——
Сынмину семнадцать лет, когда его принимают на стажировку в JYP Entertainment. Поначалу он даже не очень хотел участвовать в открытом прослушивании. Бейсбол всегда был его мечтой, ведь он хотел пойти по стопам своего дедушки. О чем он не мечтал, так это провести свою жизнь поднимаясь на сцену и выступая перед сотнями людей (и отчаянно пытаясь не расплакаться от всего этого), но его друг, сам стажер, подтолкнул Сынмина к этому, а он никогда не умел отказывать. Так что он попробовал. А потом его приняли. Родители были очень рады за него, когда он сообщил им новость, засыпая его поцелуями, поздравлениями и плаксивыми "Я так горжусь тобой", от которых он закатывал глаза (и старался не расплакаться). После этого они не то чтобы вытолкали его из квартиры, но определенно посоветовали ему сразу же отправиться в общежитие, помогая упаковать те немногочисленные вещи, которые ему разрешили взять с собой, включая много-много пар нижнего белья – потому что ты никогда не можешь быть в полной безопасности, как сказала ему мама, складывая пару за парой в чемодан. С ними у него всегда есть дом, он это знает. Если что-то пойдет не так, ничто не помешает ему вернуться. В каком-то смысле это просто независимость, хотя Сынмин и не планировал этого. Жизнь стажера – это не совсем прогулка по парку. Это не легко. Сынмин не присоединяется ко всему этому и не считает, что это легко. Нет, это сложно. Это тяжело. Они постоянно тренируются, поют, танцуют, проходят тест за тестом на силу, характер и уровень харизмы. Пот, боль, головная боль – все это заставляет Сынмина лежать в кровати, уткнувшись лицом в подушки, с полностью выключенным светом. В некоторые дни Сынмин решает, что хочет вернуться домой. Он больше не хочет с этим справляться – не может с этим справляться. Слишком много стресса, слишком много давления, и он просто хочет вернуться в свою маленькую квартирку, к улыбающимся родителям, к обилию бейсбольных плакатов и найти обычную, рутинную работу, которая будет держать его в тонусе до самой смерти. Желательно от старости. В другие дни Сынмину это нравится. Ему нравится все, что связано с жизнью стажера. Ему нравится строгий распорядок, которого им приходится придерживаться: школа, уроки вокала, танцы. Ему нравится, что есть на чем сосредоточиться, что он находится в группе единомышленников и может практиковаться в пении, которое он начинает любить еще больше. Сегодня Сынмин встретил в коридоре другую омегу, когда шел на раннее занятие по вокалу. – Ты. Сынмин слегка вздрагивает и поднимает руку, указывая на себя. – Я? – Да, – парень слегка наклоняет голову, разглядывая Сынмина. – Бета? – Нет? – Ты пахнешь, как они. Сынмин хмыкает, и обида начинает заполнять его снизу доверху. Он знает, что его запах немного слабый. Он знает, что смесь лаванды и водяной лилии не такая сладкая и не такая сильная, как на настоящей омеге, но это все равно его запах, и это все равно его субгендер, а разве не грубо вот так указывать на чей-то запах? И предполагать его субгендер? Не слишком ли это рискованно? По всей видимости, так оно и есть, потому что не прошло и секунды, как из-за спины другого парня выскочил медовоглазый мальчик, положил руку ему на плечо и немного отодвинул его назад, чтобы дать Сынмину немного больше места – немного больше личного пространства. – Прости за него, – выдыхает новый незнакомый юноша. Его тон теплый, добрый и немного запыхавшийся. – У него нет обоняния. Или, по крайней мере, большей его части. Сынмин на мгновение задерживает на нем взгляд. Его запах сильный. Очевидно. По запаху черного перца и женьшеня, который щекочет нос Сынмина, как только он приближается к нему, становится ясно, что он альфа. Но он не говорит об этом, потому что он не совсем тупой. – Все в порядке, – наконец решается ответить Сынмин, позволяя своему раздражению мягко соскользнуть с кончиков пальцев. – Тогда извините, – вежливо кивает он, а затем делает шаг в их сторону. В конце концов, у него еще урок вокала, и он не хочет его пропустить. (Даже если он все равно придет на несколько минут раньше.) – Подожди! Сынмин приостановился, расширив глаза. – Что? – Подожди, – повторяет грубиян. – Подожди, пожалуйста, ты ведь Сынмин-сси, верно? Губы Сынмина снова начинают опускаться, на лице появляется легкая хмурость. Обычно он не такой уж и замкнутый – вообще-то, по большей части, он довольно приятный человек, просто все это навалилось на него слишком быстро, и он боится, что к нему начнут приставать или что-то в этом роде. Это было бы нелепо. Верно? Верно? – Прости, я сейчас очень занят– – Ты поешь, да? Сынмин теряет дар речи уже больше раз за эту встречу, чем за всю свою жизнь. Это почти комично. – Ты хорошо поешь, – говорит он, как будто это непреложный факт. Сынмин делает паузу, а затем его губы начинают шевелиться, прежде чем он успевает подумать о том, чтобы остановить себя. – Я бы не сказал, что хорошо, возможно, развивающийся певец подошел бы лучше, чем– – Отлично! Ты идешь с нами! Рука на его запястье, смущенная улыбка альфы с медовыми глазами, и Сынмину действительно нужно идти на урок вокала, но у него нет выбора в этой ситуации, так как его тащат в сторону от того направления, в котором он должен двигаться. Все это похоже на засаду. Это, должно быть, засада. О том, что это была засада, Сынмин узнает спустя несколько дней. Джисон – грубая омега, что первым подошел к недоумевающему Сынмину – рассказывает ему об этом, когда они сидят на диване рядом друг с другом. Он подтягивает колени к груди и обхватывает их руками, чтобы прижать к себе. В эти дни Сынмин смотрит на него и чувствует, как по венам растекается странный прилив любви, поэтому он даже не может заставить себя пожаловаться. – Это было немного неожиданно, – вот и все, что он отвечает. Это совсем не похоже на "это было ужасно, ты вторгся в мою личную жизнь, ты заставил меня участвовать в этом, и из-за тебя я пропустил урок вокала", что Сынмин непременно ответил бы несколько дней назад. – Неожиданность – мой шарм, – пожимает плечами Джисон. От него пахнет гранатом и гибискусом. Сынмин наклоняется ближе. – А я думал, что твои визуальные способности – это твой шарм? – Я человек многих талантов. Сынмин заливисто смеется, когда Джисон широко ухмыляется, и даже не вздрагивает, когда еще одно тело пристраивается рядом с ним. Диванчик, на котором они расположились, довольно маленький, так что сидеть на нем довольно тесно, но его это не смущает. Аромат жасмина и кокосового молока, витающий в воздухе, говорит о том, что это Хенджин практически начал его душить, и Сынмин послушно сдвигается, позволяя другой омеге придвинуть свои ноги к ногам Сынмина. Обычно он не любит таких прикосновений, но это же Хенджин, который совсем недавно стал омегой, и Сынмин не может сказать ему "нет", чтобы спасти жизнь. Прошло всего несколько дней, как они знакомы, и Сынмин без предупреждения оказался в этой странной маленькой группе, состоящей из подающих надежды (очень похожих на него самого), но ему кажется, что он знает их всю свою жизнь, что он вырос вместе с ними, что они вместе кувыркались на детской площадке, когда были еще щенками с широко раскрытыми глазами, не задумывающимися о страшном будущем. Это, конечно, неправда, но так кажется. – Хен хочет, чтобы ты поскорее пошел и записал что-нибудь, – тихо говорит Хенджин, уткнувшись носом в шею Сынмина. Его дыхание горячее. – Еще несколько строчек. – А мне обязательно? – Ага. Чан (альфа с медовыми глазами), Джисон и Чанбин – Чанбин, второй по старшинству, бета, и тот, кем Сынмин стал очень восхищаться – любят иногда записывать песни. Чонин как-то сказал ему, что обычно они просто держат это в себе, выпуская микстейпы и небольшие фрагменты своего рэпа, которые они выкладывают на сайты вроде soundcloud. Но в последнее время Чан стал добавлять к ним голоса всех остальных – смешивающийся вокал Чонина и Сынмина, немного нерешительный рэп Хенджина и удивительно глубокий голос Феликса. В какой-то момент Сынмин спросил альфу, почему он делает такую музыку, хотя все они были стажерами и, скорее всего, займутся разными направлениями музыки; почему он уделяет этому столько времени и сил; почему он решил, что Сынмин, как никто другой, должен быть втянут в их группу, состоящую из одних неудачников. Чан лишь улыбнулся ему своей теплой, всепоглощающей улыбкой и пожал плечами. – Это просто предчувствие, Сынминни. Чувство, что должно произойти что-то большое. Даже что-то великое. Он оставил все как есть, и Сынмин принял это как должное. Так продолжается еще некоторое время – Сынмин ходит на уроки танцев и вокала, сидит в кафетерии рядом с Феликсом, пока другая омега практикует корейский. В перерывах он ходит по зданию компании в поисках друзей, с которыми можно потусоваться, или сворачивается калачиком в кровати и разговаривает с родителями по телефону. Сынмин танцует, поет, делает домашнее задание (всегда вовремя, так как считает, что должен подавать хороший пример Чонину (даже если Чонин ходит в школу с мангой One Piece в сумке и без всего остального)). Он продолжает погружаться в музыку, которую делают Чан и остальные, хотя и считает, что в будущем она не будет иметь большого смысла. Не то чтобы он не верил в них. Сынмин знает, что все они невероятно талантливы. Он знает, что они могут создавать великолепные песни кончиками пальцев – всего за долю секунды – даже будучи такими молодыми, просто... не кажется ли ему слишком обнадеживающей идея дебютировать всем вместе? Не кажется ли слишком причудливой мысль о том, что они могли бы продолжать в том же духе и дальше в индустрии? Как группа? Как дебютирующая группа? Они веселятся. Сынмин не собирается останавливать их. Он просто не хочет мечтать слишком о большем , не так, как сейчас. (Чан вбегает в свободную танцевальную студию, где все они лежат в течение одного дня. Обычное утро четверга. Сынмин вытянул перед собой ноги. Чанбин смеется над тем, что сказал Феликс. Хенджин прислонился к Чонину. Джисон смотрит в пространство. Дверь распахивается, и медовоглазый альфа с теплой улыбкой и добрым смехом говорит: – PD-Ним сказал мне собрать группу. А потом говорит: – Мы собираемся дебютировать. И Сынмин немного ошарашенно думает ох.) После этого они начинают спешить. Они по-прежнему занимаются, по-прежнему ходят на уроки вокала, по-прежнему