Кукурузная роща и ограничительная лента

      Изуку — хороший мальчик. Он добрый, милый, отзывчивый и элегантный. Он воспитан светской семьей высшего общества, и, между прочим, у него такое же большое будущее, как и у его родителей — гастроли, классическая музыка и уважение почитаемых людей.       У Изуку, хорошего мальчика, есть все: друзья, деньги, слава из-за родителей и проложенная тропа во взрослую жизнь. Это хорошо — ни в чем не нуждаться.       Только вот, если ты не знаешь, что может быть по-другому.       Потому что Изуку — хороший мальчик. Он не общается со всякими подъездными фриками и тусовщиками (не потому, что не хочет — с ним не хотят), он не ходит на вечеринки и гуляет только до шести вечера. На улице много всяких опасностей, как говорит матушка, и он не готов к этому разговору.       Такой образцовый образ жизни подстать семье Мидории, так что его, в целом, все действительно устраивало. Это было нормально и, казалось бы, не приносило никаких неудобств. Более того, Мидория младший, показывать характер — неуважение прежде всего к самому себе, поэтому, пожалуйста, заткнись в тряпочку.       Он, как бы, мальчик-то послушный, эмпатичный и верный своему светскому долгу. Поэтому когда он встречает какого-то парня в переулке около своей школы, и тот предлагает ему покурить, Изуку уносит ноги так быстро, как только может.       Это хамство! Это абсолютно точно беспредел! Блондин с аккуратными заточенными чертами лица и крепкими мышцами, что так приятно открыты из-за черной простой майки, на вид его ровесник, и предложение покурить не то, что повергло его в шок — надломило, травмировало неокрепшую подростковую психику!       Возможно, именно тогда что-то действительно треснуло в его мировоззрении и очерченных моральных устоях ограничительной лентой с ярко красной надписью «Danger». Потому что, когда они встречаются в следующий раз, они разговаривают. Не то, чтобы это была приятная беседа, ведь единственное, что Изуку вынес оттуда — «он богатенький маменькин сынок с золотой ложкой в заднице». Возможно, ему стоило бы обидеться где-то глубоко внутри, набрать своего водителя, извиниться за неудобства и по приезде домой рыдать в подушку следующие три дня. Но он почему то.. был рад? Счастлив? Слушать о себе такую искреннюю правду со стороны было странно, однако уходить отчего-то не хотелось.       И, быть может, он не совсем прав в этой своей странной идеологии, что все вокруг правы, только вот… Блондин выглядел как само воплощение свободы. Его речь была уверенной, четкой и наполненной целым табуном разных нецензурных слов, которые Изуку пытался верно транслировать всю беседу (больше похожую на монолог), и, оказавшись в своей комнате, он с трясущимися руками вбил в поисковик «маты и их значение», чувствуя, будто находится в федеральном розыске.       Потому что Изуку — хороший мальчик.       Такие встречи в переулке происходят все чаще. Оказывается, что нового друга зовут Кацуки Бакуго, он старше на год, учится на первом курсе менеджмента неподалеку и рисует эскизы для татуировок, чтобы убить время на парах. Еще Изуку почему-то становится «Деку», и ему объясняют это тем, что его принципы — устаревшая и бесполезная в двадцать первом веке система общественного устройства. Как бы он не старался быть хорошим, мол, сам факт деления на «знать» и «простолюдин» — лицемерная хуйня, просто потому что сегодня он, Кацуки Бакуго, обычный студент, а завтра внезапно вскроется, что его отец — Моцарт, и сам он, получается, эмигрант? Из грязи в князи? Кем примут его в этом высшем обществе, если никаких знаний «аристократии» у него нет вовсе? Изуку понял лишь половину из его объяснений и примеров, приведенных на пальцах, но, в целом, суть уловил.       И ему это не то, чтобы понравилось. Потому что он понимает, что хочет сказать Кацуки, и не понимает, что теперь, собственно, делать со своим когнитивным диссонансом. Осознание, что тот действительно прав очень больно бьет по идеализированным принципам и вообще рушит всю суть его бытия. Он, вроде как, не виноват, что родился и вырос в такой семье, и, быть может, нищие сами виноваты в своей нищите? Было бы словно так думать, только вот прямо перед ним живой пример обычного свободного человека, который, кажется, намного образованней и осознанней самого Изуку. И этот человек абсолютно точно не выглядит плохим.       