громким звоном переворачивается на пол. Мальчик кутается словно в кокон, закрывая ладонями рот и дрожа как в лихорадке. В комнате гробовая тишина нарушается лишь тиканьем замерших часов и стуком мальчишеского сердца в его же ушах. Он прислушивается и присматривается, ожидая увидеть за шторами тень от силуэта, и одновременно с этим безумно этого боясь.       По собственным ощущениям проходит не меньше десяти минут, прежде чем он немного успокаивается и вздыхает, убирая руки ото рта и вздыхая.       А потом едва не подскакивая от четкого и ясного скипа снега под чужими шагами.

***

      Рома засыпает уже после того, как в пять утра отец просыпается на утреннюю смену, но сон его тревожный, наполненный неясными размытыми ведениями и отдаленно знакомыми голосами. Когда мама его будит, все еще темно, и чувствует он себя едва ли лучше.       У всего этого есть три варианта: Рома поехал и у него глюки; Антон после смерти стал привидением и теперь до конца жизни будет мстить; или какой-то демон принял облик Петрова и пришел по Ромину душу. Варианты один другого краше, и от всех одинаково хочется выть и на стену лезть. За завтраком, на котором мама растерянно уточняет, почему Ромка ничего не ест, он тупо пялится в одну точку и с большим трудом вливает в себя чай.       Перед глазами стоит лицо. Белое и совершенно не злое лицо Антона, который пришел к нему ночью и просто стоял напротив его окна, улыбаясь.       Уходя в школу, Рома не решается посмотреть на двор, боясь увидеть там следы, а только поспешно переходит на другую сторону дороги, направляясь дальше. Ветер бьет ему в спину и тихо воет, словно разочарованный тем, что не может насладиться его страданием, и в его стенаниях Роме чудится собственное имя. Он идет, и снег хрустит, и ему вспоминается, как ночью под его окнами ходило нечто… или не нечто, а сам Антон, холодный и грустный, пришел к нему просить поддержки и помощи. Только на этом моменте в мальчике появляется тихая болючая мысль о том, что, возможно, нужно было выйти. Ну, то есть одеться, отпереть дверь и сказать, что он его — Антона — так ждал, так скучал и так боялся.       Фигура, стоящая под фонарем и пялящаяся прямо ему в глаза, снова всплыла в подсознании.       Рома добирается до школы быстрым шагом и у самых ворот вылавливает из вереницы школьников Бяшу, от неожиданности едва не навернувшегося в сугроб. — Какого?!. — успевает было возмутиться тот, как тут же непонимающе вперивается в Ромино лицо. — Че с тобой?       Голос его настороженный и сочувствующий, какой бывает только когда у отца Ромы просыпается стремление «воспитать мужика», и мальчик потом прячет слишком заметные стыдные синяки. — Нормально все, — коротко бросает Ромка. — Курить хочу пиздец. — Дома что-то? — осторожно уточняет Игорь.       Рома лишь качает головой.       Батю его Бяша не любил. Рома это никак не комментировал, но видел и понимал причины этого. Сам он отца уважал, хотел ему угодить, жаждал его похвалы, как дети ждут одобрения от тех, кто ими никогда доволен не будет. В этом была его с Бяшей небольшая и смехотворная разница, потому что тому на военную карьеру отца лучшего друга было абсолютно похуй и замечал он другие вещи: побои и синяки, опущенные глаза и зареванный голос, неделание переодеваться в раздевалке при всех или длинные спортивки в жаркий день. Для Ромы же в отце совмещалась стать, серьезность, боль, упертый характер; то, как его сторонились, и как он на это указывал, говоря Роме, что его уважают. «Боятся и тихо презирают», — сказал бы Антон, только увидев Роминого батю.       И Рома бы обязательно огрызнулся, но в душе знал, что это было бы правдой. — Нет, дома все тихо, — отвечает он.       Это тоже правда, хоть после пропажи Антона отец был в скверном настроении, потому что к ним пришли менты и пришлось давать показания, а этого он не любил всем сердцем. Если бы не мать, то он бы точно запретил и Роме хоть что-то обсуждать с легавыми.       Они раскуривают по сигарете и это немного успокаивает. Рома глубоко вдыхает и выдыхает, смотря в темноту за школьным забором, словно в идущих школьниках желает увидеть знакомую куртку.       Первым уроком была математика. Рома сразу же почувствовал некие изменения во всеобщем настроении, потому что то и дело ловил на себе странные взгляды. Это было даже не осуждение какое-то, а, ну… непонимание и почти что сочувствие. Вызывать у одноклассников жалость явно не входило в его планы, но состояние было настолько шатким после тяжелого вчерашнего дня и ночи тем более, что сил реагировать и тем более огрызаться не было. Секундно он встречает взгляд Кати, и она глядит на него со странной смесью отвращения и жалости, как смотрят на передавленную машиной собаку, испускающую последний вздох. Девочка быстро отворачивается, и Роме даже кажется, что ее передергивает.       Он глядит на свое отражение в окне и едва сдерживает тяжелый вздох — его лицо бледное и серое, глаза темные, а взгляд такой, будто его с неделю точно пытали самыми разнообразными способами.       Он выглядит ужасно.       На улице еще темно, и это, наверное, даже к лучшему, потому что Рома не видит Антона во дворе школы. Возможно, если бы он вглядывался в тени получше, то его воображение точно обрисовало бы фигуру пропавшего одноклассника где-нибудь возле деревьев или забора, но, хвала небесам, Пятифанов уже был вымотан настолько, что зрение плыло, смазывая все вдалеке в одно темное пятно.       Но скоро посветлеет. Нужно будет пересесть подальше от окон, чтобы не было… как вчера. Рома неосознанно дернулся, лишь представив то, что, сидя у окна, он может повернуть голову и кто-то, как две капли воды похожий на Антона, опять будет смотреть на него тем пристальный ужасающим и разрушающим взглядом.       Под ложечкой засосало. Как же ебано.       Когда учитель принимается писать на доске уравнения, Пятифанов тупо глядит в книгу, отчетливо понимая, что не в силах сосредоточиться вообще ни на чем. Цифры и формулы плыли, и на самом деле он даже не мог с уверенностью сказать, что вообще достал тот учебник. В голове звенело и кружило, руки ощущались слабо, пальцы мелко подрагивали, и все тело покрывалось мурашками.       Точно. Ему нужно достать тетрадь.       Вспомнились вчерашние записи, появляющиеся сами собой. Горло сдавило, а в груди расцвел холодок страха — что, если он сейчас откроет тетрадь, а она вся расписана посланиями от Антона или чего-то, выдающего себя за него? Боже, он бы с ума сошел в ту же секунду. Как же не хотелось просто раскрывать эту конченную тонкую тетрадку после того, что случилось.       Если там будет хоть одна запись, он сойдет с ума. Если там будет хоть один самый крошечный смайлик, он сойдет с ума. Если там будет состоящий из ровных линий рисунок, он сойдет с ума. Если там будет хоть что-то, явно не им написанное или нарисованное, он реально, блять, ебанется.       Но ему везет; тетрадь выглядит обычно. Пятифанов проверяет каждый лист, в том числе и неисписанные чистые странички. Краем глаза он ловит на себе непонимающий взгляд Бяши, но ничего ему не объясняет — он пока просто не готов говорить об этом. Нужно пережить этот день, а лучше — неделю, потом нормально выспаться и уже после выходных сделать вывод: подтекает у него чердак или просто настолько сильный стресс.       Или все сразу.       Учитель вызывает кого-то к доске, но Рома ни имени не слышит, ни находит в себе сил, чтобы сосредоточить взгляд хоть на чем-то, кроме крышки стола.       Почему вообще все это происходит? Почему именно с ним? Бяша ведь в упор ничего не замечает, но следы на снегу они видели вдвоем. И что бы Игорь ни говорил, но это факт, что следов до этого не было: Рома же видел, что рядом с ним ничего не было. А как объяснить все остальное? Тогда, после уроков, Рома точно видел именно Антона, сначала во дворе, а потом уже рядом с Бяшей. Неужели Бяша его не видел?       Это что-то типа призрака или все же шиза?       Если какие-то проявления этого… Антона могут видеть и другие, то значит, Рома не ебанулся окончательно, а просто замечает больше остальных. Но из этого следует другой вопрос: почему именно он? Эта… сущность хочет показаться только ему? У нее какие-то определенные цели?       Может, она хочет забрать его и так же утащить в лес, как всех остальных? Боже.       От собственных мыслей стало плохо, и Рому замутило. В затылке сразу похолодело, от лица отлила кровь. — Бля, Ром, серьезно, на, — слышится шепот Бяши рядом. Он поворачивается к нему, опасливо задерживая взгляд на темноте за окном, и понимает, что Игорь смотрит на него совсем встревоженно, — что случилось?       Он вздыхает, чувствуя себя еще хуевее только от того, что не может ничего объяснить своему единственному оставшемуся другу. — Все в порядке, — так же шепотом отвечает он. — Не надо…       «Волноваться» — хотел он сказать, но осекся — видимо, сегодняшний его вид сильно привлекает постороннее внимание. — Пятифанов, — громко и строго выдает учитель, — к доске.       Блядство.       В классе подозрительно тихо. Рома поднимает взгляд на доску, пытаясь оценить масштаб трагедии, но уравнение, написанное там, кажется элементарным. С этим и Бяша без подсказок справляется, так что он может разобраться с этой хуйней за пару минут и вернуться на свое место, продолжая вариться во всем этом потустороннем пиздеце.       Школьник старается игнорировать взгляды одноклассников, устремленные на него. Да, все точно пялятся на него, потому что с ним что-то не так, и это видно. Это заметил Бяша, это читается во взгляде учителя, точно последнего терзают сомнения, и это ощутимо по тишине вокруг.       Даже Катька молчит. Но скоро она начнет шептаться, это точно.       Мальчик обхватывает мел пальцами и начинает писать на доске. Тишина давила на уши, напоминая о том, что абсолютно все происходящее совершенно ненормально. Ненормально видеть что-то, ненормально слышать что-то, ненормально узнавать в скрытых тьмой чертах своего пропавшего друга. Ненормально и получать от него весточки такими странными способами — от телефонных звонков до записей в тетрадях.       Это все просто полный пиздец. И Рома уверен, что ему не кажется, но не может понять, чего боится больше: ошибиться и оказаться сумасшедшим или быть правым, что подразумевает собой то, что нечто недружелюбное и опасное преследует его.       Дверь в класс скрипнула. Пятифанов уже был готов дописать последнее действие в уравнении, как поворачивается, привлеченный шумом.       И замирает, словно потеряв контроль над собственным телом.       