Отказ.

Катя шла вперёд наощупь, с трудом разглядывая границы горизонта, тонкой вспыхнувшей алым цветом полоски, которая являлась единственным ориентиром. Ветви деревьев, совершенно голые, без единого сухого листочка, с угрозой протягивали свои кривые руки, желая зацепиться за тонкую ткань светлого платья. Екатерине чудилось, что она слышит тихое надрывное рыдание, не похожее на что-то живое, несвойственное людям или животным. Под ногами слышался хруст сухих ветвей, что не сумели дотянуться до женщины. Красная полоса впереди разгоралась всё ярче, но никакого солнца там и в помине не было. Катя старалась в перерывах между бесконечным бегом услышать в себе хоть какие-то намёки на разнообразные чувства, но в груди теплился лишь густой страх, протягивающий свои щупальца всё дальше, стараясь отхватить от живого существа больше места для своего проживания. Он нередко начинал играть, своими скользкими, но до чертиков в глазах сильными лапами обвиваясь вокруг тонкой бледной шейки, не позволяя влажному лесному воздух пройти в легкие. Эти игры стимулировали начинать бежать со всех ног, спотыкаться, падать в ямы, а потом подниматься и нестись дальше, не разбирая дороги, не видя ни зги. Когда Екатерина не могла больше бежать, не могла видеть красного горизонта, щупальца ослабляли хватку, давая рвано и часто задышать, сморгнуть с ресниц выступившие солёные слёзы. Просидев на сырой земле половину вечности, Катя вставала, держась оледеневшими руками за кору старого дерева, ветви которого с упрёком косились на гостью. Подол платья было не видно в этой темноте, но женщина знала наверняка, что оно до самого пояса вымазано мокрой грязью, засыхающей комьями на складках. Катя устало глядела перед собой, ощущая, как ноги наливаются свинцом, старалась в пятый раз определить где конкретно она находится и в какую сторону лучше идти, ведь куда ни глянь — сплошная алая горящая линия, не дававшая покоя глазам. Женщина медленно обернулась вокруг себя, с каждой секундой теряя надежду выбраться из этой ловушки. Что-то вдали подозрительно сверкнуло. Это не было похоже на то, что она видела минутой ранее — сверкало тускло, скорее мигало белым цветом, выбивающимся из всего этого мрака. Пальцы быстро и крепко сжали тяжелую юбку, позволяя ногам самостоятельно нести хозяйку вперед. Расстояние сокращалось стремительно, Катя даже не успела моргнуть, как оказалась в какой-то серой толпе, в нескольких метрах от свечения. Люди назойливо, подобно жужжанию мухи, переговаривались, что-то выкрикивали, но слов разобрать Екатерина не могла, не понимала ни единого предложения будто всё слилось в один большой шум. Идти вперёд, дотронуться до белого света ей не позволяло что-то извне. Катя старалась заставить ноги двинуться с места, пойти хоть куда-то, но колени не гнулись, стоп она не чувствовала. Ей оставалось лишь стоять, как тем сухим деревьям и врастать в землю, пока свечение не приняло женского обличия. Екатерина прекратила вертеть головой, искать выхода, глаза жадно вцепились в эту небольшую, очень худую фигуру, на запястьях которой свисали железные кольца, сцепленные друг с другом одной цепью, из одежды на ней было бесформенное черное платье. Кате не понадобилось много времени, чтобы признать в этом существе с потерянным и отрешенным взглядом женщину. Женщину, с которой её связывало что-то посильнее, чем быстрый секс с любым мужчиной. — Даша, — глухо окликнула Екатерина, вновь не оставляя попыток ринуться вперед. Кожей она почувствовала, как несколько сотен пар глаз нетерпеливой толпы вмиг обратились на неё, как по позвоночнику молнией пролетел неприятный холодок. Женщина с простым именем из четырех букв тоже обернулась, но сделала это с таким трудом, будто ей это стоило неимоверных усилий. Толпа, замолчавшая мгновением ранее, вновь начала голосить, теперь с новой силой, не позволяя Кате услышать надрывный и хриплый шепот, она могла лишь смотреть на шевеление бледных, обескровленных и растрескавшихся губ Даши. На пару минут Екатерина смогла увидеть картину четко, увидеть эшафот, плаху с почерневшей и запекшейся кровью, но главным для неё стал вид осунувшегося абсолютно белого лица, тени под веками и совершенно