***
Весь следующий день идёт дождь: не сильный, почти незаметный. Для того, чтобы затушить огонь – вполне достаточно. Приходится сидеть под деревом. Они решили идти вверх по ручью, просто чтобы рядом всегда была вода, а ещё Антону нравится звук. Любой, кроме шуршащих листьев. Арсений в последнее время говорит совсем мало. Антон чувствует себя серо. — Ну, нет здесь других. — Не страшно. Антон отворачивается, не страшно, конечно, в лесу вообще не до обустройства. Сидеть приходится на неровном камне, хоть и Антон обошёл весь ближайший периметр и даже промочил ноги. Камень в ручье всё равно оказался не плоским. С еловых веток капают капли. Хочется бежать куда-то дальше, потому что там-то точно где-нибудь плоский камень есть, но Арсений смотрит на огонь тихо, и уходить от него не хочется. Хочется придвинуться ближе, он не реагирует, это усталость, Антон понимает – от постоянно глодающих мозг мыслей, от воспоминаний, от долгой одинаковой чёрной пустоты. Несмотря на то, что вчера Антон заточил три палки, Арсений затачивает новую, всё еще надеется встретить какое-нибудь животное, счищает с ножа стружку, убирает в рюкзак, и всё это молча. Он очень-очень много молчит. И это точно плохая тишина, ощущается болезненно, Антону очень хочется сказать что-нибудь светлое, но он не может. У него просто закончились слова. Дождь расходится сильнее, Антон садится удобнее, проводит рукой по карманам: он очень жалеет, что тогда, накануне вечером, всё из них вытащил, чтобы на входе в концертный зал ничего не пищало. Он бы нашёл что сказать. Он мог бы достать сейчас какой-нибудь старый брелок или монетку и придумать историю о том, как нашёл её в абсолютно уникальном месте, и абсолютно уникально она спасла ему жизнь. Арсений бы не поверил, не в этом суть, в таких ситуациях никогда не нужно думать, веришь ты или нет, ты просто всегда чувствуешь – у тебя теперь что-то есть. Так это бывает, но карманы, как назло, абсолютно пусты, Антон не знает, что он может дать. Но он чувствует, что должен обязательно найти. И отдать.***
— Давай перельём? Арсений кивает, разводя огонь, и Антон переворачивает бутылку с ряской так, чтобы перелить уже в ту бутылку, которую они разрезали для пятидесяти бытовых нужд. Ряска выглядит зелёненькой, в ручье её много, Арсений сказал, что можно добавить в суп. Он сегодня вообще чуть не довёл. Просто в момент пропал из вида, а потом спрыгнул с какой-то ветки с одной потасканной шишкой. Антон отвернулся. На него не получалось даже злиться, если ему так легче – пусть. Хоть бы предупреждал только. Или снаряжение какое-нибудь брал, что там берут на деревья, на скалы… Потому что сегодня опять трясло. Далеко где-то, но всё же. Шишек больше не нашлось. И дрова пришлось искать по всей округе, воду они всё ещё кипятят нагретыми камнями, долго, иногда по часу. — Сука. Антон оборачивается, Арсений дёргает рукой, очевидно, обжёгся, он просто ужасно устал. Они прошли сегодня совсем немного, теперь в этом точно нет никакого смысла. Размять ноги, найти еду. Но устал он не от ходьбы точно, скорее, от потери в ней необходимости. От того, что зола «утром» оказалась мокрая. От того, что факел три раза гас. От влажности. А ещё от одинаковой еды и от ожога вот сейчас – закрывает глаза и садится рядом с костром в любимую, конечно же, лотоса, Антон улыбается: фиг этот мир сломает его привычки. И садится рядом кривой лягушкой. — Дашь? Арсений протягивает: «на, смотри», и Антон посмотрит, конечно, но у них вообще-то целая бутылка холодной воды. Можно просто приложить горлышко к месту ожога и перевернуть, но так будет неудобно, поэтому Антон выливает ряску из разрезанной бутылки, и Арсений поднимает брови: это вообще-то ужин. — Ой, да там до пизды. Эти полевые условия с постоянно изгибающимися пластиковыми бутылками уже порядком поднадоели, но сейчас Антону всё равно, выливает воду в их типа кастрюлю, типа тарелку, типа миску для ели, и можно просто отдать, да уйти. Антон опускает чужую руку в воду осторожно. Должно помочь, Антон обжигался мириады раз, боль проходит почти сразу. Мысль о том, что руку Арсений может держать сам, у Антона, конечно, есть. Дыхание чуть подсбивается, он не