встречаются, когда могут, на обед в кафетерии компании, но потом в их расписание добавляются дополнительные дела – встречи с менеджерами, обсуждения их будущего, планов и ограничений, правила о том, куда они могут и не могут ходить, что они могут и не могут делать, аккаунты в социальных сетях (даже скрытые), которые должны быть удалены. Обсуждения идут за обсуждениями, а у Сынмина от всего этого голова раскалывается, в висках появляется боль, которую он снова и снова потирает (но она, кажется, никогда не проходит). Это много. Слишком много, может быть, но почти приятно, особенно когда он слышит, как Феликс по телефону взволнованно рассказывает родителям, что он действительно может дебютировать; когда он видит улыбку Хенджина после того, как тот наконец-то справился с хореографическим номером; когда Чан выходит из одной из бесплатных студий и не выглядит таким измученным, как обычно. Все новое, что происходит вокруг него, в каком-то смысле радует, и когда Сынмин однажды приходит в их обычное место тусовки, а там новое лицо, это просто еще один такой случай. – Ким Сынмин, – приветствует он, протягивая руку для рукопожатия. Чан как-то вскользь упомянул о восьмом члене группы, но Сынмин не был уверен, было ли это желаемое или действительное. Теперь же он может предположить, что это он и есть – номер восемь. Второй принимает его руку. Хватка у него крепкая, а кожа теплая. У него не так много мозолей. – Ли Минхо, – говорят ему в ответ. – Минхо, – пытается Сынмин, на мгновение пробуя слоги на языке. Минхо. Красивое имя, легко произносится. Обладатель имени тоже выглядит неплохо: острые глаза, темные волосы, а его запах невероятно мягок для чувствительного носа Сынмина – смесь масла ши и ванили. Минхо слегка наклоняет голову, разглядывая собеседника. – Я старше тебя, – наконец говорит он, и в его глубоком взгляде мелькает что-то застенчиво-довольное. – Хен, значит, – поправляет его Сынмин. От ответной улыбки Минхо в груди Сынмина что-то приятно расцветает. Это тепло, это знакомо, и это заставляет его чувствовать быстрое удовлетворение самым странным образом. Он старается не думать об этом слишком много, боясь, что его сердце будет раздуваться и раздуваться, пока он не перестанет соображать.——
Сынмину семнадцать, когда он проходит прослушивание в JYP Entertainment, и ему семнадцать, когда он дебютирует. Шоу на выживание, через которое им приходится пройти, чтобы добраться до этой стадии, в целом ужасно. Каждый день участия в нем – это стресс. Слишком много камер, слишком много новых запахов наполняют чувства Сынмина, слишком много людей, которые тычут, подталкивают и требуют от него чего-то. Даже крепкие объятия Чана в конце дня не могут полностью стереть все, что произошло ранее. Сынмин звонит родителям в состоянии безудержного беспокойства больше раз, чем может сосчитать, и почти каждый день съедает свой вес в лапше. В какой-то момент они теряют Минхо, на более раннем этапе всего испытания. Он выбывает из игры после небольшой ошибки. Его без раздумий вычеркивают из группы, и сердце Сынмина разрывается на две части в ту же минуту. Он первым обнимает его, как только это происходит. Он не в силах остановить себя, чтобы не сделать это. Альфа улыбается, его запах масла ши и ванили как всегда мягок и нежен для измученных чувств Сынмина, но Сынмин улавливает скрытые следы обиды, страдания и сожаления, так много сожаления. Минхо улыбается, на его дрожащих губах застывает защитный смех, и Сынмину приходится отвернуться, чтобы поплакать в ладоши. Слезы стекают по лицу, попадают на воротник рубашки, нос сопливый и заложенный, хочется вырывать волосы яростными клочьями. Минхо выбывает, а затем он уходит, и в этот момент он забирает с собой маленькую частичку сердца Сынмина. Феликс отправляется за ним, позже, когда Сынмин думает, что они так близки к достижению своей мечты (хотя в тот момент, без Минхо рядом с ним, это уже не кажется достижением), и ничто больше не может пойти так ужасно не так. Его исключают по какой-то глупой причине, например, из-за недостаточного знания корейского языка или чего-то в этом роде, и сердце Сынмина разбивается еще больше. Ему кажется, что все ускользает из его рук, что мир распадается вокруг него на части, и ничто уже никогда не будет правильным. И тут они возвращаются. Просто так. Сынмин наблюдает за тем, как они возвращаются, и чувствует, что не в силах остановить набухание своего отвратительно любящего и тошнотворно благодарного сердца. После этого они празднуют в общежитии. Это небольшой праздник, в основном много слез, а потом улыбок и столько объятий. Облегченные ароматы лаванды и жасмина, масла ши и женьшеня, граната и рисового молока, лемонграсса и ромашки наполняют воздух всего лишь на дюйм от удушливого. Музыка, игры, разговоры, возникающие практически повсюду, продолжаются до четырех утра, пока все не отправляются спать. По крайней мере, кроме Минхо и Сынмина. Они сидят рядом друг с другом за маленьким кухонным столом. Между ними не так уж много места, несмотря на то, что стол рассчитан на восемь персон. Их руки то и дело сцепляются, пока они едят мак-гуксу часовой выдержки. Сынмин хочет сказать что-то значимое. Ему кажется, что он должен сказать что-то значимое. Что-то глубокое и проникновенное, например: "Я так скучал по тебе, что мне казалось, что я не могу нормально дышать" или "Не думаю, что я смог бы жить без тебя". Это не было бы ложью, но все равно... все равно похоже на перебор. Он не хочет показаться "слишком". Поэтому Сынмин прибегает к следующему способу. Юмор. Или что-то близкое к нему, по крайней мере. – Минхо, – говорит он и продолжает, прежде чем другой юноша успевает отругать его за невежливость, – это ведь довольно распространенное имя, верно? Минхо слегка моргает, глядя на Сынмина. Он откладывает палочки и поджимает губы. – К чему ты клонишь? Сынмин поднимает плечи, а затем опускает их. – Просто... ты знаешь, это обычное дело. У многих людей это есть. Тебе следует использовать сценический псевдоним. – Сценическое имя? – Да. Другое имя для дебюта. Альфа немного хмыкает. – Я не хочу. – А надо бы, – пробует Сынмин. Ему немного неловко, немного стыдно за то, что он был слишком навязчив, возможно, слишком неуместен, и эти чувства только усиливаются, пока длится молчание. И дальше. И дальше. Минхо молчит. Сынмин неловко ерзает на своем месте. Но затем альфа испускает тихий вздох. – И что же? – Сынмин моргает. –А? – Что же мне тогда использовать? Какое сценическое имя? – О... – пауза. – Я не думал так далеко вперед, но... – Но? Сынмин снова пожимает плечами. Он ковыряется в еде. Придумывает что-то на ходу. – Можно использовать что-то вроде "Ли Ноу". – Ли Ноу? – Да. "Ноу" (know – знать), а не "ноу"(no – нет), понимаешь? На лице Минхо появляется ухмылка. Он устал, у него болит голова, у него был такой насыщенный день, что это почти комично, но он все равно улыбается Сынмину, как будто младший мальчик только что предложил ему повесить луну, а потом вырезать места для звезд, и это вызывает у Сынмина какое-то чувство, которое нелегко объяснить. – Ты смешон, – говорит он. Сынмин лишь искренне смеется. Позже объявляют, что они дебютируют в составе восьми человек. Названы их имена. Чан, Хенджин, Феликс, Сынмин, Джисон, Чонин, Чанбин, Ли Ноу. На губах Сынмина появляется глупая ухмылка, как только он это слышит. Он так счастлив от дебюта, так рад, что они наконец-то прошли этот ужасный, вызывающий тревогу этап в их жизни, а тут еще Минхо– Ли Ноу смотрит на него с такой же глупой ухмылкой, и все кажется правильным. Сынмин счастлив. Он так, так счастлив.——
Сынмину восемнадцать, потом девятнадцать, а потом ему двадцать. Время летит незаметно, когда тебе весело. Или время летит незаметно, когда ты айдол в группе, которая все еще пытается найти свое место в индустрии. Время летит незаметно, когда ты летаешь по всему миру, выступая с концертами, участвуя в ток-шоу, давая интервью и снимая столько материала, что кажется, будто даже от одного взгляда на другую камеру тебя стошнит. Иногда дни тянутся все дольше и дольше, и Сынмин чуть не плачет, когда ему разрешают вернуться в свою комнату, свернуться калачиком под простыней и просто поспать. Но Сынмин продолжает жить, прижимая к груди знание о том, что однажды все станет намного проще, очень, очень близко к сердцу.——
Сынмину двадцать один, и все наконец-то налаживается Не намного, конечно, потому что никогда не бывает так много медленных дней, когда ты айдол с таким количеством тяжелых ожиданий на плечах, но все же это уже что-то. Они только что выпустили Christmas Evel, и вместо того, чтобы участвовать в промоушене, интервью или видео, которые будут выходить на их Youtube-канале, за которым Сынмин никогда не следит, им дали несколько дней выходных. Действительно выходных. Ни камер, ни персонала, ни менеджеров. Несколько дней только для них. Только для Сынмина и мемберов. Больше никого. Нет никаких требований, ожиданий или "миссий", в которые они должны погрузиться, чтобы получить больше контента. Это перерыв. Настоящий, истинный перерыв. Они решили отправиться в кемпинг. Минхо любит ходить в походы. Хенджин всегда хотел попробовать (даже если он очень, очень ненавидит комаров). И вот они едут, и вот так Сынмин оказывается сгрудившимся вокруг мерцающего костра, подтянув ноги к груди, сидя на сером складном походном стуле. Его лицо теплое, во рту вкус сладкого, а в сердце удовлетворенно стук, стук, стук, стук. Тихий разговор плывет вокруг него, пока он смотрит в пламя. Он немного отстранен, немного устал от путешествия и, возможно, немного пьян от пива, которое они привезли с собой. Чонин – слева от него. Джисон – справа от него. Чанбин находится где-то по другую сторону костра, и именно его голос в конце концов выводит Сынмина из оцепенения. – Ты знаешь, – говорит бета. В его словах чувствуется едва заметная небрежность. Возможно, его глаза тоже немного расфокусированы, но Сынмин не знает, ведь он не смотрит на него. – Мы вроде как стая. Наступает пауза, в которой слышится треск костра и стрекот кузнечиков, а затем кто-то говорит: – Стая? – Да, – продолжает Чанбин, махнув рукой. – Чан-хен – альфа стаи, Минхо-хен – второй по старшинству. Мы с Чонинни – беты стаи, и... Сынмин слегка моргнул. Стая. Стая. Это не то, что они обсуждали раньше. Все они точно