Щель между дверью и стеной была совсем маленькой, но он видел, что там кто-то стоял. И смотрел прямо на него пронзительным ненормальным взглядом. Нет, даже не смотрел, а пялился, не отворачиваясь и не моргая совершенно, и, блять, он знал, чьи это глаза, потому что они смотрели на него так вчера после школы, когда он, словно завороженный, побежал к знакомому силуэту, и ночью, когда он совершенно явственно ощутил дикую ауру опасности исходящую от этого силуэта.       Он видел светлые волосы. Бледную кожу.       Та же одежда, в которой он чаще всего приходил в школу: выглаженная чистая рубашка, брюки и жилетка. Тусклый отблеск от стекол очков, вечно сползающих ему на кончик носа.       Рома судорожно вздохнул, готовый взмолиться, лишь бы снова научиться шевелить конечностями, потому что его словно парализовало от страха. Он продолжал стоять на месте, держа руку у доски, но глядя только на эту чертову дверь, за которой стоял Антон и смотрел на него, улыбаясь самой больной улыбкой из всех, которые Пятифанов когда-либо видел. Рот его неестественно растягивался, словно за уголки рта его тянули острые рыболовные крючки, открывая вид не только на передние зубы, но и на жевательные резцы. Мимика остального лица тем не менее застыла восковым куском, будто все мимические мышцы выше носа перестали работать и выполнять свои функции. Широко открытые словно лишенные век глаза смотрели на Рому с яростью болеющей бешенством собаки и на секунду школьник действительно может представить, как это лицо — гротескное и изуродованное безумной радостью — приближается только для того чтобы вгрызться ему в щеку зубами.       Но ничего не происходит. Существо просто стоит и смотрит на него. Просто радуется тому, что Рома его видит.       Страх накрывает одной сплошной интенсивной волной, сковывая с такой чудовищной силой, будто его пихнули в металлическую бочку и залили цементом, не дав даже возможности хоть что-то сделать. Возможно, то же самое чувствуют полностью парализованные люди, изо всех сил желая сделать хоть что-то, но находясь в ловушке собственного же тела без малейшего шанса сбежать.       Рома бы тоже хотел убежать. От ужаса, от воспоминаний о том, что он сделал с Антоном, от осознания, кто он есть. Но он стоит, и клетка собственной плоти его не отпускает.       Антон смотрел и смотрел, не шевелясь, но, как кажется Пятифанову, если он хоть на миллиметр двинется, у него сразу же сердце остановится — настолько он этого боялся. И вместе с тем на каком-то совершенно неведомом раньше уровне подсознание Рома вдруг ощутил тихую пугающую едва ли не так же сильно как чудовище в дверях радость от того что он видит Антона, даже если это его собственное воображение. — Ром… Рома… — слышится голосочек одноклассницы с первой парты, но Рома едва распознает слова, словно находился сейчас под слоем земли. — Там в ответе девять выходит…       Девять, девять… Нужно это записать, нужно отвернуться к доске, но если он это сделает, как поступит Антон? Откроет дверь, украдет, похитит его? Ворвется в класс, нападет на кого-нибудь? Как он поступит? Что сделает с ним, с остальными?       Кто-нибудь вообще видит его?..       Кое-как возвращая контроль над собственным телом, Рома медленно поворачивается лицом в сторону ближайшего ряда к окну. Он видит, но не осознает, насколько пристально все на него смотрят и какую эмоцию выражают их лица. Да и плевать, что они о нем сейчас думают — блять, это со стороны точно выглядит так, будто его схватил приступ бреда или чего угодно еще, но он был настолько перепуган, что даже не мог сделать вид, что не видит нечто ужасающее по ту сторону двери.       А Бяша смотрит на него с такой тревогой, что Роме еще хуже становится.       «Девять, Ром» — можно прочесть по его губам, и он показывает это же число пальцами, но Пятифанов вообще не может это осознать.       Снова поворачиваясь к доске, он невольно задерживает взгляд на двери, на этой чертовой щели.       Антон все еще там. Смотрит.       Руки затряслись.       Нужно просто записать ответ и вернуться на место. Тогда Антон останется за дверью, а он будет на среднем ряду, в безопасности. Чтобы добраться до него, Антону придется зайти в класс и пройти через ряды, а он ведь, ну… не станет делать этого, так ведь?.. Он же не станет выдавать себя?..       Но он вчера стоял прямо за спиной Бяши!.. Значит, он не боится, что его увидят другие?       Или только Рома видит его?       Пятифанов записывает ответ и тупо смотрит на доску, все еще слишком перепуганный, чтобы соображать.       Девять.       Прописью. — Садись, Рома, — странным голосом произносит учитель. — Все хорошо.       Когда он отходит от доски, его едва не ведет в сторону; голова закружилась ни то от стресса, ни то от голода. Он ведь так и не поел со вчерашнего дня, да и, честно говоря, ему до сих пор не хотелось. Пребывая в состоянии перманентного ужаса, он не мог даже думать о еде, полностью сосредотачиваясь лишь на происходящем. Тошнота же еще сильнее отталкивала от желания есть хоть что-то — он был уверен, что если сделает это, то в следующий раз, когда Антон даст о себе знать, его действительно вырвет. — Положи мелок, — напомнил математик, когда Пятифанов уже подошел к своему ряду, — Рома?       Точно. Он все еще держал его в руке.       Время словно замедлилось; мальчик разворачивается, окидывая взглядом и всех присутствующих, и доску, но силясь не смотреть в сторону двери. Каждый шаг давался с таким трудом, будто к обеим ногам прицепили неподъемные грузы,       Антон не тронет его. Не ворвется в класс.       Не откроет дверь полностью.       Он протягивает руку к подставке для мела, только сейчас замечая, как дрожат пальцы. Еще спустя мгновение до него доходит: это не пальцы дрожат, а его всего колотит, будто он в одной майке по зимнему лесу гуляет. И только он это понимает, как его снова в сторону ведет, и мелок оказывается не на подставке, а на полу.       Блять.       Школьник опускается, поднимая мел, и, черт бы его побрал, снова глядит на дверь, внутренне едва не умирая, когда осознает, что теперь это нечто глядело на него не из маленькой щели, а открыв дверь достаточно, чтобы было видно большую часть лица.       Это Антон, Антон, Антон, Антон. Бледный, с нечитаемым взглядом, не моргающий, не дышащий.       Господи, что за существо за ним увязалось? — Пятифанов, медпункт уже должен быть открыт. Сходи к медсестре, — голос учителя уже мягче, но не нужно быть гением, чтобы понять, что он тоже встревожен таким состоянием своего ученика.       А Роме аж плохо от этой мысли стало. Тем более, как ему показалось, Антон открыл дверь еще больше, словно подзывая к себе. — Нет, все хорошо… я досижу, все нормально, — затараторил Рома, сбрасывая с себя оцепенение. Он кладет мел на подставку и спешит вернуться на свое место, к Бяше.       Паника накрывала с головой.       В следующий раз, когда Рома поднимает взгляд на дверь, она уже полностью закрыта. — Игорь, присматривай, — обратился уже к его другу математик.       И Игорь только серьезно кивнул, затем уставившись на Рому откровенно непонимающе и уже боязливо.       Рома мог думать только о том, как выходит из класса, а в коридоре Антон. Или в конце коридора, кивающий в сторону особенно темного угла, где они вдвоем исчезнут, будто их никогда и не было.       Или он будет ждать его возле стенда с фотографиями пропавших детей, нацепив туда уже его фото. А потом уведет куда-нибудь — в лес или гараж, не важно, — и все закончится.       А если схватит, вгрызется в него, разорвет на части?       Украдет, сведет куда-нибудь, убьет?       Рома прячет лицо в ладонях до самого конца урока, боясь смотреть в какую угодно из сторон класса: в одной — Антон, мечтающий вызволить его из толпы невесть ради чего, а в другой — Игорь, который вот-вот начнет задавать вопросы, потому что происходящий пиздец уже именно пугает, а не напрягает.       На втором уроке Рома предлагает Бяше пересесть на последнюю парту и тот соглашается, даже не уточняя, для чего это. На последней парте все же пизже, чем на предпоследней, да и Лилия Павловна на самопроизвольную пересадку не реагирует никак, хотя и смотрит на них. И, как кажется Роме, дело именно в том, как он себя вел со вчерашнего дня — ей попросту его жалко.       Отвратительное чувство. — Екатерина, возьми мел из шкафа, — говорит классная руководительница своей дочери, и та встает со своего места, направляясь к шкафу прямо позади Ромы с Бяшей.       Это был большой самодельный шкаф-кладовка на всю стену, в которой хранились как мелки, тряпки и тетради, так и швабра с ведром на случай дежурства. На некоторых полочках были расставлены книги для внеклассного чтения и старые учебники, распечатки самостоятельных работ, составленных самой Лилией Павловной.       А еще внутри было много места. Ну, достаточно, чтобы туда поместился ребенок их возраста.       И Рома это знал.       Катя проходит мимо с важным лицом, намеренно задерживая взгляд на бледном лице Ромы, изображая фальшивое сочувствие. — Размазня, — слышит он брошенное ею ругательство, но не отвечает.       Пусть. Плевать. Она ничего не знает, а даже если бы и знала, то вывернула бы все таким образом, что на него бы смотрели, как на хтонь из леса, а не как на потерпевшего. В конце концов, не перед Катей ему оправдываться — она на сочувствие не способна даже при большом желании, а вот смаковать чужие беды всегда рада.       И, раз уж так вышло, что сам Пятифанов сдавать позиции начал, то почему бы не поглумиться?       Разве он сам не поступал так же? Еще бы. Так что полностью заслужил.       Она легко прикрывает дверь шкафа, а затем подходит к доске и кладет на подставку несколько кусков мела. Отряхивает руки, разворачивается и возвращается к своей парте, напоследок снова поворачиваясь к Пятифанову.       Взгляд ее злорадный и гадкий. — В учебник смотри, Екатерина, — строго чеканит ее мать, и уже тогда гаденькая ухмылка покидает миловидное девичье лицо. — А то шею так свернешь.       Что бы ни случилось, а перед матерью своей Катя выделываться особо не могла, поскольку та могла отчитать ее и ткнуть носом в мельчайшие проебы прямо при всех. Здесь, честно говоря, среди взрослых адекватных никого не было. Абсолютно у каждого был такой громкий косяк и минус, который все хорошее перекрывал.       Здесь все ебнутые.       Прошла примерно половина урока, когда до ушей Ромы, успевшего немного успокоиться, донесся слабый скрип открывающейся двери шкафа. Внутренне он сразу же напрягся, понимая, что в контексте всех произошедших за эти два дня событий это ни разу не случайно, но предполагать, что могло твориться за его спиной, он просто отказывался.       