знает, что он делает, но вытаскивая, просто просит: — Посвети. Арсений тянется второй рукой за факелом, Антону, в общем-то, и так видно, что ожоги небольшие, на безымянном и среднем, но от огня однозначно станет теплее. Тишина, наконец, ложится на мысли мягко. В голове выстраивается по-тихоньку, свет играет на коже полосками, и Антон долго гладит застывшее запястье, прежде чем наклониться, прикасаясь губами к кончикам пальцев. Арсений отдёргивает руку, как от костра. Моргает и дышит часто, Антон смотрит внимательно и берёт руку снова, просто чувствуя: ему не неприятно. Ему страшно. Антону тоже страшно, страшно, как за всё это время не было ещё ни разу. Ну и ладно. Собственные руки дрожат так, что становится немножко стыдно, но они точно теплее. Чужие влажные пальцы в свете огня выглядят как сон, их отчаянно хочется поцеловать снова, но, кажется, сейчас лучше просто подержать. Пульс и так заходится уже под двести. — У тебя салфетки остались? — Антон пока не может посмотреть в глаза, но видит едва заметный кивок и тянется за рюкзаком. Салфетки, как всегда, в ближайшем боковом, Антон достаёт одну, руку Арсений недвижно держит в воздухе. Не забрал. Антон промакивает воду и перевязывает лопухом уже совсем сухие пальцы. Листья большие, оборачивать легко, Антон смотрит жадно. — Ну вот, — заправляет последний кончик. — Теперь можно есть. И притягивает ко рту. Арсений выдыхает и выдёргивает руку, прыская громким своим смехом, сука, таким живым. Живот сворачивает восторгом. Антон забирает бутылку, уходя к ручью, где-то слева они эту траву набирали. Без разницы, оказывается, везде её много, здесь почти нет потока. Вода медленно журчит, как будто сейчас приляжет на чистые камни и уснёт, руки опускаются аккуратно, набирая совсем по чуть-чуть. А колени по-прежнему трясёт.***
Поспать не выходит. Антон просыпается от ощущения мокрого под ногами, пока они спали – прошёл сильный дождь. Как они не проснулись – неясно, но лежать дальше означает точно окоченеть. Антон касается чужого плеча. — Арс... Будить не хочется, но у него однозначно такие же промокшие ноги. Появляется мысль сня… нет. — Арс. Просыпается тяжело. Спал мало или крепко. Или и то, и то. Трёт глаза и тоже чувствует почти сразу. Они разводят костёр быстро, мелькает только мысль, сколько газа осталось в зажигалках. Но об этом Антон думает, в принципе, каждый раз. Сушат обувь и уходят. Под это дерево слишком много натекло. Антон зачем-то считает шаги. Мысли снова кружит хаотично, ещё и недостаток сна путает даже те, что были стабильны. Вроде? Ручей становится как будто шире, а деревья немного меняются. Листья такие знакомые, не спутаешь точно. — Это берёза? Арсений кивает, это берёза, просто какая-то совсем чёрная. Антон вбивает в неё гвоздь, не зря ковырялись в тех старых досках, оставляет бутылку и отходит: насколько он помнит, в детстве сок ждали иногда сутки. Арсений стоит чуть поодаль. Светит факелом – оглядывает окрестность: не нравится ему почему-то, что здесь есть берёзы. — Будем ёлку искать? Арсений кивает, уходя куда-то вперёд. Молчит, иногда залипая на собственных пальцах. Антон смотрит на них тоже. Ёлка находится недалеко, есть шанс, что сок они завтра всё-таки найдут. Арсений смотрит наверх опять в поисках шишек, Антон выдыхает: — Давай завтра? Сегодня мокро так. Арсений отдаёт факел. Хочет что-то сказать, но отворачивается. Но есть садится, как всегда – плечом к плечу. Это успокаивает, потому что из-за молчания Антон успел уже сотню раз себя накрутить. Дождь накрапывает снова, едва слышно постукивая по листьям соседних деревьев. Сильно тянет спать. Арсений снова разводит им золу для зубов, отдаёт половину, впервые чистит как-то дёргано. Антон встаёт, выливает грязную воду подальше, полощет рот, и, наверное, стоит сделать то, что хотел очень давно и очень сильно. Арсений упирается спиной в дерево. Смотрит на него широко. И молчит. Все часы, что они не спят, он бесконечно-долго, мучительно для обоих молчит. Антон проверяет, что зажигалка на месте. Тушит надоевший факел о землю. Приближается вслепую вперёд. Арсений замирает. Дышит жарко через губы. Антон пробует его дыхание на