знают, что являются сплоченной группой. Они ближе, чем некоторые другие известные им группы в индустрии – гораздо ближе, чем те, кто воспринимает друг друга как коллег, а не как что-то еще, – но они никогда не переходили к идее полноценной "стаи", по крайней мере, ни у кого никогда не хватало смелости сказать об этом прямо. Сама идея достаточно хороша. Сынмин всегда хотел быть частью стаи. Его родители и вся семья были для него чем-то вроде семейной стаи. Они были теми волками, которые помогли ему стать тем, кем он является сейчас. Они вырастили его, лелеяли, заложили основы его существования, но он не может остаться с ними навсегда. Стая с остальными, хотя и с его мемберами, была бы чем-то более глубоким, чем просто семья. Она была бы более интимной, более чувственной – наполненной плотскими чувствами и прямыми желаниями. Сынмин не против этого. Он не против того, чтобы позволить Чану – ведь кто еще может быть альфой их стаи – впиться зубами в его шею, прижимаясь к ранее незапятнанной коже. Он не против того, чтобы помочь, скажем, Хенджину справиться с его течкой, позволить своим пальцам провести по мягкой коже, проникнуть в самые интимные места. Он не против того, чтобы мягкие губы Чонина прижимались к его губам. Совсем нет. Сынмин даже пригласил бы его. Если это серьезная идея – серьезное размышление, он хочет отстаивать ее в меру своих возможностей. Он хочет– Но тут пламя меркнет. Оно понемногу угасает, съеживается обратно в округлое основание ямы для костра, затухая от небрежения. Сынмин слегка моргает. Он ясно видит остальных, сидящих по другую сторону костра. Он видит ухмылку Чанбина, усталое выражение лица Чана, видит, как Феликс забрался к Минхо на колени, прижался к его боку и подставил голову под подбородок Минхо. Они близки, как ничто другое, переплетены и соединены. Идеальная пара альфа и омега. Сынмин смотрит на них, на довольную улыбку Феликса и любящее, любящее, любящее выражение лица Минхо, и на мгновение, всего лишь на одну секунду, он думает – как же мы можем быть стаей, если Минхо никогда не обнимал меня так? И тут же отбрасывает эту мысль, потому что Минхо вдруг снова смотрит на него, а у Сынмина тошнотворно скручивает живот, и он чувствует себя таким виноватым за то, что вообще об этом подумал. Он просто пьян. Он просто растерян, пьян и чувствует себя неуверенно. Вот и все. Вот и все, вот и все, вот и все. Все в порядке. Никогда ничего не бывает не так. – Я, пожалуй, пойду спать, – говорит Сынмин, поднимаясь на ноги. Он немного покачивается, но потом выпрямляется. – Я устал. Остальные желают ему спокойной ночи, некоторые из них бормочут о своей усталости и желании поспать, а Сынмин отходит к их с Чонином общей палатке. Кажется, что за каждым его движением следит пара глаз. Сынмин не решается обернуться, чтобы посмотреть. У Сынмина и Минхо есть отношения. Не то чтобы их не было. Еще до их дебюта Минхо вставал рано утром, чтобы приготовить Сынмину завтрак, а иногда и обед, если Сынмин не собирался возвращаться в общежитие допоздна. Он аккуратно упаковывал еду в маленькую коробочку-бенто и клал ее в сумку Сынмина, когда тот не смотрел, и это всегда вызывало улыбку Сынмина, когда он наконец-то видел ее. Иногда они вместе гуляли до поздней ночи. Сынмин не может уснуть, сидит за кухонным столом, положив голову на стол, и надеется, что просто отключится, а Минхо слегка подталкивает его. Он скажет что-то вроде "пойдем, щенок, я возьму тебя на прогулку", и Сынмин поплетется за ним со всем энтузиазмом, на какой только способен. Это веселое время, когда Сынмин может делать глупые фотографии своего хена, смеяться над тихими комментариями Минхо, а иногда их руки даже скрещиваются, когда они идут бок о бок друг с другом. Минхо все еще остается, чтобы помочь Сынмину, когда у него возникают трудности с какой-то частью их хореографии, и он все еще ждет в конце дня после расписания, чтобы убедиться, что Сынмин вовремя добрался до машины – используя оправдание "не вежливо отпускать собаку бродить по улице одну", когда Сынмин указывает, что чаще всего он может сам дойти до их общежития. Они вместе смеются, вместе разговаривают, и они не– они не полностью отделены друг от друга в любое время. Их дружба – это не только для шоу, не только для камеры, не только для фанатов. Они не отходят друг от друга, когда заканчивают съемки. Все, что у них есть, не является полной ложью. Но по мере того, как их жизнь понемногу замедляется, когда все начинает идти своим чередом, и им больше не нужно выдавать контент за контентом, контент просто для того, чтобы закрепиться в индустрии, Сынмин начинает замечать небольшие отклонения в их с Минхо отношениях по сравнению с отношениями Минхо с другими участниками группы. В частности, с другими омегами. Сынмин не часто обращает внимание на других, но в последнее время он замечает, что это так. Во-первых, Джисон часто приходит в комнату Минхо по ночам. Иногда Сынмин, свернувшись калачиком на диване с накинутым на плечи одеялом, разочарование бурлит у него под кожей, потому что он просто не может уснуть, и он поднимает глаза на звук тихого движения и видит, как полусонный Джисон, спотыкаясь, идет в спальню Минхо. Однажды Сынмин встал, заметив, что дверь осталась слегка приоткрытой. Он на цыпочках пробрался вперед и заглянул внутрь, чтобы увидеть, как Джисон легко пристроился рядом с Минхо, положив одну ногу на его ногу и обхватив руками его торс. Минхо негромко заурчал, но альфа ничуть не пожаловался, он лишь чуть теснее прижался к Джисону, а затем снова уснул, и на этом все закончилось. Сынмин также замечает, как деликатно Минхо обращается с Феликсом. Он не относится к нему как к хрупкому, бьющемуся предмету, который нельзя тревожить – как будто тот сделан целиком из стекла, он не такой с ним, нет, он обращается– Минхо обращается с веснушчатым омегой так, будто тот сделан из чистого мрамора. Он обращается с Феликсом так, будто почитает Божество, будто он склонился перед пылающим Богом и может только поклоняться ему. Он выполняет любую прихоть Феликса – на все его просьбы, вроде "Хен, давай готовить вместе!", отвечает улыбкой, ухмылкой и тихим "Конечно, Енбок-а". Он легко раскрывает объятия, когда Феликсу нужно к кому-то прижаться, гладит волосы младшего и целует его в висок, а когда Феликса захлестывают эмоции, когда он весь в смятении и расстроен, Минхо мягко выводит его из ситуации, успокаивает так, как нужно Феликсу, и делает это без жалоб. Сынмин также начинает остро ощущать переплетение связей между Хенджином и Минхо. Они не всегда так очевидны, как Минхо с Джисоном или Феликсом. Они не привязаны друг к другу, не держатся вместе несмотря ни на что, им не нужно быть рядом друг с другом. Минхо все еще может подшучивать над Хенджином, почти угрожая ему, а Хенджин все еще может предпочесть пойти к Чану, или Чонину, или Феликсу, прежде чем отправиться со своими проблемами ко второму старшему. Но Сынмин замечает. Он замечает, как Минхо бережно держит запястье Хенджина, когда тот напряжен – как он проводит пальцем по внутренней стороне, растирая легкие круги, пока омега снова не успокоится. Он замечает, как Минхо старается незаметно защитить Хенджина, как отводит его взгляд от неприятных комментариев и вредных статей, как часто становится между Хенджином и массой людей в аэропорту – просто чтобы добавить еще один уровень безопасности для омеги. Сынмин замечает мягкость Минхо, его заботу и то, что он всегда знает, что сказать, чтобы успокоить Хенджина – как будто он всю жизнь тренировался, чтобы омеге было комфортно. Сынмин замечает каждую мелочь, с которой Минхо заботится о других. Он даже замечает, как альфа привязан к Чану, Чанбину и Чонину. Как Минхо всегда позовет Чана домой после того, как он давно уже не появлялся в условленное время; как Минхо легко вживается в роль игривого хена Чанбина и послушного партнера по спортзалу, когда ему это действительно нужно; как Минхо нежно утешит Чонина, станет той ободряющей, заботливой фигурой для их макне, которому пришлось слишком быстро повзрослеть. Сынмин все замечает, и это заставляет его задуматься. Сынмин грызет ногти, шаркает ботинками по земле и думает. Потому что... потому что Минхо никогда не был с ним таким. Минхо не жесток. Минхо не пренебрегает им, не хамит, не груб с ним. Он не бросает на Сынмина грязных взглядов и не относится к нему так, будто он просто грязь под дорогими ботинками Минхо, но... Но это не одно и то же. Минхо ни разу не затаскивал Сынмина к себе на колени, чтобы пообниматься. Минхо никогда не замечал усталости Сынмина и не предлагал свою кровать, чтобы Сынмин забрался в нее и прижался к его груди. Минхо никогда не вдыхал запах Сынмина, не прижимался к его виску и не говорил, что считает его красивым. Сынмин не думает, что Минхо когда-либо добровольно держал его за руку. И, честно говоря, осознание этого причиняет боль. Это очень больно. По мере того как Сынмин все больше и больше задумывается о том, как Минхо ведет себя по отношению к нему по сравнению со всеми остальными, в нем пробуждаются все скрытые неуверенности, которые были у Сынмина с самого раннего детства – все те, что сидели глубоко в его груди, свернувшись, как гадюка, готовая наброситься на его нежный разумв в любой момент. Он вспоминает, как в шестнадцать лет, когда ему только-только исполнилось шестнадцать, он свернулся калачиком рядом с матерью и читал одну из книг, оставленных ему тетей. Сынмин нежно проводил пальцами по слова на страницах, просматривал упоминания о гнездовании и объятиях, о том, что омеги любят запахи и близость, о послушных, добрых омегах, которые всегда хотят быть рядом со своим альфой, и немного уныло думал я не хочу быть омегой, и это не я. И, действительно, это не так. Сынмин по-прежнему не часто затевает с остальными сеансы обнюхивания и никогда не предлагает пообниматься после долгого и трудного дня. Сынмину вовсе не обязательно нежно тыкаться носом в ароматические железы альфы их стаи, чтобы успокоиться, когда он в панике, и он не часто мечтает о большой стае со щенками, брачными метками и такой большой любовью. Он не обожает упиваться запахами и обниматься, как Хенджин; не обращается к альфам их стаи, когда испытывает стресс, как Феликс; не мечтает о том, что когда-нибудь у него появятся щенки и серьезные отношения, как