Вокруг резко стало холодно, словно все окна в классе настежь открыли. — Блин, сквозняк, на, — тихо проворчал Бяша, не отрывая взгляда от учебника.       А Рома глядит на окна и осознает, что они все плотно закрыты. И что холод только в спину дует.       Потому что там, в шкафу, стоит Антон, и он это знает, даже не оборачиваясь.       Сейчас нужно сосредоточиться на каком-то ебаном задании в книге. «Найдите ошибки в тексте…» и хуе-мое, но, хоть убей, Рома не мог ни на мгновение задуматься о том, где там че неправильно, потому что знал, что за ним Антон. Смотрит на него, и совсем рядом находится — до шкафа меньше полуметра.       Он может даже протянуть к нему руку и коснуться плеч, волос, наклониться и обвить своими ледяными руками. Ох, в том, что Антон холодный, как труп, Рома не сомневается — не может быть такого, что Петров, пребывая в таком странном своем состоянии, все еще был именно человеком — теплым, мягким и приятным.       Хотя было бы так здорово, будь оно так. Если бы Антон просто таким образом пытался показать, что желает видеть его раньше, чем других, что именно по нему больше всего тосковал, Рома был бы рад даже такому. Он был бы счастлив обнять его и сказать, что тоже соскучился, что ужасно переживал и сейчас рад знать, что все хорошо, но это существо не было Антоном.       То есть… он выглядел так же. Абсолютно так же, как Антон, но им не являлся. Он был совсем бледный, как снег, и его взгляд был именно такой, какой бывает лишь у чего-то, что человека имитирует, но не может скрыть свою истинную сущность — животную, дикую, враждебную.       И он так страшно улыбался. Так ненормально широко, скалясь, как в старых фильмах про одержимых.       Рома придвинулся ближе к парте.       Что ему сейчас делать? Как поступать? Стоит ему игнорировать его или все же лучше обратить внимание? Если он даст понять, что все видит, как сущность себя поведет? Будет ли терроризировать его с еще большим усердием, станет ли наглеть и пытаться проникнуть к нему домой?       А если он окажется у него дома, то… что он сделает? — Мальчики, закройте шкаф, — голос Лилии Павловны кажется Роме громом, потому что именно этого он боялся больше всего.       И, блять, Бяша вполне себе спокойно отодвигается со стулом назад, собираясь встать, а Пятифанову от мысли, что сейчас он подойдет к шкафу и вместе с Антоном, блять, исчезнет, так плохо становится, что тошнота к горлу подступает.       Лучше уже он сам, чем что-то с Бяшей случится. А если он еще и, увидит, этого Антона, то точно с ума сойдет — ему хватило того, что находилось в том сраном гараже. Ему и так досталось. — Я сам, — объявляет Рома, надеясь, что голос его твердый и уверенный, но на самом деле звучал он потерянно и слабо.       Игорь пожимает плечами и придвигается к столу.       А Рома встает, четко осознавая, что больше всего на свете боится того, что там стоит в шкафу.       Сердце качает кровь с такой бешеной скоростью, что он едва не ощущает каждую вену и артерию в своем теле. Одновременно с этим он так же понимает, что вообще не чувствует своих ног, но знает, что его уже колотит, как ненормального.       Ему просто нужно протянуть руку вперед и захлопнуть дверь. Ему не обязательно смотреть туда. Он может просто глядеть в пол. Да. В пол. Вниз.       Рома медленно вытягивает руку, но промахивается, и поэтому делает шаг вперед. Внутри все леденеет, пульс замедляется, в ушах стоит звон.       Вниз. Вниз. Вниз. Вниз.       Там, в шкафу, очень темно, но немного света от школьных ламп просачивается внутрь. И он видит, что там кто-то есть. Кто-то, выглядящий как Антон. Он в его одежде, в его обуви, но просто безмолвно стоит. И как бы Рома ни пытался не смотреть туда, краем глаза он все равно видел эту фигуру, видел, как в темноте он улыбается, и что лицо его повернуто так, чтобы наблюдать за Пятифановым.       Внизвнизвнизвнизвниз       Одно радует — он не видит его глаз. Просто не может увидеть, потому что границы его зрения кончаются на больном оскале Антона.       И, наконец, он закрывает дверь. Ему требуется еще с пять секунд, чтобы просто осознать, что это закончилось, и тогда он возвращается на свое место, только сейчас понимая, что волосы ко лбу липнут — настолько сильно он перепугался.       Руки тряслись. Да что там руки — его до сих пор всего колотило, только сейчас это было еще заметнее. Сбоку слышится вздох, а потом он чувствует прикосновение чужой ладони, от которого дергается, чудом не закричав. — Что с тобой? — шепчет Бяша. Он смотрит на него так, будто Рома в больничке отлеживается с какой-нибудь пневмонией и бредит от высокой температуры, и Пятифанова это убивает.       За его спиной все еще Антон, которого не видно лишь потому, что дверь шкафа закрыта. Он никуда не ушел. Не хочет уходить. И, независимо от того уйдет ли хоть когда-то, это полный пиздец. — Я в порядке, — отвечает Рома, но Бяша на это мотает головой, давая понять, что ни капли в эту ложь не верит.       С трудностями легче справляться, когда ты ставишь себе какие-либо мерила прохождения сложного этапа. Например, думаешь: «Вот закончится эта неделя, и станет легче» или «Скоро наступит лето и можно будет отдохнуть». Или, как в случае с Ромой: «Как только закончится урок, можно будет вздохнуть спокойнее».       Отличие его настроя и самовнушения было лишь в одной маленькой, но очень важной детали: Кошмарам все равно на время; и, как только мальчик это понял, нахождение здесь потеряло смысл, как и совершенно ничем не обоснованная детская надежда на то, что что-то станет лучше.       Звонок трелью разнесся по коридорам, оповещая о первой маленькой перемене, и ученики, наскоро побросав учебники и тетради в рюкзаки, двинулись из классного кабинета русского языка. Рома тоже не отставал, стараясь держаться в середине процессии и не смотреть никуда кроме колышущейся впереди косы Катеньки-мразеньки, гордо несущей в руках классный журнал.       Стан ее — гордый и уверенный — совершенно не к месту вызвал в Пятифане зависть, граничащую с обожанием. Одноклассница шла ровно и уверенно, не запинаясь и не семеня, словно модель по подиуму лучшего модельного дома, глава которого на коленях умолял ее приехать и пройтись перед эстетами, напялив какое-то говно вроде леопардовой шубы и кожаных сапог до ушей. И вместе с этим легким отвращением к ее показушной горделивости Рома ощущал спокойствие от ее присутствия, словно часть ее уверенности передавалась и ему или ее неспособность увидеть что-то дальше собственного носа могла убедить и его в том, что в стенах школы безопасно, даже если на самом деле это не так.       Интересно, а если сейчас то чудовище на них нападет, то они смогут уговорить его принять в жертву только Катю, или оно побрезгует жрать человека, на 99% состоящего из говна и желчи?       Наверное, все же второе.       Следующим уроком была физра, и Роме несказанно повезло, что сегодня они будут проводить ее на улице — уже рассвело, да и снегопад на время прекратился, поэтому можно было покататься на лыжах на площадке за школой. Почему повезло? Роме нужно было на воздух, да и ему было попросту страшно представлять, каким образом Антон станет терроризировать его в спортзале, если с каждым разом он становился все ближе и ближе. Здесь хотя бы достаточно пространства, чтобы уйти куда-нибудь, и его никто в этом ограничивать не станет. — Сегодня отдыхаешь, — вдруг заявил ему физрук, когда дети уже заходили в подсобку спортзала чтобы взять лыжи.       Видимо, он действительно всем вокруг кажется каким-то умирающим или смертельно больным. Рома морщится, но послушно кивает, отчего-то представляя как было бы неудобно убегать это чудовищ на лыжах. Наверное, в таким случае монстр мог бы просто из жалости к этому позору его не мучить.       Щеки кусает мороз, но так даже лучше; на холоде в голове проясняется, да и дышать становится гораздо легче. И Рома оглядывается, ища хоть какой-то признак присутствия здесь чего-то потустороннего, но все спокойно и тихо, и ему даже становится чуть легче.       Пока остальные нарезали круги по снегу, Рома неторопливо шагал к лавочке на другой стороне площадки. Чуть дальше за ней — некое подобие леса, очень реденькое и жалкое, а оттого и кажущееся сейчас Пятифанову очень даже безопасным.       Было спокойно.       Мальчик почти расслабился, наблюдая за своими одноклассниками. В этих местах зимы длились, как правило, долго, а весна и лето были прохладными, поэтому частенько уроки физры проходили именно на улице, на лыжах или иногда даже на коньках. И, в общем-то, это весело, но Рома действительно был вымучен настолько, что вряд ли смог бы сделать хоть что-то адекватное — усталость уже подкрадывалась, мешаясь с тошнотой, а постоянное ожидание какого-нибудь пиздеца из-за этой сущности в виде (гномика) Антона забирало последние силы.       Наверное, ему стоит попытаться поспать сегодня нормально. И, возможно, завтра ему стоит остаться дома.       Хотя будет ли это лучше, чем прятаться в толпе от Антона? Если Антон может проникать в помещения, то ему ничего не стоит просто ворваться в его дом, еще и когда Рома будет совершенно один, и утянуть в лес. Или что там это существо хочет сделать с ним на самом деле.       Рома поднимает взгляд, выискивая среди одноклассников Бяшу. Тот нашелся сразу; встретившись со взглядом лучшего друга, он решил не следовать за остальными по кругу, а срезать, резко развернувшись и поехав на лыжах по прямой к Роме через все поле. Пятифанов тихо смеется на это, слыша, как учитель делает Бяше замечание, а тот только рукой махнул, мол, не гунди, ебашу куда хочу.       Когда он приближается, Рома не встает с лавочки, а терпеливо ждет, пока одноклассник к нему приблизится. На него вдруг нахлынула какая-то сентиментальная слащавая радость от его присутствия; такой балбес, но рядом же. Веселить пытается, видя, что другу хуево. И в нем нет этой жалости, какая бывает у Кати, например: мешанина из отвращения и презрения, когда жалко не потому, что дорог кто-то и страдает, а потому, что приходится это наблюдать, а не хочется. Бяша просто волновался и хотел помочь, но ни он, ни Ромка понятия не имели, что вообще реально сейчас сделать.       Да и… не нужно Бяше знать про это все. Он еще сильнее напугается, если узнает, что Рому преследует Антон с того света. — Ну, че ты, больной, на? — спрашивает бодро Игорь, наконец, добравшись до него. — Лучше тебе?       Рома кивает, слабо улыбнувшись. — Да, полегче стало, — ответил он. — Так что у тебя вообще случилось-то? Заболел, на? — продолжил Бяша, неуклюже шагнув прямо в лыжах в сторону.       