С каждым днем сомнения заполняют его голову все сильней и сильней, а вина за подобные мысли накрывает с головой. Но он, скрепя зубами, все равно приходит на то же место, где они постоянно встречаются. Оказывается, что, несмотря на прибывание на разных ступенях социальной лестницы, у них достаточно много общего. Изуку открывает для себя какую-то маниакальную любовь к татуировкам, осмысливая, что это красиво, даже если в его семье это показатель низшего класса, означающий, что человек точно имеет проблемы с законом. От противного запаха сигарет все еще воротит, но Кацуки с усмешкой обещает, что курить предлагать не будет и вообще, мол, не надо так смотреть, Деку, это в любом случае херовая привычка.       Дни пролетают быстро в компании нового друга, и в какой-то момент тот предлагает пройтись по набережной. Изуку нервничает, но все равно идет. Он с опаской косится на Бакуго, когда тот подхватывает его портфель со звонким: «Ну же, Деку, ты ведь у нас аристократ, да? Негоже тебе тяжести самостоятельно таскать», но на высказывание лишь обиженно фыркает, ускоряя шаг. В каждой шутке есть доля правды, и, честно сказать, он все еще не знает, что ему делать. Как отречься от семьи, и, главное, ради чего? Или, может, все оставить как есть?       В любом случае, эти мысли быстро покидают его, когда Кацуки подходит к лавочке с двумя рожками мороженного. Изуку удивленно хлопает своими огромными малахитовыми глазами и длинными густыми ресницами, прежде чем взять свое фисташковое под тихое ворчание над левым ухом. Оставшийся день проходит в спокойствии, которое удивительно включает в себя и дружеский спор о старых журналах про Всемогущего, и забавные подколы друг над другом (вернее, над Изуку), и комфортное молчание на закате.       Когда Изуку возвращается домой, он уже знает, что ждет его трехчасовая лекция за опоздание, а потому ему действительно страшно. Однако бабочки в животе и фантомный вкус сладости перебивает тревожность, и в моменте зачитывания отцом нотаций он, сам того не ожидая, улыбается своим же мыслям. Лекция увеличивается еще на час за неуважение к старшим.       Впрочем, все становится неважным, и Изуку больше не хочет думать над тем, что ему делать. Когда-то Кацуки сказал ему плыть по течению, и он будет. Потому что он все еще послушный мальчик.       Пусть так думают его родители, друзья и знакомые. Пусть все остается таким, каким есть сейчас. Ему безразлично, что будет дальше, потому что сейчас он буквально сползает с балкона своей комнаты на втором этаже по канату из простыней, положив перед этим подушки под одеяло. Завтра в школу, завтра контрольная по математике, думает Изуку, ступая на влажную от росы зеленую траву ногами и укутываясь в яркую оранжевую ветровку Кацуки все сильнее. Они быстро выбегают с участка, перелезая через забор, и оказываются за пределами огромной тюрьмы семьи Мидории глубокой ночью. Изуку хватают за руку, усаживают на мотоцикл и везут туда, куда он даже не может предположить.       Они оказываются на каком-то поле спустя примерно пятнадцать минут езды. Изуку впервые ощущает себя таким свободным и счастливым, несмотря на сильный ветер в лицо и страх разбиться на огромной скорости. Трава щекочет щиколотку, а комары совсем немного портят атмосферу, но рука в руке Бакуго сейчас имеет намного большее значение. — И зачем мы здесь? — интересуется Изуку, убирая кудрявую прядь зеленых волос за ухо. — Будем пиздить кукурузу, разумеется, — говорит Кацуки, коварно ухмыляясь в его сторону. — Нет, — он тупо смотрит на чужое лицо, освещаемое лишь светом луны. — Нет, ты шутишь, Каччан.       Может быть, он уже успел пожалеть о том, что вообще согласился на авантюру поехать покататься ночью, учитывая, что у Кацуки нет ни прав, ни регистрации на мотоцикл, но, увы, он уже здесь. И есть все шансы на то, что его захотят убить, потому что однажды он уже согласился на подобную затею — забраться на крышу на закате, и его друг чуть ли не каждые пять минут утверждал, что скинет Изуку с десятого этажа.       И, окей, там были свидетели (наверное), а здесь нет буквально никого, кроме них двоих и кукурузного поля. — Я не шучу, Деку. Мы приехали сюда, чтобы напиздить кукурузы и довольными как слоны съебаться в закат. — Каччан, так нельзя, это неправильно! Зачем нам воровать? Более того, зачем нам кукуруза? Сырая кукуруза.       