стыдливо признался Джисон. И Сынмин знает, что в этом нет ничего плохого. Он знает, что это нормально – любить такие вещи, быть таким и испытывать такие чувства. Он никогда не станет обижаться на других. Никогда. Он любит их так сильно, что иногда даже трудно подумать, но... но это не он. Это не то, что нравится Сынмину. Это не то, на что похож Сынмин, и, возможно, именно поэтому Минхо относится к нему не так, как к остальным? Неужели он не видит в Сынмине достойную омегу? Неужели Сынмин недостаточно хорошая омега по сравнению с остальными? Неужели Сынмин не заслуживает такого же отношения к себе, как и они? Сынмин знает, что он никогда не проявлял особой любви к своему субгендеру, не выражал своего обожания тому, как его представляют, но... Не то чтобы Минхо всегда видел, что Сынмин просто отрицает все те аспекты, которые нравятся другим, ведь иногда Сынмин действительно склоняется к этому. Когда Чан усаживает его к себе на колени, бормоча что-то о том, что ему нужен его "Сынминни", и нежно вдыхая аромат младшего, Сынмин просто принимает это. Он слегка ворчит, закатывает глаза, но быстро успокаивается. Он позволяет Чану прижиматься к нему, обнимать его, и иногда Сынмин выходит из объятий с расфокусированными глазами и шатающимися ногами от переизбытка аромата. Когда Сынмин запаниковал в аэропорту, резко задыхаясь от страха, что все вокруг надвигается на него, он бесцельно пытался ухватиться за рукав Чана, а потом отчаянно потянулся к Минхо, но вместо него Чанбин нежно сжал его пальцы. Они шли рядом, прижавшись друг к другу, и Сынмин был рад этому, ведь он не всегда мог справиться со всем в одиночку, и все это знали. Однажды он даже признался, что любит щенков. Они всей группой засиделись в тренировочном зале, уже давно наступил вечер, и Сынмин растянулся на спине на полу. Они были молоды, обсуждали свое будущее как айдолов, а потом и дальнейшую судьбу, и Сынмин сказал что-то вроде "Я бы хотел когда-нибудь завести щенка", а Чонин ответил: "Правда?", и Минхо поймал взгляд Сынмина, а младший немного посмеялся и сказал: "Да, правда". Сынмин не полностью отклоняется от ожиданий общества в отношении омеги. Конечно, он не хочет, чтобы каждый раз, когда кто-то смотрит на него, его статус полностью снижался, но разве это такое уж преступление – желать, чтобы Минхо относился к нему так же, как к остальным? Неужели Сынмину так плохо хотеть, чтобы Минхо захотел его вернуть? Может быть. Может быть, Сынмин слишком много думает. Может быть, он просто драматизирует и придумывает фальшивые сценарии, которые являются лишь жестокими попытками его мозга сделать ему еще больнее. Может, Минхо просто– Он не знает. Сынмин не знает, как это объяснить, какое оправдание придумать, он просто... просто знает, что в данный момент не хочет больше об этом думать. Сынмин переворачивается на походной кровати и прижимается носом к тому месту, где шея Чонина сходится с его плечом. Он извивается, пока его нос не оказывается прижатым к ароматическим железам беты, и все, что он вдыхает, – это теплую смесь ромашки и овса. Он успокаивает и хорошо помогает укротить взволнованные нервы Сынмина. Чонин слегка фыркает, но даже не удосуживается приоткрыть глаза. – Ты в порядке, хен? – он просто тихонько шепчет. В его словах чувствуется усталость, и Сынмин это понимает. – Угу, – отвечает Сынмин через секунду. – Засыпай, Инни. – Хорошо, хен. После Christmas Evel дела у них идут неплохо. Они выигрывают несколько наград, в частности, дэсан, что вызывает улыбку на лицах всех (особенно JYP, что неудивительно), и выпускают альбом. Проходят дни, и они вступают в 2022 год как группа – такая же близкая, как и годом ранее. Но даже на фоне всех этих графиков, промоушенов и разговоров об очередном альбоме, который они скоро выпустят, в извращенном сознании Сынмина расцветает маленькое семечко сомнения. Его корни начинают проникать в самые чувствительные места, и кажется, что оно только растет, растет и растет. Сынмин не может удержаться от того, чтобы не анализировать каждое свое взаимодействие с Минхо. Каждый раз, когда они смеются вместе, он делает паузу и думает: а если бы я был Джисоном, то Минхо смеялся бы еще сильнее? Каждый раз, когда их руки случайно соприкасаются, когда они вместе идут к служебной машине, Сынмин задается вопросом: если бы он шел рядом с Хенджином, соединил бы он их руки? Каждый раз, когда Минхо говорит, что собирается уходить, Сынмин смотрит ему вслед и спрашивает себя: если бы я был Феликсом, попросил бы он меня пойти с ним? Он не хочет этого делать, так сильно переживать из-за связи – или ее отсутствия – между ним и Минхо, когда есть столько других вещей, о которых он должен думать, но он делает это, и это похоже на то, что он просто не может остановиться. Он думает об этом, когда они сидят рядом во время интервью. Он думает об этом, когда они вместе выступают на сцене во время концертов. Он думает об этом, когда ему совсем не хочется об этом думать. Это как чума в его голове, зараза, от которой он не может избавиться, и кажется, что это начинает становиться очевидным для остальных. – В последнее время ты стал тише, – говорит ему Чанбин, устраиваясь рядом с Сынмином на диване. Они в Америке для чего-то. Сынмин не может сейчас вспомнить, он только знает, что голова у него раскалывается, глаза щиплет от усталости, а мягкий аромат беты с макадамией и рисовым молоком Чанбина действительно успокаивает. – Правда? – Сынмин негромко хмыкает, позволяя Чанбину аккуратно и без жалоб переместить ноги на колени беты. – Угу. – Это просто код для "ты не был таким раздражающим, как в последнее время", или? Чанбин смеется. Его глаза слегка морщатся. – Может быть. Но Чан-хен беспокоится. – Так он послал тебя? – Я – большая шишка. Сынмин не может удержаться от улыбки. В груди у него неспокойно, но Чанбин отлично справляется с этой проблемой. – Я в порядке, хен. Правда. – Ты уверен? – Да. Я просто устал. Чанбин тихонько хмыкает. Он поглаживает голую лодыжку Сынмина, где брюки немного приподнялись. Его пальцы мягко касаются кожи Сынмина. – Тогда тебе стоит вздремнуть, – говорит он. – Нам скоро нужно идти, не так ли? – куда именно, Сынмин точно не знает. Но точно куда-нибудь подальше от этого душного зала ожидания. – Конечно, – соглашается Чанбин, – но у тебя будет время вздремнуть. Обещаю. Сынмин на мгновение задумывается. Вздремнуть сейчас было бы очень кстати. Любая минута вдали от яркого света и громких звуков, раздающихся вокруг, кажется просто блаженством, даже если он знает, что, скорее всего, проснется с болью в шее и еще более сильной усталостью. Но сон есть сон, правда. – Хорошо, – наконец соглашается Сынмин. Он немного подвинулся, чтобы было удобнее, и разложил ноги на коленях Чанбина. – Я поверю тебе на слово. Сынмин закрывает глаза и не борется с нахлынувшей на него волной сна. Ему это и не нужно, ведь тяжелая рука Чанбин нежно лежит на его коже. (Когда он снова просыпается, Чанбина уже нет, это точно, но на его груди лежит куртка, сильно пахнущая маслом ши и ванилью. Сынмин старается не думать об этом слишком много.) В последнее время Сынмин ощущает какую-то тяжесть. Он не позволяет ей влиять на его работу. Он не осмеливается показать себя во время промоушенов, исполнения песен или общения с поклонниками. Сынмин не стесняется переписываться на Bubble, писать сообщения в instagram и даже соглашается на глупые тик-токи, которые иногда любит снимать Феликс. Он не делает это очевидным. Но она все еще здесь, накинута на его плечи, как снежный саван, обвивает его горло, как сжимающая змея, покоится над его головой, как темная, нависающая туча. Она все еще здесь, и сколько бы Сынмин ни бился над ней, ни отгонял ее, ни умолял переключиться на что-то другое, она остается. Остается, и затягивается, и усугубляется, когда Сынмин сидит в общежитии и наблюдает, как Минхо обхватывает Джисона, сжимая его в крепких объятиях и осыпая поцелуями лицо омеги. Они близки. Интимны. Прикреплены друг к другу. Фанаты любят их. Им нравится минсоны, им нравится эта привязанность, эта фамильярность, этот шепот любви, который витает вокруг них. Это привлекает их, это притягивает их, это приносит чувство популярности. Фанатам нравится разделение Сынмина и Минхо. Им нравится концепция "бывших", "разведенных", им нравится разрыв, ссоры и упоминания Минхо о том, что они "просто не сходятся" на Bubble. Им нравится идея их отчуждения, и Сынмин начинает чувствовать легкую тошноту, чем дольше он наблюдает за Минхо и Джисоном. Он отворачивается, прежде чем его нежный аромат лаванды и водяной лилии успевает стать резким, а затем кислым. Чонин сидит рядом с ним. Сынмин тянется, чтобы схватить его за пальцы, и в приступе неожиданного бреда говорит что-то вроде: "если бы я был лучшей омегой, любил бы он меня так же, как их?" Чонин поднимает глаза от телефона и слегка моргает, глядя на взволнованное состояние Сынмина. – Что это было, хен? – спросил он, положив телефон рядом с собой. Он смотрел видео – был погружен в него с головой. – Прости, я не обратил внимания. Что ты сказал? Сынмин выдыхает. На его лице мелькнула улыбка. – Боже, Айен-а, ты должен больше слушать своих хенов! У меня есть важные вещи, которые я хочу сказать! – он бросается вперед, чтобы вцепиться в лицо Чонина. Бета вскрикивает, уворачиваясь от рук Сынмина. – Прости! Прости меня! Я буду слушать в следующий раз! Клянусь! Сынмин падает на Чонина, и они вместе разражаются приступами смеха. Это приятно отвлекает его от боли, которая еще минуту назад бурлила в груди. Пока Сынмин смеется, смеется и смеется, на его хихикающую фигуру устремляется пара глаз. Он не замечает. Каждый вечер, когда Сынмин ложится в постель, намазавшись кремом и убрав волосы с лица, он думает о том, как бы это было, если бы Минхо был у него за спиной. Он думает о том, каково это – обхватить Минхо за талию, уткнуться носом альфе в шею, почувствовать, как под одеялом переплетаются их ноги. Сынмин задается вопросом, что чувствует Джисон, когда испытает это на себе. Ему интересно, долго ли запах Минхо остается в комнате омеги, а не наоборот, и если да, то как долго. Может быть, несколько дней? Или всего несколько часов? Если Минхо целенаправленно источает свой запах, то он остается там еще дольше? Однажды Сынмин уже подумывал спросить об этом у Джисона, даже встал, чтобы