Пятифанов пожал плечами. — Типа того, — неопределенно ответил он. — Тошнит весь день. Хуевит.       Мальчик понимающе закивал головой. — Понял, на, — изрек он уже серьезнее. — Лицо у тебя реально такое, будто тошнишься. — Вот уж спасибо, — наигранно возмутился Пятифанов. — Хоть вид бы сделал, что не так все плохо. — Игорь, в строй вернись! — прикрикнул физрук.       Бяша закатил глаза. Ему было откровенно похуй на этот строй. — Нихуя ты тут натоптал, Ромыч, — посмеялся Бяша, оглядывая снег вокруг лавочки. Рома сразу же напрягся, потому что с лавочки он не вставал все время, что тут пробыл. Заметив, как лицо Пятифанова снова побледнело, Игорь перестал улыбаться. — Не ты?       Поставленный вопрос одновременно напугал и смутил Рому. Видимо, Бяша настолько смирился со странным поведением своего друга, что уже и не спорил, просто принимая как факт то, что он ни то галлюцинирует, ни то забывает, что делал. Ощущалось это так, будто мама отчитывала его за что-то, а он пытался доказать, что это не он что-то сделал, а кто-то другой, даже если очевидно, что это не так. Но он ведь правда не ходил никуда, не мог наследить, не мог забыть, что делал что-то тем более.       А страшно было потому, что следов возле лавочки было много. Не с передней ее стороны, а сбоку. — Не мои это следы, посмотри, — Рома специально наступает рядом с чужими следами, показывая отпечаток. И следы действительно отличались, и не заметить это было невозможно. — Я никуда не ходил тем более.       Бяша непонимающе изгибает бровь. — Ну ладно, — говорит он, явно не понимающий, к чему это вообще было. — Бывает, на.       А Рому от этого прямо-таки подкидывает. — Да не ладно нихуя, Бяш, — он идет дальше по следам, заворачивая за лавочку. Сердце начинает биться с бешеной скоростью, потому что за самой лавкой весь снег перетоптанный, и последние следы останавливаются как раз за тем местом, где Рома и сидел.       Там был Антон. Он стоял позади него. Смотрел на него. Улыбался.       Трогал ли он его? Он осязаем?       Рома бы это почувствовал? — Тут был кто-то, — на выдохе объявил Рома, не глядя в сторону друга. — Стоял сзади. У меня за спиной.       Когда же он поворачивается к нему, внутри все больно и противно сжимается, потому что Бяша, обычно такой простой и искренний, поддерживающий любую бредовую идею и готовый на все, ради дружбы, смотрит на него с почти враждебным недоумением. Не таким, при котором принято ебало бить и орать друг на друга, но допустить вероятность чужого сумасшествия — да.       И он явно думал о том, как ему нужно теперь поступать. Как вести себя с таким Ромкой — поддерживать или трезвить. — Я, ну… — начал Игорь скомканно и неловко. — Присматривал за тобой, на. Никого здесь не было.       Он не видит Антона. Антон показывается только Роме.       Конечно, Бяша не увидит его!.. И, разумеется, даже не подумает, что именно Антон Пятифанова изводит. — Но следов не было, когда я пришел… — попытался настоять на своем Рома, одновременно с этим понимая, что как бы он ни пытался убедить Бяшу в своей правоте, ему никогда это не удастся просто потому, что он не может, ну просто не имеет права сказать главное: Антон вернулся.       С того света, судя по всему, и совершенно другой, но вернулся. — Тебе кажется, на. Может, ходил кто-то до этого. Урок был, хуе-мое, а снег не шел сегодня, вот еще и не замело. Не накручивай себя, на. А то и так уже как потерпевший выглядишь, — говорит ему мальчик, и, для надежности, легко хлопает его по плечу, пытаясь приободрить. — Игорь! Быстро в строй! — снова прокричал физрук, уже засеменив в сторону школьников. — Блять, я погнал, на, пока пизды не отхватил, — бросил мальчик вместо прощания. — И чтоб не зачах мне тут, понял, на?       Роме реветь хотелось. Но кое-как он выдавил из себя едва слышное «да».       Он снова садится на лавочку, в этот раз двинувшись ближе к краю. Неприятное ощущение чужого присутствия — не человеческого и не дружелюбного, — било в грудь жгучим холодом.       Не осталось и следа от былого спокойствия: Антон следует за ним везде и всегда, даже если сам Рома его не замечает. Может, он прямо сейчас стоит сзади и протягивает руки, чтобы прижать к себе в смертельном объятии? Боже… Рома даже не хочет поворачиваться, лишь бы не подтверждать свои догадки.       Школьник снова встает с лавочки, боязливо оглядываясь по сторонам. Никого.       Пятифанов глядит на своих одноклассников, высматривая среди них Бяшу. Мальчик явно веселится, шутливо переругиваясь с гордо приподнявшей голову Катькой. Слишком завыделывавшись, девочка путается в ногах и падает, и Бяша останавливается рядом с ней, и Рома знает, что сначала он просмеется, а потом уже попытается помочь. Но только попытается — Катя слишком гордая, чтобы от него помощь принимать.       Рома со вздохом переводит взгляд затем уже на физрука, потом — на школьное здание, и уже после этого глядит на ряд голых зимних деревьев, в тенях которых кто-то из его одноклассников стоял.       И до него сразу же дошло, что освободили от урока только его, поэтому это автоматически наихуевейший знак из всех возможных.       Потому что там может быть только Антон.       К горлу подкатила тошнота, лицо похолодело. Рома закрывает глаза, просто отказываясь видеть Антона, но снова их открывает, больше всего на свете боясь увидеть его прямо перед собой. Но там, под деревьями, уже пусто, однако желаемого чувства спокойствия это не дает. Напротив: значит, Антон куда-то убежал. И нужно найти его быстрее, чем он доберется до Ромы.       Мальчик смотрит по сторонам, лихорадочно вглядывается в каждое дерево и каждую тень под ними, но не может найти Петрова. Он смотрит по сторонам, но даже не смеет повернуться назад, исключая возможность того, что Антон уже за ним.       Пятифанов потирает глаза, и только после этого замечает фигуру в знакомой куртке и шапке. Антон уже ближе, но все еще прячется среди деревьев, и теперь Рома видит, что он снова улыбается этой ненормальной улыбкой.       Издалека кажется, будто у него нет глаз. Но даже так Рома чувствует, что он буквально пожирает его взглядом.       О чем он думает? Чего хочет? Ему хочется убить его или, что еще хуже, рвать на части, пытать, доводить до исступления, но не позволять умереть, чтобы это длилось вечно? Он заберет его, как и других детей? В лес, туда, где нашли половину тела Оленьки.       Он поступит с ним так же? Или… или что?..       Рома медленно пятится назад, но упирается в лавочку. Не спуская взгляда с Антона, он обходит ее, оказываясь уже позади. Он старается как можно дольше продержаться, не моргая, но сдается уже спустя пару секунд, чувствуя, как глаза защипало.       И Антона уже там нет.       Если бы не шапка, волосы бы у него точно дыбом встали — настолько он перепугался в этот момент.       Мальчик в панике поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, выискивая Антона, вглядывается в лица одноклассников, допуская мысль, что он мог бы заменить кого-нибудь из них собой. Но нет, Антона нигде не было видно, и…       Рома опускает взгляд на снег вокруг себя, замечая, сколько, блять, следов появилось. Не его следов, точно не его, и их не было тут еще с минуту назад.       Все тело снова заколотило, притом с такой силой, что ему пришлось обеими руками упереться в спинку лавочки, чтобы удержаться на ногах. В голове стоял звон, перед глазами плыло и плясало, морозный ветер обжигал щеки, и, как Роме кажется, он ощущал это ярче, чем было на самом деле, потому что не сдержался и расплакался.       Это просто пиздец. Просто ебаный пиздец.       Тошнота сковывала и усиливалась с каждой секундой. Мальчик пытался дышать глубже и ровнее, но нихера у него не получалось. Он опускает голову, чувствуя, что вот-вот его стошнит, но выпрямляется, понимая, что нужно просто дышать.       Дыши. Дыши.       И когда он смотрит на своих одноклассников, находящихся по ту сторону поля, ему кажется, что само время замедлило свой ход. Он видел все будто в замедленной съемке — видел, как на него смотрел физрук, как медленно сделал шаг в его сторону, и Рома заметил, как до этого момента улыбающийся Бяша поворачивает к нему голову, сразу теряя свою улыбку. Его взгляд перепуганный и тревожный, и на такого него Рома не может смотреть.       Поэтому он переводит взгляд на само поле, видя, как там, словно никого не стесняясь, стоял Антон, глядя ему точно в глаза. Ветер завыл, стряхивая снег с черных ветвей, и этого порыва хватило, чтобы небольшая его часть долетела до Антона, попадая на блеснувшие под зимним солнцем очки.       Сущность медленно поднимает руки, чтобы взяться за оправу. Он убирает с линз снег и снова надевает их, указательным пальцем поправив положение очков. И затем снова смотрит на Рому, растягивая рот в больной недоброй улыбке, а затем особенно медленно делает шаг в его сторону.       И только после этого оцепенение у Ромы как рукой сняло. Время снова задвигалось своим ходом, звуки и голоса вернулись, ощущение мороза жгло кожу и пальцы. А в следующую секунду Рома осознал, что Антон все еще идет к нему, и поэтому попятился назад, к деревьям, надеясь укрыться от него в их тени.       Моргнув, он снова смотрит на поле, но Антона уже нет. Однако он видит дорожку из следов, ведущую прямиком к нему самому аккуратно с той стороны, откуда к нему направлялась сущность. Пятифанов упирается трясущейся рукой в ствол дерева, а потом его сгибает пополам сильнейшим приступом тошноты, и в этот раз его действительно рвет. Ему было бы гораздо легче, если бы он что-то ел или пил побольше воды, но ни того, ни другого он чисто физически не мог сделать, не находя в себе на это сил или желания, поэтому его рвет желчью. Внутреннюю часть горла обожгло и больно свело, голова страшно закружилась.       Это просто пиздец. Сейчас Антон просто его убьет, потому что он рядом, он где-то здесь, совсем близко.!       Прикосновение чужой ладони к плечу отозвалось легким теплом. Судя по размеру, это была ладонь Бяши, а не физрука, поэтому стало чуть спокойнее. Мальчик гладил его по плечу и спине в молчаливом жесте поддержки, и от этого Роме действительно стало чуть-чуть легче. — Тебе плохо? — задает вопрос абсолютно точно не Бяша, и Рома резко разворачивается, выпрямляясь. — Чем мне тебе помочь?       Это голос Антона, это ладонь Антона, это Антон, Антон, Антон.       Он пришел к нему. Пришел за ним.       Сердце стучало так громко и сильно, что Пятифанов в какой-то момент подозрительно легко принял мысль, что вот-вот оно просто разорвется и он сам умрет. Может, Антон этого и добивается? Хочет, чтобы он умер именно от ужаса?       