Кацуки хлопает себя по лбу. — Деку, — он наклоняется к его лицу, чуть поворачивая голову в бок, — дело не в кукурузе. Самый смак — это спиздить ее, понимаешь? Пизженная кукуруза лучше, чем просто кукуруза, а если уж на то и пошло, то, ради твоего спокойствия, мы можем поехать кое-куда, приготовить ее и наебениться до отвалу.       Изуку протяжно стонет, уже открывая рот, чтобы что-то сказать, как его мгновенно тянут за руку в сторону поля: — Завались нахуй, Деку, будет круто.       Они забегают в кукурузный лез, Изуку плотненько сжимает булки, наблюдая, как Кацуки с особым энтузиазмом срывает початки почти что на ощупь, укладывая их в большой черный рюкзак. — Не стой столбом, придурок. Собаки по ту сторону участка тебя ждать не будут! — С-собаки!?       В ответ ему в голову прилетает что-то твердое и тяжелое, и он со странным трепетом осознает, что это, мать вашу, кукуруза. Поднимать ее с земли не хотелось, потому что в этой роще, спрятавшей их от лунного света, не видно ни зги. Изуку ощупывает стебли, наконец натыкаясь на сам початок, срывая его. Он почему-то собой гордится, но что делать с волосатой штукой в руке не совсем понимает. — Каччан, а куда…? — отчаянно взвывает он в пустоту. — В задницу себе засунь, — смеется тот. — Ладно, ветровку сними и в нее клади.       На том и порешали. Кукуруза отрывалась странно, нести кулек было неудобно, но, в целом, было весело. Изуку какой-то частью мозга осознавал, что делает что-то незаконное, более того, с его статусом это было просто.. низко? Но еще лучше он осознавал, что ему чертовски забавно; что ему совершенно плевать.       Они бегали друг за другом по узеньким лабиринтам, срывая один плод за другим, и смеялись с любого услышанного звука. В какой-то момент Кацуки спотыкается и заваливается прямо на кряхтящего от боли в животе Изуку, ухахатываясь по новой. Он приподнимается на локтях, чтобы дать другу возможность нормально дышать, вглядываясь в глаза напротив. Луна прямо над головой Бакуго не дает Изуку рассмотреть его лицо, так что он видит лишь очертания, а вот тому, напротив, очень хорошо видны пухлые губы и веснушки, что россыпью улеглись на нежном лице. Проходит минута, может, две — Изуку уже не считает, жадно впиваясь в чужие сладкие губы. Он не чувствует тела, он не чувствует тяжести, и единственное, что он слышит — стук собственного сердца, которое басом отдается где-то в груди. Кажется, оно способно выскочить или остановиться в любую секунду, когда Кацуки перехватывает инициативу, цепляясь за лежащие на траве кудряшки. Изуку притягивает его за шею все ближе, щекоча ее своими тонкими музыкальными пальцами пианиста. Они забываются в тандеме собственных ощущений и задыхаются от недостатка воздуха. В животе у Изуку бабочки — наверное, влюбленность. Как бы грязно это не было, каким бы мерзким по мнению общества не считалось, ему все равно.       Кацуки отстраняется, когда где-то с другой стороны поля раздается выстрел. Он видит испуг в изумрудных глазах, потому что, черт возьми, ему и самому страшно. Он быстро поднимается, хватая Изуку за трясущуюся руку, и подтягивает на ноги. Тот успевает ухватить свой небольшой улов, укутанный в одежду друга. — Каччан, это выстрел? Что делать? Что нам, блять, делать? Мы умрем? Точно умрем, — тараторит он, цепляясь за футболку Бакуго. — Черта с два мы когда-нибудь умрем, задрот! — обещает он. — Бежим! Быстро! И пригнись!       Он хватает руку Изуку, по памяти выводя из кукурузного поля. Растения неприятно бьют по рукам, и Кацуки раздвигает их одной, чтобы не ударяться лицом. Они слышат еще пару выстрелов, когда оказываются за приделами злаковой рощи. Изуку нещадно передергивает, пульс, кажется, участился в сотню раз, а страх смерти поглотил с головой. Они быстро садятся на мотоцикл, и Кацуки мгновенно газует.       В любом случае, след их простыл.       Может, сегодня действительно стоило остаться дома? Все могло закончиться очень, очень плохо, и Изуку сам будет виноват в этом. Он тяжело дышит, пока они едут по трассе, и странно восхищается Кацуки. Был ли это прилив адреналина или он сам по себе такой собранный и словно бесстрашный, Изуку не уверен, но он чертовски гордится. А еще, может, капельку завидует.       От мыслей, каруселью крутящихся в голове, его вырывает звонкий счастливый смех. Изуку не видит, но, наверное, у глаз Кацуки скопились слезинки. Приятный голос заставляет легкую недоверчивую улыбку расцвести на губах, и сквозь поток ветра он громко спрашивает: — Почему ты смеешься? Мы чуть не умерли!       