Перехлест волны

– Мне было пятнадцать. Все замерли и вытянули шеи. Видимо, Марк не баловал друзей откровениями. – Ей тоже. Я тогда приехал в деревню, помогать отцу чинить бабушкин старый дом… а у ее семьи была дача неподалеку. Мы с ней в детстве играли, а тут снова встретились. – Как ее звать-то хоть? – Алиса. Ну, в общем, мы общались все лето. Отец приезжал по выходным, а я все время жил там, ну и, в общем, однажды ночью она пришла ко мне в этот недострой, и… Он сделал многозначительную паузу, и Даша не выдержала: – Ну что – и?! – А ничего, – Марк усмехнулся. – Не получилось. Я волновался и жутко боялся ее расстроить, так что ничего не вышло. – Не, ну это не считается… – фыркнул Штирлиц. – Какой же это сексуальный опыт? – Отрицательный, – поддел его Белов. – Что, как нам известно, тоже опыт. – Не, ну а нормальный-то был? – Не унимался Штирлиц. – Был. Сильно позже. На два года. – Ну хоть про него расскажи! Марк, видимо, был страшно доволен, что смог взбудоражить и обломать толпу. Тима оценил – никакого вранья и хвастовства, только суровая правда жизни. – Э нет, мы так не договаривались. А то так про всех, с кем я спал, придется рассказывать. – А сколько их было? – Тех, с кем получилось? – Хмыкнул Панфилов. – Трое. – А не получилось? – Две. Тиме казалось, что он попал на пресс-конференцию с толпой галдящей прессы. Видимо, Марк сегодня давал бенефис откровенности, поэтому от него не отставали. – И всех ты любил? – Нет, любил я только один раз. До этого было из любопытства, а после – от одиночества. Тима внимательно слушал, обхватив колени и устроив на них подбородок. Его скромный препод теперь рисовался в иных красках – не такой уж он был и скромник, но и его немалый для двадцати лет опыт можно было понять. – Ишь как загнул, – оценил Белов. – Ну ты лирик, конечно. Даром что физик. – Ну, простите. Какой есть, – хмыкнул Марк. – Можно мои очки? Тима задумался – интересно, какой она была, эта девушка, которую Марк любил. И почему бросила. Он был уверен, что было именно так, а не наоборот, потому что иначе Панфилов не стал бы утешаться в чьих-то объятиях. Видимо, не большого ума девица, если решила бросить Марка, потому что… он ведь идеальный. Красивый, умный, всегда придет на выручку, и сестру свою любит, и друзья у него, конечно, с придурью, но тоже хорошие. Может, дело было в деньгах. А может, Марк ревновал ее к каждому столбу. Нельзя же быть совершенством во всех отношениях. Но почему-то Тима очень хотел думать, что эта девушка просто злодейка. А потом понял, что мысли у него странные – так недолго и самому втюриться. Будет потом, как Юлька, краснеть и глядеть в пол – так он никакую физику не выучит. И вообще, ему сейчас не до подростковой жвачки в голове. Дал ведь себе зарок ни во что не вляпаться до переезда, а значит, надо соблюдать собственные правила. – Тим, ты с нами? – А? Чего? Погрузившись мысли, Левицкий отключился от реальности. – Вовчик гитару предлагает. Петь будешь? – Ну… можно. Только я не пою. – Я тоже не особо, ну хоть подвоем в такт, – усмехнулась Дашка. Низовцев достал гитару, подергал струны, проверяя строй, и заиграл «Куклу колдуна». Тима поморщился: «Короля и шута» он терпеть не мог. Но мучился он недолго – дальше заиграли «Гражданскую оборону», которую он обожал. Орать вместе с физиками и Юлькой «Все идет по плану» оказалось здорово. Он раньше и не думал, что сможет поймать кайф от таких недостойных развлечений, но в нем уже было достаточно вина, чтобы угомонить внутреннего цензора. А когда пошла «Вахтерам», любимая с детства, стало совсем хорошо. В наушниках он предпочитал совсем другую музыку, но это была знакомая и любимая, которую можно было орать хором и ни о чем не думать. Потом гитару перехватила Юлька и тонким, но чистым голоском запела «Белую гвардию». Даша раскачивалась в такт и подпевала одними губами, а под конец песни уткнулась в плечо Низовцева и даже будто бы всхлипнула. А после роль менестреля перешла к Марку. Он неожиданно