подойти к нему, но потом слова замерли и превратились в пепел на кончике сухого языка Сынмина, ведь каким жалким он будет выглядеть, если действительно подойдет и спросит об этом? Насколько жалким и нуждающимся он будет выглядеть перед Джисоном? Наверное, очень. Впрочем, это неважно. Сынмин просто рад, что Джисон находит утешение в Минхо. Он заслужил это. Джисон так много пережил, так много испытал, что действительно заслуживает защиты, поддержки, теплой опоры, которой может стать Минхо. А вот Сынмин – нет. Он знает, что это не так. (Он недостаточно хорошая омега для такого.) Oddinary появляется и исчезает. Появляется музыкальный клип. Посты на Youtube. Музыкальные шоу. Выступления. Они снова и снова достигают новых высот, покоряют новые вершины и все дальше и дальше уходят от любых минимумов, и это заставляет их всех трепетать от приятного счастья – благодарности и чувства горячего достижения. Они добиваются того, о чем раньше только мечтали, и это великолепно. Поистине великолепно. Когда Сынмин не делает все возможное, чтобы предстать перед фанатами в лучшем виде – не напрягается на каждом концерте, не выкладывает селку за селкой, не ходит на дополнительные уроки вокала, которые он может втиснуть в свой график, когда они еще в Корее, – он делает все возможное, чтобы выглядеть с Минхо как можно более нормальным. Сынмин ни словом не обмолвился о том, что беспокоится за их... отношения. Он не смеет затронуть эту тему, не смеет переступить ту невидимую черту в неизвестности, которая возникла между ними. Как бы ему ни хотелось узнать, почему к нему относятся так по-другому, чем к остальным, он никогда не спрашивает. Может быть, потому, что не хочет знать истинного ответа, а может быть, потому, что Сынмин боится разрушить хрупкий покров мира, который тщательно создавался между ними на протяжении многих лет. Впрочем, это не имеет значения, ведь Сынмин все равно прячет свои сомнения в глубине души. Глубоко. Глубоко, очень глубоко. И вместо этого он возвращается в роль "игривого донсена" так же легко, как натягивает любимую куртку. Он смеется, когда Минхо ругает его за то, что он слишком часто использует свой голос, и тянется, чтобы впиться пальцами в бедро Минхо, когда альфа садится рядом с ним на диван. Он не жалуется, когда Минхо в шутку толкает его в плечо во время игры, в которую они играют – вместо этого он просто позволяет своему телу упасть на Чана. Сынмин намеренно не делает ничего, что могло бы нарушить созданный ими осторожный баланс. Даже если иногда Сынмин смотрит на Минхо и хочет спросить: "Как мне изменить себя, чтобы ты обнял меня так же, как Феликса?", он этого не делает. Он держит свой рот на замке, свои чувства запертыми глубоко в сердце, а ключ выбрасывает далеко-далеко. Сынмин всегда умел разделять свои эмоции. И в этом случае он ничем не отличается от других.——
Сынмину двадцать два года, когда весь его мир рушится под ногами. Его день рождения пролетел незаметно, и вот уже подходят к концу промоушены Maxident. Год был очень веселым: концерты, встречи с поклонниками, выступления в разных уголках мира. Они дали так много разных интервью, что Сынмин уже с трудом различает их, но разве это не добавляет им дикости? Он пел перед тысячами людей, выпускал каверы, которые получали восторженные отзывы, был частью стольких удивительных проектов, что Сынмин уверен: ничто не сможет превзойти то, что он сделал в 2022 году. И что самое приятное? Они действительно приближаются к перерыву. Настоящему. Настоящему. Перерыв, который длится не несколько дней, после чего им снова нужно возвращаться к делам. Это месяцы, когда они могут уйти в свою собственную жизнь вне индустрии – вернуться к скрытым хобби, встречам с друзьями, не являющимися айдолами, и навещать свои семьи неделями, а не только часами. Сынмин ждал этого годами, и он просто в восторге, когда ему говорят об этом. Он уже мысленно планирует экскурсии, встречи с людьми, которых не видел месяцами, и отдых. Он будет так много отдыхать вдали от посторонних глаз. Он сможет купаться столько, сколько захочет, без напоминаний о том, что скоро нужно вставать и идти по расписанию. Возможно, он даже сможет посетить другую страну, если очень захочет. А может быть, это слишком сильное желание? Стал бы Сынмин настаивать, если бы попросил своих менеджеров съездить, скажем, в Японию на недельку-другую? Стоит ли вообще рисковать? Сынмин продолжает размышлять об этом, пока они всей группой удаляются от здания компании и возвращаются в свое общежитие. Может быть, он попросит Чонина поехать с ним, чтобы они вдвоем захотели уехать из страны, и тогда он хотя бы не будет один. А может, и нет. Возможно, Сынмину стоит отказаться от этой идеи. Он не хочет втягивать кого-то еще в свои планы, тем более что у других наверняка есть много дел, которыми они тоже хотят заняться. В любом случае, его устраивает все в одиночку. Как бы он ни любил других участников, Сынмин очень ценит свое личное пространство и время. Ему могут просто прийти в голову другие, непохожие идеи, пока он принимает душ и стирает с слегка загорелой кожи весь предыдущий день – он хочет начать этот перерыв с чистого листа. Сынмин снимает ботинки у входной двери и вешает куртку на одну из свободных вешалок. Он немного устал и очень хочет пить, но прежде чем приступить к другим делам, ему непременно нужно принять душ. Он уже собирается направиться по коридору к ванным комнатам, как вдруг на его запястье оказывается давление, не позволяющее ему идти дальше. Сынмин слегка моргает и оборачивается назад с насупленными бровями. Рука теплая, немного мозолистая, и принадлежит Джисону. – Пока нет, – говорит омега, и на его губах появляется легкая улыбка. – Групповое собрание. Хен сказал. Сынмин хмурится еще сильнее. – Прямо сейчас? – Да. – Правда? – Клянусь. Сынмин слегка вздохнул. Чан не часто проводит собрания группы, особенно в начале перерывов, когда он хочет напомнить всем о датах, на которые у них могут быть запланированы незначительные дела, или о датах окончания перерыва, но обычно они проходят чуть позже. Не сразу. – Я вспотел, – говорит Сынмин. – И от меня воняет. – Разве не мы все воняем?– Джисон закатил глаза и слегка потянул Сынмина за запястье. Его хватка стала немного крепче. – Да ладно, это не так уж и долго. Он просто расскажет нам обо всем. – Надеюсь, на этом все и закончится, – отвечает Сынмин, но больше не сопротивляется, так как Джисон тащит его обратно из коридор в гостиную. Остальные, кроме лидера, уже сидят на свободных диванах и креслах, когда они заходят внутрь. Они не выглядят особенно напряженными или нервными, но Сынмин, переступив порог, чувствует себя так, словно только что пытался вступить на поле, полное густого напряжения. Он с минуту оглядывается по сторонам, пытаясь осмыслить происходящее, и выныривает из оцепенения только тогда, когда Джисон бросает запястье и садится на свободное место рядом с Чанбином. Он, безусловно, прав, потому что стоять и висеть в воздухе становится все более неловко, и Сынмин быстро перемещается, чтобы сесть рядом с Хенджином. Чан как бы стоит в центре комнаты. Он выглядит так, словно собирается провести презентацию для всех собравшихся: его нервные движения сопровождаются нежными струйками черного перца и женьшеня, которые капают с кончиков его пальцев. От одного его вида у Сынмина завязывается толстый узел тревоги. Определенно, это не обычное изложение событий. Это что-то другое. Что-то достаточно серьезное, чтобы поколебать их обычно неподвижного лидера. Чан прочищает горло. Сынмин немного выпрямляется и чувствует, как Хенджин делает то же самое рядом с ним. – Я хочу начать с того, что ничего плохого в этом нет, – говорит Чан после некоторого раздумья. Он оглядывает всех присутствующих. – Ни у кого нет проблем. Никто не уходит. Ничего не случилось. Я хочу прояснить это, прежде чем переходить к делу. Все в порядке. Хенджин рядом с Сынмином облегченно вздохнул, но Сынмин не может заставить себя почувствовать то же самое. По какой-то причине под его кожей растет, растет и растет нервозность. Она горячая, бурлящая, почти кипящая, заставляющая его чувствовать себя беспокойно и неуверенно. Он немного сдвигается, кладет руки под бедра и на мгновение подается вперед. Он хочет, чтобы слова Чана успокоили его, но не может. "Что-то не так", – говорит ему мозг, и Сынмин не может заставить себя не согласиться. – Но я тут подумал, – говорит Чан, и напряжение внутри Сынмина только удваивается. – Не уверен, что вы все помните, но когда мы ходили в поход в прошлом году, после релиза Christmas Evel, мы сидели у костра, было уже поздно, и Чанбин сказал что-то о том, что мы как стая. Сердце Сынмина замирает. Нет. – Я думаю, это была просто одна из тех вещей, вы знаете, мы все очень близки друг с другом, верно? Это было просто сентиментально, я уверен. Но я не мог перестать думать об этом, и, знаете, я смотрю на вас, наблюдаю за вами, когда вы выступаете, записываетесь, когда мы просто общаемся, и я думаю– и я думаю, что, вау, я действительно хотел бы быть частью стаи с вами, ребята. Чан проводит рукой по волосам, и Сынмину кажется, что его сейчас стошнит. Нет, нет, нет. – Потому что, по правде говоря, я действительно люблю вас всех. Каждого из вас. Мне нравятся все ваши качества, даже хорошие и плохие, и я не могу представить, что когда-нибудь стану частью стаи, в которой не будет вас всех. Это не будущее для меня. Это не то, чего я хочу. Мысли Сынмина разлетаются на куски. Он не может дышать. Он не может думать. Чан делает глубокий вдох. – Итак, мне было интересно, и только если вы все этого хотите, помните, но я подумал, не хотите ли вы во время перерыва попробовать посмотреть, каково это – быть стаей. Романтически настроенной стаей, а не просто... тем, чем мы являемся сейчас. Чан стоит, смущаясь и волнуясь, и нервно оглядывает каждого из них, а тишина все длится. И дальше. И дальше. И тут появляется Хенджин. Он так же нервничает – его запах сразу выдает это, – но он также счастлив, взволнован и готов. – Да! – омега лучится. – Да, хен, да. Я бы с радостью, я– я, честно говоря, думал, что ты никогда не спросишь! Я так долго об этом думал и не хотел первым поднимать эту тему, особенно когда у нас столько дел, но... да! Он бросается к Чану, и вечно старательный альфа тут же заключает его