своих. — Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю, альпинист? Ждёт. Ждёт, пока что-нибудь скажет. И не дождавшись, стараясь рассчитать силы, кусает за нос. Сводит опять сердце. Арсений опять смеётся, отфыркиваясь таким же смеющимся «фу», Антон это чувствует, спустившись от кончика носа к изгибу снова открывшихся губ. Ждёт снова дыхание. Дожидается и говорит близко, едва слышно: — Я не буду, хорошо? Собственное выполненное желание горит внутри отчаянно. Всё остальное Антон отдаёт в перевязанные лопухом руки, в которые, наклонившись, упирается лбом, почти не дыша из-за зажатых эмоциями лёгких. Арсений шепчет в темноту: — Хорошо. Воздух вокруг влажный. Свет Антон поджигает, сразу же погружаясь в бытовое: подгребает дрова ближе к дереву, подкладывает рюкзаки и ложится. Даже если дождь пойдёт, таких луж, наверное, не будет. Относительно ровно, по крайней мере, так кажется. — Кинь зажигалку себе. Карманы у Арсения точно закрываются плотнее, вдруг всё-таки испортится, воздух вокруг влажный. Глаза закрываются сами, звякает молния, Арсений ложится рядом. И берёт его за руку. Антон заставляет себя дышать. Воздух вокруг влажный. — Хорошо, что комаров нет, да? Заебали бы нас. Комаров нет, и не было, кстати. Пропали куда-то. Антону вообще всё равно, куда и почему, он просто держит руку, осязаемее всего мира, и чётче всего говорит «нас».***
— Не брызгайся бля, ща огонь затушишь! Антон отмахивается, камень выбрал какой-то неудобный, косит вправо, так что жопа съезжает, так ещё и брызгают с головы до ног. Сегодня, на удивление, тепло, Арсений разулся, вообще не желая ничего слушать: пяточки требовали дышать. Пяточки дышат, видимо, только в остылой воде ручья. — Блять, Арсений! Антону, на самом деле, попадает только на руки, но не третий же раз? — Шаст, — и это он ещё только разулся, не дай бог, закатает штаны. — Что ты сделаешь, если я брызну ещё раз? Антон убирает огонь за камень, от греха подальше. Фиг они мокрое потом подожгут. — Догоню. Арсений подходит ближе. — Давай по-честному, Шаст. Какой из тебя бегун? Антон смотрит на отражённый от воды свет в глазах и бездумно пожимает плечами: не знаю. Арсений подходит ближе. — Думай ещё. Полшага остаётся. Антон – не дурак, варианты крутятся, но Арсений часто вёл себя так. И либо это всё время был флирт, либо это и сейчас классическое дружеское «кинь меня в речку с прогиба». Хотя с прогиба, Арсений, конечно же, кинет сам. Антону прилетает брызгами по носу. — Да ну эй! Но Арсений уже смотрит в сторону. Чуть подальше, между камнями, проплывают бруски. Штуки три или четыре, не разобрать, но однозначно не просто ветки. Догонять нет смысла. Логичнее идти вверх по ручью. Метров через пятьсот становится ещё мельче. Ещё через пятьсот показывается насыпь. Из мелких камней и грязи, и веток. И брусков. Арсений, осветив от одного берега до другого, встаёт рядом. — На запруду похоже. — Может, водой так подмыло? — Может быть. Антон знает, о чём он думает. Поэтому когда они идут не вверх, а в сторону от ручья, вопросов не задаёт. Трава здесь плотная, идти надо медленно, они один раз уже чуть не свалились в обрыв. Узкий, правда, но судя по скинутому вниз камню, такой же глубокий. Антон представляет, как сейчас выглядит Земля. Наверное, как старый потрескавшийся апельсин, забытый в тёмном шкафу. Арсений тормозит впереди, Антон чуть не врезается. Это определённо дом, они знали, что искали, понять бы только… — Выглядит покинутым. Окна в густом слое пыли и ставни на ржавых петлях. Вся крыша в зелёных пятнах мха, прогнувшаяся такая, на чём только держится. — Выглядит покинутым давно. Арсений качает головой. — Переночуем рядом. — Даже трава же не вытоптана. — Потерпим. Не факт, что там внутри вообще что-то есть. Антон дёргает плечом: ладно. Столько спали как подосиновики, можно поспать и ещё. Проблема только в том, что Арсений спать не будет. — Арс, — дерево они выбирают метрах в пяти, но Антон кладёт только один рюкзак. — Давай-ка только с дежурством. — Ты плохо спал эту ночь. — Раз ты знаешь, ты тоже спал плохо. Арсений поднимает брови. Натыкается на опять упрямый и опять бараний и прокашливается. — Хорошо. Кто первый? — Давай я. Потому что он не