умело схватил инструмент и начал перебирать струны – не дилетантски, как до этого Вовка или Юлька, а по-настоящему, как музыкант. – Внимание, исполняется гимн мучеников физического факультета! – Торжественно объявил он и запел: Вчера над городом пролетел Большой загадочный беспредел Он извивался, шипя, блестя, Пугая бабушек в новостях Нам говорили, к его судьбе, Причастны НАТО и ФСБ, Что он предвестник конца времен, Но я-то знаю, откуда он И не скажу никому, откуда, потому что я сам виноват, Это я породил этот ад, Я сам сотворил это чудо, Вот этими вот руками и вот этой вот головой И в общем-то, черт со мной, А с ним разбирайтесь сами Тима никогда не слышал эту песню, но остальные подпевали, и явно не впервые. Даже Юлька сияла у него под боком, намурлыкивая мотив. Я слышал, он улетел в Лаос И там пугает детей и коз, Но говорят, что и в Катманду От беспредела не продохнуть А я молчу и не признаюсь, Не потому, что суда боюсь, Ведь научрук точно скажет мой, Что слабовато для курсовой. И я так никогда не окончу мой любимый родной физфак, Я не знал, что здесь валят так, Что при Сталине было проще Извините, родное общество, за случившийся беспредел, Знайте, просто студент хотел Хоть один курс физфака окончить… Марк допел, и друзья зааплодировали, Белов даже прикрикнул что-то бодрящее. Даша толкнула Тиму локтем и шепнула: – Это Марк сочинил, когда его курсовую в седьмой раз переделывать заставили. На него просто научник взъелся не пойми за что – всех уже допустили, а он единственный в хвосте плелся. И главное, что курсовая была супер, придраться не к чему. Если бы он себе другого научника не вытребовал, так бы и отчислили нафиг. – Жесть, – отозвался Тима. Он сразу вспомнил школьную директрису. Видимо, помогать ему Марк взялся не просто от высоких чувств, а из ученической солидарности, потому что самого прессовали. – А теперь давай «Ветер»! – велел Штирлиц. – Осторожно, сейчас будет грустно, – предупредил Панфилов и завел очень красивую мелодию. Вступление было длинным, но наконец он запел: Перед самым твоим порогом я еще раз прошу у ветра В этот раз сохранить твой запах на моей побледневшей коже Я хочу забрать то немногое, что, я знаю, уйдет с рассветом, Растворится, как тьма на западе, как блеск звезд, в небесах разброшенных Это все, что со мной останется, все, на что я могу надеяться, Все, чем завтра смогу утешиться, все, в чем позже смогу покаяться Ветер свищет, играя стаями, прогоняя вон ночь-бездельницу, И смеется, гуляя в трещинах, над моею мольбой, и скалится… Утро, молча иду по улице, растворяя воспоминания, С каждым шагом теряя прошлое ради серого настоящего Если б только я мог вернуться… ветер свищет в проемах зданий, Я тебя не увижу больше и не знаю, что будет дальше… Он не обманул – песня действительно оказалась тоскливой, хоть в петлю лезь, но это не отменяло ее необыкновенной красоты. – Это тоже твое? – Не удержался Тима. – Ага, – за Марка ответил Штирлиц. – Он вообще у нас поэт. Левицкий недовольно поморщился в сторону рыжего патлатого Штирлица – тот всегда и везде лез первым, хотя вопрос вообще был не к нему. Трогательный момент был упущен, и Тима проглотил вопрос, который ни за что бы не задал на трезвую, а именно – о ком была песня. Было трудно представить, что это всего лишь дурацкая поэтическая игра, слишком уж отчаянно просвечивала в ней боль человека, который никогда не сможет получить то, что хочет. – Ох блин! – вдруг закричал Низовцев. – Уже девять! Так, народ, выметайтесь. Он вскочил и принялся собирать пустые бутылки по квартире. – Может, помочь чем надо? – спросил Белов. Он в их компании, судя по всему, компенсировал вечно неуместного Штирлица и отвечал за порядок и равновесие. – Мусор заберите, – велела Даша. – А дальше мы сами разберемся. Тима поднялся на ноги и понял, что его пошатывает. Выпил он не так уж и много, всего четыре или пять стаканчиков винной бурды, но первую минуту прямохождение казалось подвигом – голова соображала