в крепкие объятия. Его руки обвивают талию Хенджина, лицо расплывается в полурасслабленной улыбке, а в глазах светится что-то благодарное. После Хенджина встает Феликс, затем Чонин, Чанбин, Джисон. Все они что-то говорят, много "Да", "С удовольствием" и "Хен, почему ты не спросил нас раньше?". И плачут, и смеются, и целуют Чонина, потому что он их макне, и он такой милый, и– И Сынмин не может дышать. Сынмин не может дышать, он задыхается, он не может втянуть воздух в легкие, как бы он ни старался – как бы он ни задыхался. Мир рушится на него, реальность исчезает, вселенная разламывается, а он – всего лишь ничтожный муравей, которого вот-вот сотрут в порошок. Существование Сынмина никогда не было таким значимым. Теперь оно кажется еще менее значимым. Он поднимает голову, чувствуя, что больше не может смотреть в землю, и встречается взглядом с единственным человеком, который все еще сидит. Минхо. Это Минхо. Минхо с его острым взглядом, мягкими волосами и ароматом масла ши и ванили, который всегда окутывал плечи Сынмина, словно теплые объятия. Минхо, который никогда бы не согласился быть в одной стае с таким человеком, как Сынмин. Зачем привязывать себя к кому-то, кого он никогда по-настоящему не полюбит, верно? – Нет, – говорит Сынмин, прежде чем Минхо успевает отказать первым. Ему нужна последняя капля достоинства, и это все, чего он хочет. Остальные его не слышат, поэтому он повторяет попытку, но уже громче. – Нет. Они оборачиваются, смотрят на него, переглядываются. Джисон в замешательстве, Чонин ссутулился. На лице Чана застыло выражение удивления. Хенджин поджал губы, а Чанбин выглядит потрясенным. Но Сынмин этого не видит, потому что не отводит взгляда от Минхо. – Нет, – повторяет он громче, медленнее, отчетливее. Ему нужно, чтобы они знали. Ему нужно, чтобы они поняли, что он не будет тем, кто заманивает Минхо в ловушку с кем-то, кого он никогда не захочет. – Нет, нет, нет! Никто не говорит. Никто не дышит. Сердце Сынмина раскололось на две хрупкие части. И теперь ему кажется, что никакая лента не сможет скрепить его обратно. – Нет, – снова шепчет он. В его глазах стоят слезы, пальцы дрожат. Его запах темный, обжигающий по краям. Лаванда превращается в кислое, брызжущее слюной месиво. Сынмин – пятно на земле. Он – темная метка на их чистых помыслах. Он – неправильный. Он всегда был неправильным. Неправильный человек, неправильный айдол, неправильная омега. Он неисправен. Нечистый. Он никогда не был достаточно хорош ни для кого. И когда он встает и уходит, никто не следует за ним. Сынмин уходит с гордо поднятой головой – нет. Нет, не уходит. Сынмин удаляется в спальню, его плечи трясутся, а ногти впиваются в ладони раздраженными полумесяцами. Он уползает, поджав хвост, и дрожит, как новорожденный олененок. Он слаб, когда уходит. Дверь его спальни со щелчком закрывается, и темнота, окутывающая его, напоминает возвращение домой, в гостеприимные объятия матери. Он давно не видел ее – давно не разговаривал с ней, но он знает, что она обняла бы его так же нежно, если бы была здесь. Она бы гладила его по волосам, вытирала слезы и говорила, что все будет хорошо. Но ее здесь нет, а слезы все еще текут, и ничего не будет хорошо. Сынмин рухнул на кровать. Его тошнит. Ломит. Он расстроен. Голова болит, кожу покалывает, и он просто– он так расстроен. Ему так грустно. Ему грустно, и он хочет своих хенов, хочет своих участников, хочет Минхо. Он хочет, чтобы Минхо хотел его. Но он не хочет и никогда не захочет, и Сынмину очень, очень грустно. Он плачет до головной боли бог знает сколько времени, а потом плачет еще. Его грудь вздымается, плечи трясутся, он впивается пальцами в одеяло и воет. Когда Сынмин наконец проваливается в беспокойный сон, у него заложен нос и опухли глаза. Ему холодно, когда он лежит поверх одеяла. Фигура, маячащая за дверью, кажется еще холоднее. Сынмин долгое время не видит никого из остальных. Конечно, он не знает, сколько времени проспал, но ощущение такое, что прошло уже много времени, и по отсутствию других знакомых запахов в комнате видно, что никто не заходил. Не то чтобы Сынмин думал, что это так... в конце концов, они все очень хорошо уважают личное пространство друг друга, но– но все же. И все же в его хрупком, разбитом сердце защемило, и он сглотнул очередной всхлип, прежде чем выдать себя еще большим дураком. Он просто хочет, чтобы кто-нибудь увидел его. Он хочет, чтобы кто-то обнял его. Он хочет, чтобы его обнимали, успокаивали и любили, даже если он сам так сильно всех отталкивал. Сынмин просто хочет, чтобы его увидели. Он переворачивается на бок, сопит, сворачивается калачиком и зажимает между руками подушку. Его взгляд устремляется на дверь, и он просто замирает. Сынмин смотрит, смотрит, смотрит, и еще плотнее сворачивается в клубок, а потом смотрит еще немного, и наконец, наконец, спустя слишком долгое время, дверь начинает приоткрываться. Из коридора льется поток света, настолько яркий, что Сынмин щурится, так долго находясь в темноте. Когда ему удается открыть глаза, дверь снова закрывается, но Сынмин уже может различить высокую фигуру, стоящую в его комнате. На мгновение, полное надежды, ужасное мгновение, ему кажется, что это Минхо. Он думает, что это Минхо, который пришел разгладить его щеки, осыпать лицо поцелуями и сказать, что он любит его, и всегда будет любить, и всегда будет любить так же, как и остальных, а потом– потом поток грустного, приглушенного черного перца и женьшеня заливает его нос, и Сынмин не может удержаться от дрожащего густого Чанни-хен, которое слетает с его дрожащих губ. Альфа не нуждается в дополнительных подсказках. В одну минуту Сынмин лежит на боку, плачет в подушку и отчаянно мечтает, чтобы нашелся кто-то, кто просто придет и обнимет его, а в следующую минуту его прижимает к груди Чан, нос утыкается в мягкие ароматические железы, а спину осторожно растирает теплая рука. Сынмин снова начинает болезненно ворчать, и Чан нежно успокаивает его. – Все хорошо, Сынминни, все хорошо, все хорошо, – успокаивает Чан, его голос мягкий и обнадеживающий, а прикосновение к дрожащему телу Сынмина такое родное. – Ты в порядке. – Мне так жаль, – плачет Сынмин. Его пальцы отчаянно пытаются вцепиться в ткань джемпера Чана. – Мне так жаль, хен, мне так жаль, мне очень, очень– – Шш, Сынминни, тихо, все хорошо. Все хорошо, щенок, я обещаю. Чан не так часто использует слово "щенок", только когда кто-то из его мемберов очень, очень расстроен. И то, что он использует это слово сейчас, когда речь идет о Сынмине, даже после того, что он сделал со всеми ними, настолько успокаивает, что его почти тошнит. – Хен– – Все хорошо, – говорит Чан, нежно прижимая омегу к груди. Он проводит пальцами по волосам Сынмина и вытирает слезы, когда замечает, что они катятся по его щекам. – С тобой все в порядке. Просто дыши. Я держу тебя. Я обещаю, что ты у меня. Проходит некоторое время, прежде чем Сынмин полностью успокаивается. Временами кажется, что так и будет. Кажется, что он сможет контролировать дыхание, перестанет плакать и вернется хотя бы к подобию нормальности, а потом– плач начинается снова. Осознание того, что он все разрушил, что разрушил планы, что лишил счастья тех, кого по-настоящему любит, обрушивается на него, как удар грузовика, и Сынмин снова начинает рыдать на шее своего хена. Это почти нехарактерно для него. Ведь Сынмин никогда раньше так себя не вел. Конечно, он плакал, был расстроен, рыдал в ладоши, когда ситуация его сильно ошеломляла, но он никогда не был таким внешне расстроенным. Он никогда не был из тех, кто выставлял свои эмоции на показ – или на лице, на самом деле. Чан не говорит об этом, он просто прижимает Сынмина к себе, оставляет на его виске поцелуй за поцелуем и напоминает ему, что с ним все в порядке, и что он здесь ради него, независимо от того, что Сынмину нужно, и в конце концов это успокаивает. – Прости меня, – снова шепчет Сынмин, но его голос звучит четче, чем прежде. Чан хмыкает, немного сдвигает их позиции. – Все в порядке. Сынмин делает взволнованный вдох. Его хватка на альфе становится чуть крепче. – Правда? Чан вздыхает. Он убирает волосы со лба Сынмина. – Да. Как ты себя чувствуешь? – Устал, – признается Сынмин. – Устал. Стыдно. Голова болит. – Я могу дать тебе обезболивающее... Сынмин замирает. – Пожалуйста, не оставляй меня. – Хорошо, – уступает Чан. Он снова устраивается поудобнее, погружаясь в матрас. – Хочешь поговорить о вчерашнем? Сынмин смотрит куда угодно, только не на Чана. – Не очень. Как... как остальные? С ними все в порядке? – С ними все в порядке. Они были шокированы. Но они не расстроились из-за тебя. Они не злятся. В смехе Сынмина есть немного горечи. – Мне трудно в это поверить. – Это правда, – говорит Чан, и его хватка становится еще крепче. Его запах становится острее. – Они не раздражены. Никто из них не раздражен. Они просто очень волнуются. Я разговаривал с Минхо, и он– – Я не хочу говорить о нем, – пролепетал Сынмин, даже не успев подумать, чтобы остановить себя. Чан делает паузу. Он переводит дыхание. – Сынмин... – Я просто не хочу, хен. Я не хочу. Пожалуйста, не заставляй меня. Я просто... я просто хочу немного поспать. Сынмин не знает, дрожь ли это в его тоне, кислый запах или просто чистая, унылая аура, опустившаяся на его трясущиеся плечи, но он убеждает Чана оставить эту тему. Он вздыхает, и кажется, что ему немного не хочется отпускать эту тему, но он это делает. – Хорошо, – легко соглашается Чан. Он снова притягивает Сынмина к себе, переплетает их ноги и крепко обнимает. – Тогда давай спать, а? Закрой глаза, малыш. Сынмин делает то, что ему велено. Но как раз в тот момент, когда он собирается снова заснуть, он тихонько бормочет: "Тебе не обязательно оставаться со мной сейчас, хен, я в порядке", уткнувшись в шею Чана. Чан запускает пальцы в волосы Сынмина и тихо, но искренне говорит ему в ответ: "Я бы не оставил тебя, даже если бы наступил конец света", и сердце Сынмина – всего на мгновение – наполняется жгучей надеждой, прежде чем он засыпает. Поначалу никто не обсуждает это с Сынмином. По крайней мере, не напрямую. В конце концов, он выходит из своей комнаты, потому что не может просто так гнить в ней. Он расстроен, зол на себя, ему кажется, что весь мир смотрит на него с осуждением, но он отказывается сидеть в своей