Однако когда он смотрит в сторону рядом с собой, никакого Антона нет. — Игорь отведет тебя к медсестре, — объявляет учитель, и, Рома, понимая, что это именно он, а не Антон, едва не плачет от облегчения. — Я зайду к Лилии Павловне и попрошу освободить тебя на сегодня от уроков. Собирайся и иди домой. — Не надо, — хрипло просит Рома, вообще свой голос не узнавая. Жалкий, разбитый, перепуганный. — Я досижу до конца, все в порядке.       И, блять, это единственный раз, когда обстановка в его ебанутой семье спасает его плачевное положение. — Не хочешь домой? — предположил учитель, глянув в сторону остальных школьников, чтобы точно никто не подслушивал. — У тебя проблемы в семье?       Разумеется, все об этом знали. Не было еще ни одного учителя, который не замечал на нем странных синяков, которые занятиями боксом объяснить не получилось бы. И, как и полагается учительскому составу в таком охуенном поселке, как этот, никто ничего с этим не делал. Всем было похуй, да и тягаться с военным-сидельцем никто не хотел. — Да, да, — закивал Рома, чувствуя и облегчение, и стыд от того, что буквально вымаливает разрешение остаться в школе. — То есть… — Я понял, — кивнул ему мужчина. — Сходи к медсестре в любом случае. Потом зайдешь ко мне; будем думать, что с тобой делать.       Рома кивает, про себя думая, что нахуй быстрее сходит, чем к физруку разбираться с проблемами. Он нервно усмехается, представляя, как изменилось бы лицо учителя, начни Ромка и рассказывать, что его преследует призрак пропавшего друга, до усрачки его пугая.       С урока всех отпускают пораньше, чтобы они успели переодеться и сходить в столовую. Рома, стоя под дверями спортзала, терпеливо ожидает, пока Игорь вместе с остальными поставит на место лыжи и снимет ботинки с креплениями. Звонок оповестил о начале первой большой перемены и из ближайших кабинетов шумной гурьбой посыпались младшеклассники и направились в столовую.       В животе заурчало и Рома голодно сглотнул: он ничего не ел со вчерашнего дня и сейчас готов был душу продать за тарелку супа или сосиску в тесте с горячим чаем. Даже мысли о призраке Антона отошли на второй план — в конце концов, в толпе он вряд ли к нему подступится, видимо, предпочитая подлавливать моменты, когда он один. — Ну че, погнали? — подоспевший и все еще румяный после улицы Бяша весело хлопнул Рому по плечу, махнув рукой в сторону коридора к столовой.       Мальчик кривовато улыбнулся, кивая.       Они с Бяшей были знакомы уж много лет своих коротких жизней, но он все еще не мог выразить для себя и для него правильную реакцию на эту детскую искреннюю привязанность. Было приятно и тепло от мысли, что с ним Бяша общается не только когда у него все заебись, но и когда он… ну, такой вот как сейчас. Да и не просто общается, а пытается помочь, подбодрить и показать участливость.       Вместе с этой радостью непроизвольно пришла мысль о том, что, скорее всего, расскажи он Бяше вообще все подробности последней встречи с Антоном, то даже лучший друг этого ему не простит. — Что у нас там следующее? — стараясь отвлечься, спрашивает Рома, прекрасно помня, что конкретно будет и как Бяша на это реагирует.       Тот сразу встрепенулся. — Да география опять ебаная с этой Старостью, — всплеснул он руками. — Опять о своем муже и его больных коленях пиздеть будет, на.       Это был их классный неунывающий прикол — Старость (она же Алевтина Авксентьевна) была восьмидесятилетней учительницей географии, биологии и химии, и, по совместительству, женой такого же великовозрастного учителя истории и обществознания, которого Бяша в свою очередь называл Маразмом. Его искренне плохие отношения с каждым из них не редко были причинами, почему в школу вызывали его маму, но, как он сам говорил, эту войну он проигрывать не собирается. — Она ж, блять, в прошлый раз мне сказала, что если я контурные карты не принесу, то она мне нахуй единицу влепит, — пустился в рассказ мальчик; то, какие эти двое мудаки, он готов был обсуждать вечность, — а потом я к ней подошел чтоб она карты эти дала, и она такая «ой, сам ищи, я не помню, где они». Я ебал, грымза старая! Говорю, мол, где я тебе найду их, а она только руками разводит, тип не ее проблемы.       Рома хмыкает, слушая причитания и жалобы. Бяша в беде потешный, и школьник отвлекается от своих невеселых мыслей, стараясь в принципе сейчас не думать об Антоне и своих связанных с ним галлюцинациях. Хотя… галлюцинациях ли? Если брать в расчет то, что Бяша тоже видел следы на снегу, то вполне ведь возможно, что Роме все это не кажется, и непонятная хтонь… реальна?..       Они почти доходят до столовой, и Рома делает глубокий вдох, желая услышать аромат свежеприготовленной еды, но стоит ему ощутить сладковатый привкус специй и печева, как желудок словно сжимается, выпихивая из себя желчь вверх по пищеводу. Рома едва не давится, снова ощущая приступ тошноты, но в это раз успевает вовремя сглотнуть. Живот крутит и жрать хочется зверски, но вместе с этим мальчик совершенно ясно осознает, что если он хотя бы попьет воды, то его в ту же секунду вывернет и это будет больно и плохо. — Ромыч, ты чего? — недоуменно поворачивается к нему Бяша, когда тот замедляется и останавливается.       Запахи из столовой теперь кажутся скорее кислыми и противными, а не влекущими. Что-то вроде кислой капусты и плохо перетолченого пюре с большим количеством масла, постоявшей подливы из морковки и подгорелых булок с киселем.       Только Рома собирается признаться, что ему нехорошо, как сзади раздается крик: — Антон!       Рома вздрагивает всем телом и поворачивается так резко, что скрипит кроссовками по линолеуму. Его взгляд мечется по коридору, ожидая увидеть знакомую фигуру друга, но натыкается лишь на младшеклашек, пробегающих мимо. Девочка, одетая в блестящие лаковые туфельки с бантиками, не поспевала за мальчиком, бегущим чуть впереди. — Антон, ну подожди меня! — капризно выкрикнула она, как раз в тот момент, когда огибала Рому.       Пятифан замер, понимая всю нелепость своего вида и ощущая, как сильно изменилось лицо. Наверное, со стороны сейчас он смотрелся словно побитая собака, сдуру сбежавшая из дома и заблудившаяся в лесу, но все еще надеющаяся, что любимый хозяин ее найдет и заберет домой. Ведь, естественно, его Антон не единственный с таким именем, и, естественно, если бы он вернулся, то первым делом пошел бы к родителям, а не к Роме. И, естественно, шанс на то, что он вообще жив, практически нулевой.       Рома все это понимает, но не может перестать надеяться, даже если каждый день вдалбливает себе в голову то, что чем быстрее он смирится со случившимся, тем проще потом будет прийти в себя. Он все это знает.       И, наверное, именно поэтому сходит с ума, именно поэтому ему мерещится всякое и именно поэтому даже после всех ужасающих видений мысль о том, что Антон может оказаться за его спиной в коридоре, отозвалась в нем взрывом восторга, а не тревогой и ужасом.       На плечо легла рука Бяши, и, даже не поворачиваясь, Рома мог понять, какое сейчас у того выражение лица — грустное и сочувствующее, понимающее и взволнованное. Он, скорее всего, уже заметил, что пропажа Антона Роме дается не в пример тяжелее. Возможно, он догадывается о причинах, хоть предпочтительнее было бы, считай он Рому просто вот таким вот быстро привязывающимся.       Рома не хочет, чтобы он хоть что-то спрашивал, поэтому говорит сам: — Я в туалет пойду освежиться, и в классе подожду, — тараторит он. — Перехотелось есть как-то. — Лады, — тихо отвечает Бяша, уже когда мальчик делает шаг в сторону лестницы на второй этаж.       Дойдя до кабинета, он просто кидает рюкзак на стул и, чертыхаясь, отправляется в туалет. Унитазы там поставили только в прошлом году и те уже успели засорить бумагой и обоссать ебунутые пятиклассники, но Рома и не за этим сюда пришел. Он наскоро умывает холодное лицо и протирает шею, и только после этого поднимает взгляд на небольшое зеркало над раковиной, едва не кривясь — если утром он выглядел плохо, то сейчас ему было откровенно погано. Не удивительно, что Катя на него так смотрела: Рома бы сам себя за малолетнего бомжа принял, если бы со стороны увидел.       Он тихо вздыхает. Нужно будет собраться — не хватало еще, чтобы родителей для беседы в школу звали, уж они-то его еще больше в землю втопчут. Отец терпеть не мог тех, кто жалуется на судьбу или распускает нюни в ситуациях, когда исправить или изменить ничего нельзя. «Смирись и не ной, жизнь слабаков чует и жрет» любил он говорить, когда Рома переживал в детстве из-за оценок или поломанных игрушек. Конечно, эти его убеждения не очень вязались с тем, что бухим он частенько плакал и рассказывал сыну об оторванных конечностях и вспоротых животах на войне, но это не особо Рому заботило, и как мог он старался эту черствость перенять. Раньше получалось, и даже в критических ситуациях он мог показать зубы и не растеряться. Но что делать теперь, когда каждая клетка его организма скорбит и сил делать вид, что тебя не разрывает от ужаса и печали, у него нет?       Если батя узнает, что Ромка так убивается по другу, которого знал меньше двух месяцев, то в лучшем случае фыркнет, мол, у детей каждый день новый друг на всю жизнь, а в худшем расскажет о том, что дружба их — хуйня полная, а вот у него в Афгане товарищи были…       Рома снова вздыхает, еще раз ополаскивает лицо и закрывает кран, а затем направляется к ближайшей кабинке, чтобы оторвать кусочек туалетной бумаги и вытереться. Еще не хватает сидеть на уроке мокрым.       Он открывает кабинку, но на крючке пусто. Идет в следующую и история повторяется. В третьей бумага есть, но с оговоркой: кто-то опять все скрутил и напихал в унитаз, после этого обосрав сверху и не смыв.       Ромка кривится и закатывает глаза. Наверняка это кто-то из тех орущих в коридоре-… Стоп.       Мальчик замирает перед очередной кабинкой, неожиданно ловя себя на мысли, что ничего не слышит. Ну, то есть, ничего за пределами туалета. Первая большая перемена всегда была временем, когда засидевшиеся школяры, чьи родители не особо увлекались воспитанием своих чад, могли вдоволь набегаться и напрыгаться. Тишина во время перемены в принципе не могла существовать, но, даже прислушавшись, Рома не различил ничего, кроме звука капающего крана и своего дыхания, словно во всей школе остался только он один.       