бесцветные глаза. Народ перешел на вопль, чьи-то липкие руки хватали Катю за локти, за плечи, даже шею. Суматоха вдруг растворилась, под ногами расплылась земля и осталась лишь большая яма сплошной пустоты, куда Катя и полетела, через мгновение ярко ощутив все свои конечности. Женщина словно из-под воды вынырнула: грудь успело сдавить от нехватки воздуха, который наконец начал заполнять легкие, а кожа оказалась холодной, влажной и ужасно липкой — светлые пряди потемнели и прилипли ко лбу. Катя резко села, притянув к груди колени. Кудри расплылись по плечам и спине, добавляя какой-то тяжести, глаза лихорадочно заблестели. В комнате стоял полумрак, только-только начало светать. Между ребер что-то больно кольнуло будто кто-то туда ударил тяжелым сапогом. В предрассветной тишине было слышно лишь частое дыхание, от которого в грудной клетке становилось только больнее. Катя беспокойно заморгала, стараясь прийти в себя, понять, что происходит и где она находится. Женщина повернула голову влево, застыла, не доверяя собственным глазам. На белых простынях, накрытая по пояс одеялом, лежала Даша, мирно спала. Черные, как смоль, волосы рассыпались по бледным от природы плечам. Дышала она глубоко и беззвучно, как казалось Кате. Это был далеко не первый раз за последний месяц, когда они находились в одной кровати, что безумно нравилось Екатерине, и что она одновременно ненавидела. Каждое утро она оборачивается с надеждой, что постель пуста, что Салтыкова сбежала или не вернулась вечером. И всегда тихо радуется, и тут же огорчается, что этого так и не случилось. Катя тихо встала, прошла к балкону, не чувствуя в ногах ничего, кроме дикой усталости и слабости. На белых перилах стояла серебряная пепельница, наполненная горсткой серого порошка, а рядом, подобно преданному псу, лежала сигарета, пахнущая натуральным табаком, и коробок спичек. Дрожащие пальцы неуверенно сжали тонкую скрутку, спичка чиркнула и загорелась желтым заревом, привлекающим тяжелый взгляд. Первая затяжка разнесла по венам спокойствие, вторая позволила расслабиться напряженным мышцам, дым игриво щекотал ноздри. За этот месяц Катя сильно похудела: тонкие спицы ключиц стали лучше виднеться, под глазами залегли темные тени, скулы заострились, а губы словно тоньше стали. Любовь до беспамятства словно сжирала её, выкачивала все силы, отравляла цветные сны, превращая их в жуткие и кровавые кошмары. Кате было удобно думать, что в ходячий труп её превращает именно совместное проживание с Салтыковой, хоть и отчасти это было так. Каждый день она ждала покушения на свою жизнь, ждала народного восстания, ждала ножа под ребром. Екатерина не сомневалась, что половина России уже знает о ее порочной и абсолютно аморальной связи с чудовищем во плоти. Панин и еще несколько приближенных лиц тихонько нашёптывали на ухо, что пора прекращать, что со стороны с каждым днем это выглядит все опаснее. А Катя все никак не могла решиться обрубить собственные крылья, оторвать руки, которыми касалась этой женщины. Легче спиной ощущать косые взгляды совета и слышать мерзкие сплетни, — да что там! — проще самой лечь на плаху или влезть в петлю, чем толкнуть туда её. — Фике? — голос сзади, мягкий, сонный, хриплый и до боли в сердце любимый. Салтыкова стояла за спиной, уже обнимала, удобно устраивая свою голову на Екатерининском плече. — Всё в порядке? Очередной кошмар? Катя до побеления костяшек сжимает сигарету, с которой сыпется пепел, старается выдавить улыбку, счастливую и выражающую любовь, но выходит лишь подобие судороги во время истерики. Она чувствует чужие прикосновения и не может понять: готова ли она отказаться от них прямо сейчас? Если не сейчас, то когда сможет точно? Женщина медленно оборачивается, выбираясь из объятий, тепло которых было таким желанным и неправильным, что Катя с трудом верит, что делает это по собственной воле. — Я так больше не могу, — тихо произносит Екатерина, пряча глаза и роняя сигарету. — Я больше не могу быть с тобой, это неправильно, абсурдно… Они всё знают, они шепчутся, нет — шипят, как змеи. Даша, я тебя умоляю, давай ты уедешь? Я всё организую, только пусть они замолчат, я умоляю. Я боюсь, понимаешь? Голос дрожал, а