Кацуки ничего не отвечает.       Мотоцикл проезжает через дорогу в лесу, когда на улице уже достаточно светло. Птицы потихоньку просыпаются, природа манит своей умиротворяющей тишиной. Они останавливаются у какого-то одиноко стоящего деревянного домика. Перед окнами растут цветочки, на двери фигурный дверной молоток. Изуку идет за Кацуки прямиком ко входу, и когда тот поворачивается, вопросительно выгибает бровь. — Это дом моего покойного деда, Деку, — он достает ключ из переднего кармана рюкзака. — Мы с придурками часто тут собираемся, так что там все обустроено. — Почему ты называешь своих друзей «придурками»?       Ответа так и не последовало, но, наверное, это было что-то вроде риторического вопроса. Просто потому что характер у Бакуго такой… своеобразный. Но Изуку привык.       Дом изнутри представляет собой одну большую светлую комнату с коричневым разложенным диваном, а сразу напротив бежевый кухонный гарнитур. Рядом с диваном на небольшом столике лежат какие-то настольные игры, в шкафу около двери за прозрачными стеклами стоят книги и даже фигурка Всемогущего. На окне Изуку подмечает удивительно живые цветы — гибискус. По правой стороне еще одна дверь, наверное, в уборную. — Здесь так уютно, Каччан! — Ну, значит не зря над ремонтом три месяца корпели, — говорит Кацуки, снимая ботинки у двери и бросая рюкзак там же, слету падая на диван.       Изуку повторяет за ним, наконец, расслабляясь. Послевкусие от произошедшего на поле все еще будоражит, но, кажется, он слишком устал. — Эй, а почему ты смеялся тогда? — спрашивает он, не уняв своего любопытства.       Кацуки поворачивает голову в его сторону, и их глаза встречаются. — Деку, это было пиздато.       Ток проходит по телу Мидории, а щеки наливаются румянцем. Он пару раз моргает, отводя взгляд куда-то вниз, и смущенно мямлит: — И… что будет теперь?       Кацуки улыбается самой нежной своей улыбкой, и Изуку наконец-то может рассмотреть его лицо: абсолютно завораживающие рубиновые глаза, ровный нос и красивой формы губы. Они, словно зачарованные, тянутся друг к другу, касаясь сначала носами, а потом сливаясь в мягком, чувственном поцелуе. Рука Изуку находит свое место на светлой щеке, и он чувствует, как его талию обхватываю чужие, укладывая на спину. Кацуки наваливается сверху, хватая его запястья и удерживая их по обе стороны от головы. Он снова лидирует, углубляя поцелуй, языком проталкивается в рот Изуку, и тот тихо стонет от неожиданности. Бакуго исследует нёбо, чуть проходится по зубам и наконец сплетает свой язык с чужим. Изуку снова где-то не здесь, красный от смущения и со скопившимися в уголках глаз слезинками слушает стук собственного сердца. Ему так тревожно-трепетно, так сладко и так удивительно хорошо.       Когда Кацуки отстраняется, они глубоко дышат, жадно хватая воздух ртом. Изуку звонко сглатывает вязкую слюну, чтобы, наконец, поставить все точки над «i»: — Почему… — он на мгновение поджимает губы, — Почему мы.. почему ты делаешь это? — Деку, — начинает он, — не притворяйся, что не понимаешь.       Мидория упрямо молчит, смотря другу в глаза. Он не понимает. Ну, может, только отчасти… — Ты просто хочешь, чтобы я сказал это вслух, верно, задрот? — ухмыляется Кацуки, хватая того за подбородок.       Когда уголки губ Изуку чуть дрожат, ухмылка превращается в звериный, почти собственнический оскал, и он наклоняется к уху: — Я чертовски люблю тебя, Деку, — шепчет он, — Чертовски люблю, Изуку.       По телу проходится горячая волна, и он замирает на месте. Мурашки бегут табуном, а щеки горят настолько, что кажется, что ему срочно нужно вызывать скорую. Он хватает Кацуки за блондинистые волосы, чуть оттягивая их, чтобы тот поднял голову. — Я тоже, Каччан, — слезинки скатываются с щек. — Я тоже очень тебя люблю.       Они целуются снова, снова и снова. Изуку не знает, что будет дальше, не знает, как пойдет завтра в школу и что скажет своим родителям. Он не знает абсолютно ничего, и ему по прежнему наплевать. Кацуки, обычный парень с менеджмента, изменивший мировоззрение Изуку, запечатав в нем намертво иные ценности, Кацуки, внушивший желание жить свободно — единственное, что ему нужно. Может быть, Изуку будет плохим, но теперь он уверен точно — он готов к этому разговору.