почти ясно, а вот тело не слушалось. Кто-то рядом поймал его за локоть. – Тимофей, ты как? – Раздался над ухом голос Марка. Он впервые обратился к нему на «ты». – Живой, – буркнул Левицкий, не обратив внимания. – Надо проветриться. Белов со Штирлицем, Юлька и Марк с Тимой высыпали на улицу и всей толпой побрели к метро. Свежий воздух в миг отрезвил, но улица все равно виделась мутно – фонари расцветали яркими астигматическими пятнами, редкие встречные люди казались самыми особенными на земле, и хотелось вот так вот вечно идти куда-то дальше, невзирая на холод. Юлька старалась ковылять поближе к Марку и даже взять его под руку, но он изящно вывернулся, притворившись, что завязывает шнурки, а на подходе к станции Раменки оба вдруг отстали от остальных и исчезли на автобусной остановке. Свежий воздух немного остудил Тиму, но из метро пахнуло теплом, и захотелось спать. Он потер слипающиеся глаза, заставляя себя бодриться. Разом вспомнились все сегодняшние проблемы, и домой ехать расхотелось – но не спать же, как бомж, на лавочке, а идти было некуда. Из оцепенения его вывел внезапно подскочивший Панфилов. – А где Юлька? – вытаращился Штирлиц. Девушки действительно с ними не было. – Домой уехала. На автобусе, – отозвался Марк. – Ты бы по сторонам смотрел, клоун. – У каждого свой жанр, – с видом философа заметил Штирлиц, но растрепанные рыжие патлы и покрасневший от холода нос намекали, что Марк все-таки близок к правде. До Мичуринского проспекта добрались все вместе, а дальше разбрелись в разные стороны – ребята поехали по кольцу наверх, а Марк и Тима – в обратную сторону. Вагон был почти пуст, и они уселись в углу. Неожиданно повисла неудобная тишина – Марк смотрел прямо перед собой, погруженный в свои мысли, и Тима понял, что не может просто так молчать. – Было здорово, – пробормотал он. – Спасибо… за друзей. – Они хорошие, – Марк тут же улыбнулся. – Не такие, как я, но… с ними я чувствую себя, как бы это выразиться… настоящим, что ли. – А эта Юля, – вдруг пробормотал Тимофей. – Она… Даша говорила мне, что она… – Да, она на меня запала, – Панфилов смущенно отвел глаза, будто сам был в этом виноват. – Но я с ней поговорил. Объяснил, почему… это не лучшая идея. – А это не лучшая идея? Почему? – спросил Тима, и получилось так, будто он его уговаривал. – Вы ведь похожи. – Даже больше, чем ты думаешь, – хмыкнул Марк. – Проблема в том, что мы… слишком похожи. Да и вообще, дело совсем не в этом. – А в чем? – В том, что я совершенно не тот, кто ей нужен. – Ты Печорин, да? – вдруг глупо хихикнул Тима. – Что? – Даша говорила, что Юля считает тебя похожим на Печорина. – Печорин же был… мудак, – фыркнул Марк. – А мне как раз хочется верить, что я не такой. И Юля была бы прекрасным средством… ну, знаешь, если бы мне хотелось облегчить себе жизнь. Но я не хочу. Я свой путь выбрал. Это прозвучало слишком высокопарно, будто Панфилов собирался в монахи или самураи. – А зачем делать свою жизнь сложнее? – Ну, знаешь, не у всех есть папа в Германии, – ответил Марк, но на упрек это было непохоже. Скорее, на напоминание о том, что Тима многого не знает. – Поэтому сейчас я, пожалуй, откажусь от легкого варианта в пользу желаемого. – Желаемого? Ты… влюблен, да? Марк выпрямился на сиденьи, вытянул ноги и вздохнул. – Наверное. Не знаю. Да, – видимо, все и впрямь было сложно. – Но я не знаю, насколько это осуществимо. Тима хмыкнул: – Такое впечатление, будто ты влюблен в знаменитость. Панфилов засмеялся: – Нет, упаси бог… Ох, черт возьми! «Следующая станция – Варшавская» – объявил громкий голос из динамика, двери захлопнулись, и поезд тронулся. – Я свою станцию проехал, – вздохнул Марк. – Придется теперь ехать до салатовой ветки. Тима ни на секунду не задумался, что это за чудные законы метрополитена, что нельзя просто выйти на следующей станции и пересесть в нужный поезд, а обязательно катить до Печатников. В конце концов, это мог быть особый раздел физики, до которого они еще не дошли.