комнате вечно и никогда больше не выходить (он не думает, что Чан позволит ему это сделать). Сынмин бывает на кухне, в гостиной, сидит на диване, поджав ноги к груди, но никто не говорит ему ничего прямо. Хенджин может подойти к нему, когда Сынмин наполовину смотрит какую-нибудь драму, идущую по телевизору, сесть рядом и нежно прижаться бедрами друг к другу, а Феликс может подойти к нему, когда он парит на кухне, соединить мизинцы и тепло ему улыбнуться, но они не говорят. Джисон наливает Сынмину любимый кофе, Чанбин сжимает его плечо и ободряюще поглаживает, а Чонин крепко обнимает, но никто не говорит. Только в три часа ночи Сынмин сидит на кухонном острове в одиночестве – привычное дело. Его руки сложены, голова покоится на них, и он смотрит в пространство, а по всему его телу разлита тяжелая усталость. Он чувствует себя неуверенно, не уверен в себе, не уверен в своем месте в этом доме. Никто еще не сказал ему об этом, но он уверен, что все испортил – вонзил кинжал в самую сердцевину всех их переплетенных отношений. Он – пятно, ошибка, он – не тот. Недостаточно хорош. При этой мысли Сынмин на мгновение зажмуривает глаза. Когда он снова открывает их, то видит фигуру, стоящую рядом с ним. Он вздрагивает, и Минхо прикладывает палец к его губам, затыкая рот. – Вставай, – тихо говорит альфа, потому что, конечно же, первым заговорил бы он. – Мы идем на прогулку. Сынмин сглатывает, а потом снова глотает, потому что в горле становится невыносимо сухо. Это почти больно. – Хен, – тихо произносит он. Его руки слегка дрожат. – Я– я не могу. Я устал, я– – Это была не просьба. Минхо поворачивается и уходит, исчезая через гостиную в коридоре. Сынмин слышит, как он надевает ботинки, скорее всего, завязывает шнурки, и испускает небольшой вздох – от облегчения или нервного предвкушения, он точно не знает. Сынмин снова зажмуривает глаза. Когда он открывает их на этот раз, ни на секунду не задумываясь, он по-прежнему один. Ветер холодит лицо Сынмина. Он щиплет кончик носа, проводит морозными ладонями по мягким щекам. Он понимает, что в конце концов его кожа будет несомненно красной, и жалеет, что не взял с собой шарф или хотя бы маску, но он случайно оставил ее в общежитии, а у Минхо, похоже, не было запасной, которую он готов был отдать, так что. Они шли уже некоторое время. Они вышли из здания общежития, прошли по улице, перешли по пешеходному переходу, пересекли парк, о существовании которого Сынмин даже не подозревал. Минхо повел его на какой-то холм, и теперь они шли по другой улице. Теперь здесь стало тише, меньше людей, меньше подвыпивших групп и одиноких странников. Только они и сонный мир. Темное небо, уличные фонари, прохлада, которая не слишком властна, но все же присутствует – все это удивительно приятно. Но Сынмин не понимает, почему они делают то, что делают. Он не знает, почему Минхо практически силой вытащил его из общежития, почему завел его так далеко, почему все еще идет. Он не знает, чего хочет от него альфа, не собирается ли его ругать, не хочет ли Минхо просто уединиться где-нибудь в тихом и далеком месте, чтобы накричать на него за то, что он натворил. Сынмин просто не знает. – Хен, – пробует он через некоторое время, и тон его слегка дрожит, прежде чем он сглатывает и пытается взять себя в руки. – Хен, – снова говорит Сынмин и на мгновение погружает пальцы в бочку с юмором. – Это твой способ оставить меня в покое, чтобы ты наконец-то смог меня пригласить? Сынмин надеется, что его слова прозвучат легкомысленно, забавно, но не испуганно. (Он не боится Минхо, да и не мог бояться, он просто боится того, что тот может сказать ему. Это страх перед неизвестностью, и он почти удушающий.) Минхо не отвечает. Сынмин пытается снова. Он слегка кашляет и говорит: – Хен, не мог бы ты хотя бы сказать, куда мы едем? Минхо не отвечает. Сынмин сдается. Они продолжают идти. Проходит не менее двадцати минут, прежде чем Минхо останавливается, а вслед за ним и Сынмин. Они остановились на обочине тихой и, кажется, неиспользуемой дороги. На самом деле это на полпути в гору, а место, где они остановились, находится у ограждения. Под кроссовками Сынмина грязь, и холод здесь сильнее, чем на оживленных улицах Сеула, но вид – прекрасный. Он говорит об этом Минхо, чуть слышно дыша, и Минхо отвечает ему тихим, торжественным "Я знаю". Когда Сынмин оборачивается, Минхо смотрит прямо на него. Младший скручивает пальцы вместе. Он ковыряется в кутикулах. – Хен, почему мы здесь? Минхо на мгновение замолкает. Он выглядит задумчивым, любопытным, и в его взгляде мелькает что-то обидное, почти неестественное. Минхо не любит показывать свои эмоции на рукаве – точнее, во взгляде, – но здесь они налицо. Он вздыхает. – Почему ты не хочешь попробовать стать частью стаи вместе с остальными? Сынмин вздрагивает. – Это– – Я знаю, как ты на них смотришь, – продолжает Минхо, как будто Сынмин и не пытался говорить. – Я вижу, как ты на них смотришь. Каждый день. Ты относишься к ним так по-доброму, так хорошо. Ты любишь их, так почему же ты не хочешь хотя бы попытаться? Зачем отказывать себе? Ты практически превратился в оболочку Сынмина. – Я– – Я не пытаюсь на тебя давить. У тебя полная свобода выбора. Я никогда ни на что не буду давить, и никто другой. Я просто хочу знать, почему ты так страдаешь, если они все тебя любят– – Но ты же не любишь! – взорвался Сынмин, оборвав речь Минхо, прежде чем тот успел продолжить. Гнев, боль, страдание, что-то мучительное бурлит под его кожей и ползет по горлу, переливаясь через дрожащие губы. – Ты не делаешь этого, хен! Минхо замирает. – Не–? – Ты не любишь меня, – шепчет Сынмин. Он не понимает, как Минхо может говорить все это, может подвергать сомнению решения Сынмина, когда все, что он делает, все, что он делал, всегда было для него. Это всегда было для него, несмотря ни на что. – Ты не любишь меня, хен, – продолжает Сынмин, и в горле у него завязывается комок. – Я делаю это ради тебя. Сынмин отворачивается. Он проводит пальцами по волосам и тяжело вздыхает. Он чувствует слишком много всего сразу, и кажется, что его грудь вот-вот провалится внутрь. Ему плохо. Слишком много всего сразу. Сынмин хрупкий. Его сердце разбито настолько, что от одного его ощущения в груди хочется вырвать. Несправедливо, что Минхо сваливает это на него. Несправедливо, что Минхо говорит все это, расспрашивает его и не дает говорить, когда Сынмин хочет только кричать, кричать и кричать, пока альфа не поймет все его запутанные чувства. Все это несправедливо. Все это совершенно несправедливо. – Это всегда было для тебя. Все. Я лишь пытаюсь пощадить твои чувства, – он делает шаг вперед, чтобы ухватиться за ограждение. Под его руками холодно. Сынмин чувствует себя еще холоднее. – Я не знаю, как ты можешь спрашивать меня о таких вещах, как ты можешь– как ты можешь просто стоять здесь и спрашивать меня, когда я сказал "нет" ради тебя. В глазах Сынмина стоят слезы. Он ненавидит быть уязвимым, но, похоже, в последнее время это его постоянное состояние. Открытый и неприкрытый для всеобщего обозрения. – Я люблю тебя, – говорит Сынмин, и голос его болезненно ломается. – Я люблю тебя, но ты не любишь меня. Над ними мерцают звезды, и Сынмин наблюдает за ними. Удивительно, что они здесь такие яркие, но он предполагает, что, возможно, они находятся достаточно далеко от загрязнения, и лишь немногие из них пробились сквозь темный туман. Сынмин хотел бы, чтобы он был звездой – чтобы он был там, в небе, затерянный так далеко среди галактик и больших созвездий. Если бы он был там, если бы он просто проплывал мимо, то, по крайней мере, ему не пришлось бы иметь дело со всем этим – со всеми этими сердечными страданиями, гневом и сожалением. По крайней мере, Сынмину не пришлось бы сидеть с осознанием того, что он просто не такой, как все, и, скорее всего, никогда не станет. Если бы он был звездой, никому никогда не понадобилось бы, чтобы он был тем, кем он просто не является. – Я люблю тебя так сильно, что иногда мне кажется, что я не могу дышать. Я смотрю на тебя и вижу все, чего я когда-либо хотел. Я вижу все, о чем всегда мечтал, я вижу– я вижу того, кого так отчаянно хочу видеть рядом с собой в каждую минуту дня, в каждую секунду. Я вижу того, кого хочу видеть в своем будущем, что бы ни случилось, но... но я не могу получить тебя, – шепчет Сынмин. У него перехватывает дыхание. На небе восемь звезд. – Я не могу иметь тебя, потому что меня недостаточно, и я никогда не буду достаточным. Я никогда не буду достаточно хорошим человеком, не говоря уже о достаточно хорошей омеге. Слезы стекают по его щекам. Они стекают вниз, оставляя за собой искрящиеся всплески звездной пыли. Его руки дрожат, а грудь болит при каждом вздохе, который ему удается сделать. Можно было бы предположить, что с каждым словом, слетающим с его губ, наступает облегчение. Но это не так. Сынмин знает, что его слова – чистая правда. Он знает, что не лжет. Просто вырваться наружу оказалось сложнее, чем он мог себе представить, ведь он никогда не предполагал, что произойдет подобная конфронтация. Он просто думал, что они навсегда останутся вместе, близкими, но не настолько близкими, вплоть до того момента, когда их группа распадется и они действительно пойдут каждый своей дорогой. Это было не очень красивое будущее, но именно такое он себе и представлял. – И это не твоя вина, – продолжает Сынмин через некоторое время. Его тон стал более тихим, приглушенным, более печальным. – Это совсем не твоя вина. Я... я читал эти книги, когда был моложе, когда только проявился вторичный пол. Моя тетя оставила их мне, и я дал им шанс, не знаю, и они просто... я прочитал их, когда мне было шестнадцать, и они описывали омег так, что я знал, я знал, что никогда не стану таким. Его плечи вздымаются и опускаются. Он отпускает ограждение. – Так что я не могу винить тебя за то, что ты не хочешь меня, как других. Я не могу винить тебя. Я имею в виду, это все еще больно, хен, но я не... я не сержусь. Я знаю, что не люблю гнездиться, и иногда мне противна сама идея объятий. Я знаю, что мне не нравится так часто напиваться ароматом, и я знаю, что меня не очень-то интересуют щенки. Я знаю, откуда берется эта неприязнь. Это просто... Сынмин поднимает руки. Он прижимает ладони к глазам и задерживает их там, словно это как-то поможет остановить капающие слезы. Он делает взволнованный вдох. – Я просто хочу, чтобы ты обнял меня, как обнимаешь Хенджина. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня так, как будто я значу для тебя все, как ты смотришь на Джисона. Я хочу, чтобы ты относился ко мне так же ласково, как к Феликсу. Я бы хотел быть таким же, как они. Чтобы я нравился тебе хоть немного больше. Сынмин икнул. Его сердце снова трещит по кусочкам. – Я не могу быть в стае ни с тобой, ни с ними, потому что я отказываюсь быть тем, кто держит тебя в отношениях с кем-то, кого ты на самом деле не хочешь. Я не могу– не могу так поступить. Ни ради себя, ни ради тебя, – его голос снова ломается, и начинается очередная волна слез. – Я делаю это ради нас, хен. Я говорю "нет" нам. Сынмин плачет, плачет и еще раз плачет. Он плачет до головной боли, его кожа раскалена до невозможности даже под прохладным ночным воздухом. Его разум болит, пальцы дрожат, а горло болит от каждого рваного вздоха, который он пытается сделать. Когда-то он думал, что выплеснуть все наружу было бы неплохо – в каком-то смысле даже полезно. Но это не приносит пользы. Это не помогает ему. Ему снова и снова становится больно, и он чувствует, что не может дышать. – Сынмин, – тихо говорит Минхо. – Сынмин. Сынмин качает головой и обхватывает себя руками. Его тело болит. – Сынмин. Посмотри на меня. – Я не могу– – Сынмин, – повторяет Минхо. Он как заезженная пластинка. – Посмотри на меня. – Хен– – Посмотри на меня! Сынмин оборачивается, а Минхо плачет. Он плачет, слезы катятся по его щекам, и он выглядит растерянным. Он выглядит разбитым, сломленным и раздавленным, все его ужасные, щемящие эмоции выставлены на обозрение омеги. Он выглядит опустошенным, слезы скользят по его коже, стекают на воротник толстовки, а в глазах блестят сожаление, тоска, страх. Он плачет, и такого Сынмин еще не видел. Минхо делает шаг вперед, затем еще один. Он делает шаг вперед, пока не оказывается прямо перед ним. Его руки на мгновение поднимаются, а затем опускаются, как будто он еще не может дотянуться до Сынмина. – Сынмин, – начинает Минхо, и его голос срывается на нескольких слогах, которые он произносит. Он делает взволнованный вдох. – Сынмин, я люблю тебя с тех пор, как ты так глупо пошутил над моим сценическим именем, – его голос срывается на влажный смех, а затем он начинает снова. – Я люблю тебя с тех пор, как ты посмотрел на меня, когда мы дебютировали, с этой глупой ухмылкой на лице, и все, о чем я мог думать – это то, как потрясающе иметь возможность дебютировать рядом с тобой. Я люблю тебя с девятнадцати лет, и я не переставал любить тебя, Сынмин, – Минхо смотрит прямо в водянистые, не верящие глаза Сынмина и не отводит взгляд. – Я люблю тебя каждый раз, когда ты просыпаешься поздно утром, носишься по комнате с растрепанными волосами и практически засыпаешь, пытаясь натянуть штаны. Я люблю тебя каждый раз, когда мне удается услышать твое пение – каждый раз, когда мне удается остановиться во время одного из наших концертов и просто смотреть на тебя, восхищаться тобой. Я люблю тебя, когда ты ссоришься с Чанбином из-за последнего куска мяса, когда ты, свернувшись калачиком на диване, смотришь фильм, когда ты засыпаешь с открытым ртом и слюной, стекающей по подбородку. Минхо делает вдох, на этот раз более тихий, но слезы не останавливаются. – Я люблю тебя, даже когда ты не смотришь на меня. Я люблю тебя, когда ты прижимаешься к Чан-хену в фургоне, возвращаясь с позднего расписания. Я люблю тебя, когда ты лежишь с Хенджином и играешь с его волосами. Я люблю тебя, когда ты, кажется, видишь всех, кроме меня. Я люблю каждый твой сантиметр. Каждый аспект. Каждую частичку. Нет ничего, что я бы изменил в тебе. Минхо протягивает руку вперед и наконец-то берет Сынмина за руку. Они оба дрожат. Но это неважно. – Тебе не нужно быть таким, как все, Сынмин. Тебе не нужно постоянно хотеть вить гнезда или мечтать о большой стае со щенками. Тебе не нужно следовать стереотипам, которые написаны в устаревших книгах. Тебе не нужно быть кем-то из них. Потому что я люблю тебя в любом случае. И мне нравится, что Хенджин ценит то, что его запах опьяняет, и мне нравится, что Феликсу нужны прикосновения, и мне нравится, что Джисон может прижаться ко мне и тут же заснуть, но это не все, что я люблю в них, и это не то, чего я жажду в тебе. Минхо сжимает руки Сынмина. Его хватка крепкая, успокаивающая, почти требовательная. Он здесь, и он делает это очевидным. Он не дает Сынмину блуждать в своих мыслях. – Тебе не нужно быть кем-то другим, Сынмин. Тебе не нужно вписываться в форму. Тебе не нужно делать ничего из этого. Глаза Минхо широко раскрыты, искренни и полны любви, о которой Сынмин раньше и не подозревал. – Я люблю тебя во всех смыслах того, что ты есть ты. Дыхание Сынмина сбивается, глаза слезятся, и он произносит жалкое "Хен", потому что это все, чего он когда-либо хотел, все, о чем он когда-либо мечтал, а Минхо рвется вперед. Их лбы прижимаются друг к другу, носы соприкасаются, и Сынмин плотно закрывает глаза. – Иногда я не знаю, как показать тебе, что я люблю тебя, Сынмин, не так явно, как других, потому что... потому что любовь, которую я чувствую к тебе, другая. Не меньше. Не больше. Просто, – он сглотнул, – просто другая. Другая во всех смыслах, и мне жаль, мне очень, очень жаль, слышишь? Хен сожалеет, что не объяснил тебе это так ясно, как следовало бы, но я люблю тебя, Сынмин, и действительно хочу быть с тобой в одной стае. Дыхание Минхо горячо прижимается к коже Сынмина. Оно успокаивает, даже когда Сынмин плачет, плачет и плачет. – Я не могу представить, что когда-нибудь окажусь вдали от тебя. Я не могу представить себя в стае, в которой тебя нет. Я не могу представить, что не буду видеть тебя каждое утро, не смогу услышать твой смех, твой голос, просто смотреть на тебя и знать, что ты мой. Минхо опускает руку Сынмина, чтобы нежно прикоснуться к щекам омеги. Он слегка отстраняется, чтобы они смотрели друг другу в глаза. – Тебя всегда будет достаточно для меня. Что бы ни случилось. Тебя всегда будет достаточно, и мне очень жаль, что я недостаточно ясно выразил это, потому что все эти годы ты всегда был идеальным. Сердце Сынмина разрывается, разбивается на куски, ломается, а потом одним махом собирается обратно. Его лицо мокрое, нос заложен, голова болит. Но Минхо смотрит на него так, будто это он повесил луну и звезды, будто это он создал землю, на которой они стоят, будто он сделан из золота, и это все, чего Сынмин когда-либо хотел. Это все, о чем он когда-либо мечтал. И пока Сынмин смотрит в глаза Минхо, пока тот наблюдает за ним, а Минхо наблюдает за ним в ответ, Сынмин думает о том, что, возможно, Минхо смотрел на него, как на Джисона, и заботился о нем, как о Хенджине и Феликсе, и, возможно, Сынмин был тем, кто не смотрел назад. Омега резко вдыхает воздух сквозь зубы. – Хен. – Сынминни. Сынмин все еще плачет и икает, но Минхо держит его так, словно это нежное сокровище, и это единственное, что имеет значение. – Я люблю тебя, – шепчет Сынмин. Смех Минхо тихий, влажный, сдавленный. – Я тоже тебя люблю, – говорит он, и этого... этого достаточно. Они обнимают друг друга под небом и звездами, и Сынмин кладет голову на плечо Минхо, а альфа прижимает его к своей груди, и ему кажется, что это все, чего он всегда хотел, и он никогда не мог просить ничего большего. Когда они добрались до дома, было уже далеко за полночь. Никто из них не взял с собой телефон, поэтому перед ними предстает очень взволнованная, охваченная паникой группа. Они заходят внутрь, и Чан первым направляется к ним, потому что, конечно же, он это делает. Кажется, он готов отругать их, прочитать лекцию о том, что нужно сообщать людям, где они будут находиться, когда исчезнут посреди ночи, но потом он опускает взгляд на их соединенные руки, снова поднимает взгляд на опухшие глаза и нерешительные взгляды, и только слегка вздыхает. – Вы оба в порядке? – спрашивает он. Сынмин кивает, качает головой вверх-вниз, пока Минхо сжимает его руки. Они в порядке. (Позже они лежат в кровати Сынмина. Минхо сворачивается вокруг омеги, позволяет своим рукам обхватить талию Сынмина. Он слегка сжимает ее, и Сынмин издает тихий звук. Все вокруг пахнет маслом ши и ванилью, и он не может быть более доволен). На следующий день Минхо сидит напротив Сынмина на кровати омеги. Они снова держатся за руки, потому что Сынмин спросил, можно ли им это сделать, а Минхо никогда бы не отказался. Минхо сжимает руку Сынмина, а тот смотрит на него и отстраняется. – Давай я попробую еще раз, – тихо просит Минхо после небольшой паузы в их разговоре. – Позволь мне показать тебе, как сильно я тебя люблю. Сынмин на мгновение замирает. Смотрит на искренность в его глазах, преданность, решимость, и говорит да. (Ответная улыбка Минхо ярче солнца.)——
Сынмину двадцать два года, когда весь его мир рушится под ногами, и двадцать два, когда он снова собирается воедино. Конфронтация и долгожданное признание не сразу исцеляют глубоко укоренившуюся неуверенность в себе, но они неплохо помогают начать устранять их первопричины и восстанавливать их более благотворными способами. В эти дни Сынмин может смотреть на окружающих его людей, на сидящих вокруг него товарищей по стае и чувствовать, что он действительно принадлежит и нужен всем, как личность и как омега, и на его плечи не давит необходимость быть кем-то большим. В эти дни Минхо может парить рядом с Сынмином, сидящим на диване, а потом протягивать руки, и Сынмин слегка покачивает головой, но Минхо не отступает, словно его ошпарили. Альфа сядет рядом с омегой, их бедра прижмутся друг к другу, мизинцы соединятся, и это будет связь, в которой они оба нуждаются, а также напоминание. В эти дни Сынмин может оставаться в некоторой степени нерасположенным к прикосновениям, может быть нестандартным, слишком долговязым и непредсказуемым, с нескладными конечностями и всклокоченными волосами, недостаточно послушным и тихим, и все же он может чувствовать себя заветной омегой, ценной омегой, любимой омегой для всех в своей стае и группе, а не только для некоторых. В эти дни Сынмин может почувствовать себя той самой омегой, от которой его шестнадцатилетнее "я" так быстро отмахнулось – так быстро яростно отрицало. В эти дни Сынмин может почувствовать себя самим собой.