Туалеты традиционно разделялись на два помещения — одно маленькое с умывальником, и второе — побольше с писсуарами и кабинками. У девочек, скорее всего, немного иначе, некая общность присутствовала. Рома неуверенно двинулся к выходу, вдруг ощущая волну пронизывающего до костей холода, а потом до его ушей доносится тихий скрип медленно открывающейся двери и какой-то тихий голос, словно вошедший ребенок с кем-то переговаривался.       Рома выдохнул спокойнее и сделал более уверенный шаг вперед. — Рома…       Мальчик замирает. От прохода веет холодом и пахнет чем-то сладким — конфетами и свежескошенной травой на лугу, но на спине короткие тонкие волоски встают дыбом, потому что вместе с запахами и ощущениями Рому обволакивает дикий первобытный ужас.       Дверь шумно скрипит, и он слышит, как вперемешку с этим звуком шаркают медленные шаги. — Рома, — уже четче зовет его что-то и Рома едва не воет, потому что Антон так много раз произносил его имя, что звучание его голоса выбилось на подкорке мозга.       Мальчик делает шаг назад, отходя к окну. Если бы оно было открыто, то он не задумываясь выпрыгнул бы — внизу сугробы и максимум он сломал бы руку или ногу, а это не такая уж большая беда как-то, что медленно, словно наслаждаясь его страхом, шло навстречу. Он уже знал, что увидит и знал, что если оно окажется так близко, то он не успеет убежать и буквально сойдет с ума.       Хотя, если он все это слышит и видит, то, наверное, он уже сумасшедший.       У последней кабинки не сорвана щеколда и он залетает туда пулей, машинально закрываясь и едва не смеясь в приступе истерики — эта херня станет его доставать если он сделает вид, что тут по естественной нужде, или дождется пока он закончит? Блять, а если его найдут и спасут, то насколько будет неловко это все объяснять? — Рома, — зовет голос.       Рома едва не орет, потому что теперь Антон явно уже стоит рядом с кабинками, медленно проходя рядом с ними. Слышится тихий скрип и Роме кажется, что он мигом облился холодным потом, потому что, блять, оно открывает двери кабинок.       Оно его ищет.       Ноги колотятся, но Пятифан кое-как взбирается на унитаз с ногами. Когда-то они с Бяшей смотрели какой-то фильм про маньяка, и там была сцена, как точно так же прячущейся девчонке маньяк отрезал ноги бензопилой, просунув ее в щель под дверью кабинки. Судя по звукам, бензопилы, конечно, не было, но Рома был уверен, что умрет, даже если эта херня просто его схватит за щиколотку.       Рома судорожно озирается, пытаясь придумать, что же делать, а затем лезет в карман спортивок, надеясь на то, что утром, сдавая куртку в гардероб, успел переложить нож. Пальцы касаются холодной рукоятки, и мальчик едва не издает победный крик. Его секундная радость сменяется ужасом, стоит ему опустить взгляд на пол — тень от человека отбрасывается прямо под дверь кабинки, в которой сидит Рома, стоящий по ту сторон достаточно близко, чтобы тот мог увидеть носки его ботинок. Дорогих, явно очень качественных, купленных в специализированном магазине, а не взятых со вторых рук или рынка ботинок Антона.       Дверь немного шатается, будто ее легонько толкают. — Рома, — звучит совсем близко.       Рома раскрывает нож и готовится обороняться или умирать. Он должен себя защитить, батя всегда говорил, что если он сам себе не поможет, то не поможет никто, и он сдохнет в канаве, как тупая псина. Роме бы хотелось не верить в это, хотелось бы научиться полагаться на других и быть уверенным, что у него появятся люди, не безразличные к его судьбе в какую беду он бы ни попал; ему бы хотелось не быть одному, но какой толк от его хотелок сейчас, когда он уже один.       Дверь дергают и она не открывается. Дергают сильнее, начинают ломиться, и она трясется, словно лист на ветру. Становится невыносимо громко. — Рома! — орет Антон не своим голосом, словно совмещая в этом вопле все интонации, с какими только мог произнести чужое имя.       По щекам катятся горячие слезы и Рома пытается быстро утереть их рукавом свитера, а затем сжимает нож обеими руками. Его трясет, и он ощущает, как ноги, уже затекшие от сидения в неудобном положении, вот-вот соскользнут. — Ромаааааа! — по двери словно ударяют обеими руками, и крик становится зовущим, почти что отчаянным. — Давай, блять, хуета ебучая! — неожиданно для себя орет в ответ Рома, готовый в любой момент кинуться в бой.       Даже если оно его убьет, то он хотя бы сделает все возможное, чтобы это отсрочить.       Неожиданно стук прекращается и становится так тихо, что Рома думает, будто оглох. Он сидит и колотится и из его горла вырывается сдавленный мокрый всхлип. А потом дверца очень медленно открывается, и в обрадовавшейся щели Рома видит совершенно ничего не понимающего перепуганного Бяшу. — Ром? — зовет тот тихо, смелея и открывая дверцу шире. — Ты… ты чего тут?..       Истерический смешок вырывается изо рта и зрение плывет. — Блять, я -.       Он не договаривает, начиная рыдать взахлеб. Не может же быть такого, что ему все это привиделось.       Правда же?..

***

      В себя Рома приходит в учительской, на каком-то диванчике, но назвать его состояние адекватным или хотя бы относительно нормальным нельзя: способность мыслить возвращается к нему тогда, когда он раскачивался на месте, дыша так тяжело, будто его сразил приступ астмы, а никакого лекарства еще не придумали. Все тело тряслось, словно в припадке, а волосы липли ко лбу.       Это просто пиздец.       Пятифанов даже не решается поднять голову, чтобы посмотреть, один ли он в помещении или с ним кто-то есть, потому что его и снова тошнит, и хочется реветь, и еще сильнее, блять, он не хочет увидеть перед собой Антона или что угодно, выдающего себя за него. Обзора хватает, чтобы увидеть, что впереди него никого нет — ничьих ног он не видит, — но ему все равно очень тревожно. — Пей, — слышится чей-то голос, и только после этого Рома осознает, что вокруг шумно.       И это его успокаивает.       Он выпрямляется, окидывая помещение взглядом. Рядом с ним медсестра, протягивающая чашку со странно пахнущей хуйней внутри — судя по всему, разведенная с водой валерьянка. — и недалеко от нее Лилия Павловна.       Видимо, он здорово всех напугал. И еще больше испугался сам.       Мальчик берет в руки чашку, едва ее не роняя — настолько колотились руки, — и пытается пить, но дается ему это крайне тяжело. Это должно помочь успокоится, в конце концов, но ему все еще слишком хуево.       Голова ужасно кружилась. — Приходи в себя и иди домой, Рома, — говорит Лилия Павловна после тяжелого вздоха. — С твоими родителями я уже связалась. Зайти за тобой никто не может, поэтому пойдешь один. И если к вечеру лучше не станет, то завтра тоже оставайся дома, ладно? — Лицо какое белое, — причитала медсестра. — Чего терпел так долго, если плохо?! Мне одноклассники твои сказали, что ты с самого утра такой! То тебя на уроки не загнать, то не выгнать с них!..       Рома попытался сделать еще один глоток. Тяжело.       А Антон сейчас где? Все еще в школе, в этом помещении или остался в туалете? Блять, если Рома сейчас пойдет домой, где никого нет, а там Антон его поджидает, то у него в самом деле сердце просто остановится. За эти два дня он пережил достаточно стресса, чтобы сорваться у всех на глазах, и если надавить еще сильнее, то он именно сломается. — Я досижу до конца, — помотал головой Пятифанов; движение отдалось такой болью, будто он проснулся после дневного сна, и всю голову сводит. — Все в порядке.       Лилия Павловна строго глянула на него. — Нет, Пятифанов, — серьезно начала она. — Ты домой идешь. Мне уже доложили о том, что у тебя на физкультуре случилось, а теперь еще и это. Мало того, что себя до такого довел, так еще и друга своего перепугал. Допивай и иди за вещами; на сегодня ты свободен.       Пиздец.       Получается, он еще и Бяшу напугал. На самом деле Рома очень смутно помнит, что произошло уже после того, как Антон стал остервенело ломиться к нему, потому что это, очевидно, стало последней каплей, после которой Пятифанов впал в натуральную истерику.       М-да… Если все это время за дверью был Бяша, которого он в приступе бреда за Антона принял, то не удивительно, что он испугался. Игорь так-то его в таком состоянии и не видел никогда, поэтому Рома может представить, как он распереживался. — Кстати, Пятифанов, — уже мужской голос донесся до ушей. Мальчик поворачивает голову на звук, встречаясь с нечитаемым взглядом физрука. — Нож я твой конфискую. Отдам только родителям.       Твою ж мать! ,.       Школьник ставит чашку на тумбочку рядом с диваном, принявшись ощупывать свои карманы. Черт возьми, нож реально у него забрали, и это полный пиздец. Если до этого он давал хоть какую-то иллюзию защиты от всяких маньяков или Антонов, то теперь Рома ощущал себя совершенно уязвимым перед любой бедой.       Ему даже нечем будет защищаться. — Очень дурная привычка, Роман, таскать в школу такие вещи, — продолжил физрук. — Да что в этом такого?! — возмутился мальчик. — А как же маньяк и все такое?! — Тогда не надо с этим ножом на других бросаться, — выдала уже Лилия Павловна, холодно глянув на него из-под своих очков. — Если бы рядом никого не было, неизвестно, что бы ты в таком состоянии с Игорем своим сделал. — Что?       Рома ошалело взглянул на классную руководительницу, ушам своим не веря. Он что, в самом деле на Бяшу кинулся?.. Боже, если это так, то он чудовище. Ему обязательно нужно будет перед Бяшей извиниться за это, если тот, конечно, позволит Роме объясниться. Не хватало еще навредить ему, и так пережившему достаточно говна, да еще и таким ужасным способом.       Если бы он в самом деле сделал что-то с Бяшей, и тот как-нибудь пострадал, Рома бы никогда себя за это не простил. — Лилия Павловна, не надо этого сейчас, — вступилась медсестра за мальчика. — Он и так никакой, а еще и вы добиваете. Пусть успокоится и идет домой. Ничего же в итоге не случилось.       Со вздохом учительница сдалась. — И то верно, — тихо говорит она. — Проследите, чтобы только домой пошел, а то его сегодня никто выгнать с уроков не может.       Ссссука.       Действительно пришлось ебашить домой, и это было самое страшное, что только могло случиться. Уже надевая куртку с шапкой, Рома чувствовал себя так, словно вот-вот отправится на верную смерть, и избежать гибели у него не получится. Вот он выйдет из школы, а там, на ступенях, будет ждать Антон, а если не на ступенях, то у ворот, улыбаясь и подзывая к себе. Будет звать его по имени этим своим голосом, звучащим ненормально, сука, адекватно, учитывая его больной образ.       Он такой бледный, холодный, с этой гротескной сумасшедшей улыбкой.       