к горлу подступал большой и жесткий комок, предвещающий что-то неизбежное, что-то неприятно болезненное, от чего на этот раз им двоим укрыться не удастся. Даша даже в лице не переменилась будто ждала и готовилась ночами к этому разговору, оттого даже нерв не дергался. Но глаза, они одни выдавали её, наполненные отчаянием и чем-то блестящим, не похожим на искру, скорее на море. Катя что-то бормотала, не в силах совладать с собой, рвано дышала, хватая воздух ртом. Она представляла себе эту сцену изо дня в день, все откладывала её, думала, что наконец-то готова к неизбежному. Но как можно подготовиться к такому? Как можно отказаться от любви? От жизни? Сердце в груди клокотало, билась о реберную клетку, намереваясь разбить ее напополам. Глаза жгло от непролитых слёз, скопившихся за эту маленькую вечность. — Даша, пожалуйста, — предложения заканчивались горьким привкусом всхлипа. Катя сползла на колени, снизу-вверх глядя на эти глаза, которые кричали и молили сильнее ее, холодными руками схватилась за талию Салтыковой, лбом утыкаясь в её бедро. Еще ни перед кем она не билась в истерике на коленях. — Я не могу так жить, мне не дадут так жить. Уезжай, ну пожалуйста! Что ты молчишь, Даш? Не молчи, не молчи, пожалуйста, скажи мне что-нибудь! Скажи, как ненавидишь меня, скажи, что я предательница, скажи, что я ничтожество! Она бы так и продолжала кричать, с каждым словом неосознанно сильнее сжимать чужой стан, продолжила бы молить и рыдать, пока ничего, кроме всхлипов из неё не выходило бы. Но предмет её вечного обожания и ненависти слишком спокойно опустился рядом, притягивая к себе содрогающееся тело. Салтыкова провела ладонями по обнаженным плечам, коснулась сквозь ткань лопаток и начала гладить вдоль позвоночника, зная, что это всегда успокаивает Её Величество. Даша покачивалась из стороны в сторону, укачивая Катю, как маленького беспокойного ребёнка. Она была готова к этому с первого дня их знакомства, знала, что это обязательно случится, оттого держалась чуточку спокойнее, чем Екатерина, рыдающая на плече. Даша не собиралась сбегать, не собиралась подвергать опасности единственного человека, который её любил не вопреки, а просто так. Она была готова подписывать рукой Кати этот проклятый указ, готовый вмиг облегчить их страдания, прекратить эту издёвку со стороны общественности. — Ты сегодня же, с первым петухом, подпишешь все бумаги, слышишь меня? — серьёзно, но с толикой мягкости произнесла женщина, пальцами слабо сжимая мокрый от слез подбородок, вынуждая посмотреть на неё. — Помолчи и послушай. Я тебя в этом не виню, ты делаешь то, что должна была сделать ещё месяц тому назад. Я всегда буду рядом, за твоей спиной, хорошо? Катя с трудом выносила этот всегда нежный лазурный взгляд. Оттого старалась смотреть куда-то в сторону, стараясь дышать глубоко и ровно, что получалось ужасно паршиво. Даша всегда сглаживала углы своим поцелуем, невесомым и трепетным, без намека на пошлость или страсть. В этот раз поцелуй получился ужасно горьким, соленым и мокрым, но все таким же искренним и влюбленным, последним, отчаянным. ** Черт знает почему, но день казни неизменно был холодным, пасмурным и дождливым будто природа оплакивает и прощается с этими несчастным судьбами. Мелкий дождь, тяжелые и низкие черные тучи давили на хрупкие плечи. Ветер срывал с кронов только-только распустившихся деревьев листву и мелкие цветы, взмывал их вверх, игрался, а после от скуки бросал о землю, надеясь, что те разобьются. Катя стояла на балконе, среди знатной толпы, когда народ собирался на площади. Но стоило только загреметь колесам тяжелой повозки, как женщины перебирала свинцовыми ногами и уходила в другое крыло, из которого почти не было видно основной площади, но было видно деревянное сооружение эшафота. Она заламывала пальцы, кусала губы и остекленевшими глазами смотрела на черную фигурку. А та лишь слабо улыбалась, даже не ища взгляда императрицы, и так ощущала его среди тысячи других. Когда приговор зачитали, Катя приподняла подол платья и ушла вниз по лестнице, не найдя в себе стойкости и храбрости заглянуть в глаза смерти. В ушах звенело, губы жгло утренним поцелуем. — Прости меня. Пожалуйста.