Пятифанов то и дело заглядывает в окно возле выхода из школы, боясь, что вот-вот Антон покажется, но все было тихо. Совсем неуверенно школьник покидает помещение, останавливаясь у ступеней, и снова смотрит по сторонам, выискивая взглядом фигуру бывшего одноклассника.       Никого.       Он спускается по лестнице вниз, а затем торопливым шагом направляется к школьным воротам, то и дело озираясь по сторонам, словно вот-вот изо всех темных уголков и теней к нему начнут вылезать эти ненормальные Антоны, чтобы хоть у кого-то получилось словить его, особенно сейчас, когда он один.       На улице совсем светло — еще ясный день, и вокруг тихо, но слышно, как свистит ветер. Отлично. Когда Антон приходит, обычно исчезают все звуки, поэтому пока что все в порядке.       Тем не менее, с каждым шагом он старался ускоряться все быстрее, лишь бы поскорее дойти до дома. Это займет не больше десяти минут, но за это время Антон может тысячу раз его выцепить и сделать все, что пожелает.       Рома идет вдоль высокого забора и воровато оглядывается, словно это он тут вселенское зло и вот-вот его настигнут руки правосудия, но ничего не происходит. Ветер шумит, вдалеке слышно мычание коровы и шум трактора. Снег больше не идет и зимнее солнце — яркое и холодное — весело глядит на мальчика с высоты, недоступной человеку.       Антон говорил, что когда его с Олей водили в планетарий, то там показали размеры Земли относительно Солнца, а потом рассказал как его это впечатлило, потому что это означает, что они — люди — получаются еще меньше и размер галактические просто не могут осмыслиться их маленькими головами. Рома тогда слушал очень внимательно, смотря на то, как приятель рисует приблизительное расположение планет в вырванном тетрадном листе, подписывает все и рассказывает. Потом Антон этот рисунок-чертеж Роме отдал и тот его так и хранил, спрятав в учебник как и все другие антоновы творения.       Пятифан невольно хмыкнул. Было что-то странное и стыдное в том, что он переставал бояться Антона сразу же, как тот исчезал из его поля зрения, словно мозг по сигналу переключал тумблер и в памяти вновь оставались только те моменты, когда Антон был нормальным, веселым и немного неловким. В те времена, когда апогеем всего этого стала та треклятая записка, которую он не просто написал, но и отдал. Что за стыдоба ебаная? Антон наверное просто в ахуе был, когда хуйню ту прочитал, если вообще понял ромкины каракули.       Высокий забор кончается и на место ему приходит забор поменьше, сделанный, правда, не в пример лучше — из ровных покрашенных в светло-голубой досточек — и огораживающий участок с милой приземистой избой и сараем. Недалеко от калитки у дороги стоял невысокий красивый снеговик с морковкой вместо носа и пуговицами на глазах. Рома бездумно осмотрел снег на чужой территории и заметил следы подков и рядом с ними совсем маленькие отпечаточки копыт. Видимо, у здешних хозяев недавно родила кобыла и именно поэтому снеговика построили вне участка, чтобы никто его случайно не затоптал и не съел.       Рома невольно улыбнулся, проходя мимо и представляя как маленькая лошадка резво скачет и радуется снегопаду, а потом плюшевой мордой тычется хозяйским детям в руки, ища кусочки сахара или сена. Мальчик добродушно хлопает снеговика по… э, плечу, если у безруких снеговиков вообще есть плечи, как бы говоря, что тому очень повезло стать творением кого-то, ку кого есть желание играть с детьми и растить маленькую добрую лошадь.       Идти становится легче, и он сам не замечает, как почти доходит до угла улицы, когда на краю подсознания образовывается мысль, что он же некоторое время слышит тихое эхо хрустящих шагов. Он оборачивается и на этот раз даже не вздрагивает, когда видит, что по улице в его сторону бежит Антон. Ноги его по щиколотки утопают в снегу и распахнутая куртка раздувается.       Рома как-то совершенно спокойно понимает, что Антона не может быть в живых, а если бы такое все же случилось, то он бы бежал сейчас не к Роме, а к родителям или в милицию, где ему обязательно помогли бы. А раз все не так и приходит он именно к Роме, то и не Антон это вовсе: галлюцинация или что-то такое, навеянное этим огромным чувством утраты и стыда, что Рома испытывал теперь каждую секунду своей жизни.       Видение, стоит Роме остановиться, словно припускает еще быстрее. Возможно, когда оно добежит до него, то просто развеется или напугает до инсульта или еще чего. В любом случае, Рома хотя бы будет знать, что произойдет, и перестанет трястись от неизвестности.       В какой-то момент Антон пробегает рядом с красивым забором, почти добегает до калитки и, то ли поскользнувшись, то ли сделав слишком резкий выпад, немного кренится в сторону, теряя равновесие лишь на секунду. На секунду, в которую он каким-то ломаным неловким движением валит снеговика и тот весь рассыпается. Два верхних шара скатываются и разламываются, и Рома весь цепенеет от ужаса и понимания.       Антон осязаемый. Антон — реальное физическое существо, которое прямо сейчас несется на него.       Рома рефлекторно хватается за карман куртки и едва не воет от досады — ебучая Лилия, блять, Павловна забрала у него нож именно в тот момент, когда он ему так сильно нужен и когда пригодился за все свое существование! Чтоб блять ей пусто было!       Уверенность и желание разобраться с тем, что, как выяснилось, совсем не галлюцинация, от него хочет, пропадают так же резко, как ломается несчастный снеговик, и Рома, уже совершенно не стыдясь, опрометью бросается в сторону, забегая за угол, и несется к своему дому на всех парах. Свежий снег еще не успели убрать трактором и теперь ноги вязнут в рыхлом и скользком, рюкзак хлопает по спине, горло разрывает от морозного воздуха и все тело под курткой моментально мокнет.       Мальчик даже не оборачивается назад — если уж чему его и научил телевизор, так это тому, что стоит в погоне посмотреть назад, то сразу упадешь. Он держит эту мысль в голове и вместо того, чтоб проверять догоняют ли его, он во все глаза всматривается в снег под ногами, стараясь увидеть, где насыпало не так сильно и бежать будет легче. — Рома! — слышит он сзади крик и сам едва не орет, потому что по ощущениям кричат едва ли не метрах в пяти от него.       Благо, до дома не так далеко и меньше чем через пару минут он, сам не веря в свою удачу, рывком захлопывает за собой дверь, сразу же запираясь вообще на все замки и для надежности еще и задвигая щеколду. Если эта хуйня осязаема и если она вместо того, чтобы просто очутиться перед ним реально догоняет, то, наверное, и через стены проходить не может. Это логично, учитывая то, что и прошлой ночью она именно стояла под фонарем, а не посреди роминой спальни.       Он опускается на пол, так и не сняв куртку. Рюкзак лежит рядом с ним, а на полу тает снег, который занесло в дом с обуви. Рома опускает лицо в ладони, просто пытаясь отдышаться, и едва не молится, лишь бы не почувствовать удар в дверь спиной.       Какого хуя вообще происходит?!       Пятифанов даже не знает, сколько так просидел, просто пытаясь прийти в себя, потому что в голове все это время было звеняще пусто. Он вслушивался в звуки, надеясь, что не услышит антоновых шагов и тем более стука в дверь или окна, и каждая прожитая в тишине секунда только взращивала напряжение, потому что он был уверен, что Петров где-то рядом.       Что было бы, если бы он все-таки его догнал?..       Он не успевает развить эту мысль, услышав, как телефон зазвонил. Мгновенно в голове всплыло воспоминание о первом проявлении Антона — тогда, когда он ему позвонил и сказал, что придет. Наверное, Роме стоило бы тогда не молчать, а сказать что-нибудь, потребовать отстать и не преследовать, ну или хотя бы спросить, чего этому Антону от него надо. Но он струсил, и, видимо, для этой сущности такая реакция стала своеобразным согласием на встречу.       Может ли и сейчас Антон звонить ему? Если Рома поднимет трубку, а на том конце Петров станет что-то говорить, найдет ли Пятифанов в себе силы издать хоть звук?       А если нет, Антона это разозлит или расстроит?       Школьник встает; голова закружилась, и его повело в сторону. Он опирается рукой о стену, выждав пару секунд, пока перед глазами коридор перестанет плясать, и уже после этого двигается к телефону, решив все-таки поднять трубку.       В конце концов, Антон, если бы мог добраться до него через телефон, точно бы таким шансом воспользовался еще хоть раз. Не выйдет же у него выманить Пятифанова, верно? Он еще не окончательно с ума сошел.       Мальчик снимает трубку, поднося ее к уху. — Алло? — произносит он так хрипло, точно голос сорвал.       И, к его счастью, звонившим оказался не Антон. — Ром, ты? — голос мамы мигом разбивает все его опасения. Господи, это всего лишь она, а не какая-то страшная хуйня невесть откуда взявшаяся. — Уже дома? Я звонила минут пять назад, но трубку никто не брал. Ты как? Классная твоя сказала, что тебе совсем плохо стало.       Он, получается, меньше пяти минут назад вернулся. Ему же показалось, что он едва ли не час под дверью просидел, просто пытаясь дышать ровно и унять дрожь во всем теле.       Хвала небесам, все в порядке. — Я нормально, — отвечает он, прекрасно понимая, что это вообще ни разу не так. — Хорошо, — не стала спорить женщина, но он знал, что она в это не верит. — Я уже скоро вернусь, так что ложись пока отдыхай. Как буду дома — займусь тобой.       И он был бы рад поступить именно так, но «отдыхать» — то есть, расслабиться и прилечь хотя бы на полчаса, — в таком состоянии было невозможно.       Идти в собственную комнату было откровенно страшно: он не обратил внимания, открыл ли Антон окно или не успел до него добраться, но во всем доме стоял лютый холод, поэтому где-то должна быть открыта хотя бы форточка. И, стоило ему приблизиться к двери своей комнаты, как он убедился в том, что морозом несло именно оттуда.       Осторожно приоткрыв дверь, Рома всматривается в щель, ища нечто, выдающее себя за Антона. Или им и являющееся, ладно уж. Но все спокойно и тихо, никого нигде нет, только окно распахнуто, и шторы снова отодвинуты почти до краев карниза.       Он практически бежит к окну, в одно движение его закрывая и сразу же задергивая шторы. Ну в пизду. С него хватит приключений на сегодня.       Дышать становится немного легче, хоть он все еще и ощущает себя мерзко — осознание собственной беспомощности и трусости едят его живьем. Мальчик садится на кровать и открывает рюкзак чтобы успеть перепрятать сигареты — когда он только начинал курить, то отец один раз едва их не нашел, когда в приступе ярости выворачивал его ранец, так что с тех пор дома Рома старался сразу засунуть их в щель между половиц под кроватью. Он лезет рукой между учебников и тетрадей, а потом непонимающе хмурится, натыкаясь пальцами на что-то странное, что при проверке оказывается всего лишь пачкой сока и завернутым в пакетик пирожком с запиской, на которой корявым Бяшиным почерком было выведено: «Чтоб ты от голода не умер».       Рома только качает головой, вымученно улыбаясь.       Когда мать возвращается домой, становится гораздо спокойнее. Рома наконец-то позволяет себе лечь в кровать и вздохнуть с облегчением, искренне наслаждаясь шумом возни мамы на кухне — любой звук напоминал о том, что Антон не здесь, а сам Рома в безопасности. С ним ничего не случится, никто не будет за ним гнаться, никого не окажется у него под кроватью или в шкафу.       Абсолютно все в порядке и замечательно. И он наконец-то сможет поесть без страха выблевать все в ту же секунду от переизбытка стресса. А потом он просто ляжет спать и забудет про этот ебанутый день, и никто, блять, не будет его изводить.       Все будет хорошо. Он со всем справится.       Ближе к трем часам его немного отпускает и он почти проваливается в сон, когда слышит, как входная дверь со скрипом открывается. Стучали в нее или нет — он не слышал, уже засыпая, но отчетливо распознал голос Бяши, который, судя по всему, не дождался конца учебного дня и слинял пораньше. — Как там умирающий? — доносится до ушей Пятифанова. Мальчик вздыхает, скидывая с себя одеяло, и встает с кровати, тем не менее, ощущая тихую радость от того, что Бяша все-таки к нему пришел. — Получше выглядит, — отвечает уже мама. — А у вас уроки уже кончились? — Ага…       Рома вяло усмехнулся. Ну конечно. Бяша-то точно без его компании до конца занятий досидел, даже не подумав съебаться. Хорошо, что мама в душе не ебет, какое у него расписание — точно бы Бяшу отругала или в школу позвонила.       Он было остается в комнате, дожидаясь пока друг к нему придет, как вдруг взгляд натыкается на задернутые шторы. Волна мурашек пробегают по спине; если Антон все еще где-то рядом, то он же прямо сейчас может Бяшу выловить и… и что? Убить? Изувечить? Одна мысль о том, что еще и с Бяшей может что-то случиться и виноват в этом будет Рома, у него похолодело в затылке.       Он срывается с места и опрометью несется в прихожую — страх перед неизвестной сущностью перекрывается страхом того, что он действительно может потерять и единственного оставшегося друга, и маму. В коридоре темно, но открытая входная дверь впускает достаточно света, чтобы он мог видеть и силуэт матери, обернувшейся на шум его шагов, и Бяшу, как раз неспешно заходящего в дом и выглядывающего из-за женщины. — Рома? — только и успевает удивиться мать, когда Рома подбегает к ним и, едва не убившись в попытке не задеть ее плечом, кое-как протискивается и одним рывком за лямки рюкзака затаскивает клацнувшего зубами Бяшу в помещение, а затем так же резко захлопывает входную дверь. — О, Господи.       Где-то снаружи с крыши упал насыпавший снег, и Рома на несколько секунд замер, вслушиваясь в звуки дома. Тикали часы, слышалось бульканье воды в кастрюле, вдалеке каркнула ворона. Бяша стоял рядом и пораженно пялился на него, но ничего не говорил, видимо или стесняясь роминой мамы, или в принципе не находя слов. Сама мама тоже ничего не говорила, стоя рядом и даже не спеша на кухню. — Мы в моей комнате будем, — сипло предупреждает ее Рома, и только тогда она словно отмирает и отступает в сторону, давая мальчикам пространство. — Суп скоро готов будет, — мягко произносит она. — Поедите хоть.       От упоминания о еде Рому передергивает, но запах с кухни идет приятный, так что он надеется, что хоть сегодня сможет нормально поесть. Он терпеливо ждет пока Бяша, тихо бубня себе под нос, разуется и снимет куртку, и только потом тащит его в свою комнату.       По крайней мере, это хтонь его не спиздила. Рома в принципе не знал, что бы делал, если бы выбежал из комнаты и увидел, что Антон забирает истошно орущего Бяшу с собой. Они садятся на ромину кровать, и пока сам Ромка старается привести мысли в порядок, Бяша пододвигается ближе к стене, облокачиваясь на нее спиной. — Так как ты? — спрашивает уже явно более встревоженно. — Я когда тебя нашел, ты пиздец не в себе был.       Рома тихо простонал, потирая виски. Он уж и успел забыть, что это именно Бяша тогда оказался за дверью кабинки, и что по словам Лилии Павловны сам Пятифан едва не пырнул его ножом. — Нормально, — кивает он. — А ты? — А че я? — удивляется его друг. — Не я ж в туалете зареванный с ножиком сидел как врагов ждал. Че с тобой там вообще случилось?       Рома замолчал, не зная, как вообще об этом сказать и стоит ли. Пугать Игоря не хотелось, а он из-за мамки своей и так впечатлительным по части жути всякой был. С другой стороны, ощущение полного одиночества выедало в башке дыру, и Рома не знал, сколько еще выдержит, скрывая ото всех причины своего состояния и ловя сочувствующе-брезгливые взгляды тех, кто его уже посчитал сумасшедшим. — Я не знаю, я просто… — Рома вдруг запнулся.       Что будет, если он сейчас все расскажет? Бяша возненавидит Антона, будет желать ему смерти и бояться? Это было совершенно глупо и ненормально, и даже у самого Ромы это чувство вызывало за себя стыд, но он просто не мог смириться с тем, чтобы Антона считали чудовищем. Возможно же, что это действительно какой-то оборотень принял его облик и теперь порочит его имя, или, может быть, Антона заколдовали или… господи, да что угодно может быть. — Я просто так боюсь. Это все, блять, меня просто убивает, — наконец, выдавливает он из себя.       Бяша сочувственно вздыхает. — Я знаю, — говорит он совсем тихо. — Самому паршиво, на.       Взгляд его — печальный и темный — совсем Рому из колеи выбивает. — Блять, и прости, что я кинулся на тебя, — добавляет он. — Вообще не знаю, что это со мной. — Че? — Бяша непонимающе моргает, а потом до него словно доходит. Он кривится и закатывает глаза. — Ой, блять, не было такого, не кисни.       Рома удивленно вскидывает брови и поворачивается к другу уже полностью. — Не было? — переспрашивает он. — Тогда что было?       Бяша со вздохом устраивается поудобнее и неловко чешет в затылке. — Я крч тебя по всхлипам нашел в туалете. Ты, как меня увидел, так просто на пол осел и заплакал. Ну я перепугался, попытался тебя растормошить, но ты только сильнее в себя уходил, так что я учителей и позвал, — признался он, а затем недовольно всплеснул руками. — Так эта манда сразу стала причитать, что ты этим ножом мог меня пырнуть или чет такое, что ты агрессивный дохуя, а ей проблемы не нужны. Тебя медсестра и физрук в чувства приводили, а она только под ногами ебашилась, так что ей сказали съебаться и не мешать. Она обиделась и ушла, прихватив нож.       Рома сдавленно выдохнул. Взрослые иногда просто поражали его жестокостью, с которой они говорили что-то детям. Возможно, конечно, что она это не со зла ляпнула, но в принципе напиздеть ребенку, что он чуть не убил друга — это уже перебор какой-то. — Сука драная, — тихо выдыхает он, слыша рядом поддакивание.       Бяша уходит ближе к четырем часам. Рома провожает его, стоя в коридоре и снова погружается в собственные сомнения и страхи. Он не знает, что будет делать, если сейчас Бяша пойдет от него домой, а завтра он узнает, что лучший друг пропал, пойманный странным чудищем, носящим личину его ранее пропавшего приятеля. — Не унывай, Ромыч, все хорошо будет, — выпрямляясь, говорит Бяша, хлопая школяра по плечу, а затем вдруг придвигается ближе и коротко обнимает за плечи, шепча на ухо: прорвемся — не проебемся, на.       Рома хмыкает и качает головой. Объятия между пацанами он не очень-то приветствовал, но, наверное, сейчас было исключение. Хорошо, что отца нет дома — он бы покривился и высказал бы потом о том, как мать Рому разнежила и какая это стыдоба.       Сейчас, думая об этом, Рома не понимает, откуда же тогда, если не от друзей, ему черпать поддержку и заботу, раз в родном доме его не хвалят уже давно. — Ага, — улыбается он. — Смотри только сам по пути домой не проебись.       Бяша ответно скалится и выходит за порог, крикнув прощание роминой маме. Сам Пятифан спешит в свою комнату и, рывком одернув шторы, практически прилипает к стеклу, следя за тем как темная фигура друга доходит до калитки и выходит за пределы участка, направляясь по дороге домой. За ним не несется никто, зимний вечер тих и спокоен, будто и нет ничего плохого в их селе, и уже завтра, когда Рома придет в школу, все пропавшие дети там объявятся и скажут, что их забрал на праздник Дед Мороз и на самом деле нет никаких маньяков и чудищ. А потом всем тут дарят по мерседесу и они сваливают жить в большие города. Было бы так здорово.       Мальчик хмыкает собственным бредовым мыслям и качает головой, опуская взгляд на снег во дворе.       И сразу же замирает, потому что все пространство под его окнами ровно утоптано перекрывающими друг друга следами. Они идут в стороны, оказываются то под забором, то прямо перед его ставнями. Рома следит за их направлением и пытается понять, насколько велика вероятность, что за то время, пока окно было открыто, некто мог забраться к нему и сейчас прятаться под кроватью, в шкафу или чулане.       Взгляд цепляется за движение сбоку и Рома резко поднимает голову, в ту же секунду встречаясь взглядом со стоящим в каких-то четырех метрах от него Антоном, и только сейчас понимает, как же вокруг тихо.       Мальчик шарахается от окна и, едва не запинаясь, забивается в угол на кровати, закрывая себе рот ладонями. Угол обзора не дает увидеть происходящее за холодным стеклом и первое время он даже ничего не слышит, но затем в комнате немного темнеет — тень от фигуры, стоящей снаружи, падает на противоположную стену. Рома слушает и пытается хоть как-то восстановить дыхание, чтобы не разреветься снова.       А потом он слышит. Медленное поскрипывание, словно кто-то водит пальцами по стеклу. Словно кто-то хочет выдавить его из оконной рамы и пробраться внутрь комнаты, чтобы затем утащить туда, где его никто не найдет. — Рома! — раздается вдруг мамин крик, и школьник от неожиданности аж подпрыгивает.       Все звуки возвращаются и он недоуменно поднимается на ноги. Все уже закончилось? Так быстро? Или это мама спугнула незваного гостя, который хотел покошмарить Ромку пока он один.       Мальчик осторожно подбирается к окну, перед которым не оказывается ничего, и лишь спустя мгновение Рома видит, ч т о конкретно изменилось.       На замерзшем мутном стекле осторожными теплыми пальцами было выведено одно единственное слово.       Выходи