разбудит сто процентов. Укладывается, подгребая бутылку ближе, вечно что-то обнимает, и вдруг вспоминается. — Бля, Арс. Мы забыли берёзовый сок. Думает. Обводит языком внутреннюю сторону щеки и чешет нос. — Да. Я вообще про него не вспомнил. Антон улыбается в сторону – не вспомнил. И я не вспомнил. Не вспомнили. А знаешь, Арс, почему? Знаешь. И я знаю. Знаем. — Бутылку жалко. — Бутылку жалко. Идти до неё долго. Вниз по ручью, а потом свернуть. Но в какой момент? Берёзы там только начались и земля такая неровная. Но найти нужное дерево с маленький бутылкой рядом, в полной темноте… вряд ли. Ладно. Есть другая. И разрезанная. И вообще-то дом. Стоит недалеко, тихий, заросший, Антон смотрит на него и переводит взгляд. Спит. Не очень крепко. Морщит нос, как будто чай свой нелюбимый понюхал, и дышит чуть неровно, обнимая бутылку. Сдалась она ему, такая холодная. Надо было чуть подогреть. Антон придвигает факел ближе, и самому видно лучше: палочки постругает, верёвки сплетёт, Арсений научил. Он знает, что не будет будить. Арсений просыпается сам. Спустя четыре часа, как будто будильник себе поставил в подсознание. Антон цокает, но ложится. Глаза закрываются сразу, он и не знал, как сильно хочет спать. Чуть-чуть холодно, но гораздо лучше, чем обычно, завтра, наверное, опять тепло будет. Факел придвигается ближе.***
— Антон. Пальцы на плече водят вверх-вниз совсем медленно. Едва касаясь, хочется податься ближе, чтобы точно понять – да, они, пусть они, пожалуйста, вместо исполнения всех желаний, лягут на плечо плотно. Пальцы пропадают. — Вот соня, щас без тебя пойду. Антон разлепляет глаза. Арсений уже давно собрался, зажёг оба факела, а будит так, будто они лежат в воскресно-мягкой постели и никуда им не надо. — Ну ты бы ещё… Зря. Этот язык спросонья лучше вообще не трогать, лежал же нормально во рту, куда вот полез. Арсений не смотрит. Сравнивает, как горят оба факела. Одинаково, наверное. Но сейчас это важно, им идти в дом, на разведку, для чего они здесь кукуют вообще. За ночь так никто и не приходит. Вблизи домик выглядит всё-таки обжитым. Старым сильно, но кто-то однозначно периодически сюда приходил. Банки валяются недалеко, какие-то пластиковые пачки. Не понять, как давно лежат, Арсений трогает срезанные на деревьях рядом ветки. В прикрученном слева от дома умывальнике плавают тела мотыльков. — Странно, — Антон вылавливает в руку. — А в ручье нет. Белые такие, почти уже прозрачные. Арсений молчит, но Антон всё равно спрашивает: — Может, они летели на свет? Неважно. Трава возле крыльца высокая, а через оконное стекло сзади вряд ли можно залезть. Значит, внутри никого. Шаткая деревянная дверь, изъеденная кем-то нещадно, скрипит на двух несмазанных петлях. Можно ли, интересно, смазать её смолой, хотя не факт, что они будут здесь жить. Внутри пахнет сыростью. Она везде: крыша течёт, пол в прелых листьях, а на стенах, когда-то явно белёных, разрослась плесень почти обойными узорами. Вот она в этих трёх метрах точно живёт. И ей здесь скоро станет тесно. На столе – старый фонарь, покрытый паутиной, и лохмотья пыли, из людей здесь никого не было давно. Стулья выглядят так, будто ещё немного и рассыплются, Антон проходит дальше, в дальнем углу – старая печь, чёрная от копоти, с припёкшейся дверцей, которую очень давно никто не открывал. Антон закрывает, внутри всё равно ничего нет. Арсений говорит: — Кровать. Справа от печки, прям под окном, с прогнувшимися пружинами и матрасом, пропитанным влагой. Антон опускается на колени, заглядывая под неё, но кроме мокрой пыли там ничего нет. Антон встаёт. — Ничего. Арсений, как обычно, слишком долго смотрит на его колени. — А ты что там хотел увидеть? — Труп. Или ночной горшок. На второе, скорее, надеялся. Из полезного – вообще минимум. Посуды, к сожалению, никакой. Только банки, которые валяются на улице. Непонятно из-под чего. Но крыша. И стены. Пусть течёт. Пусть в плесени. Но собой являются. Антон разгребает носком листья, чтобы хоть на пол посмотреть. — Что будем делать? Пол оказывается вполне себе. — Ну, — Арсений, видимо, согласен. — Всяко лучше земли. Там точно нет трупа, или ты решил меня не пугать? — Тебя быстрее горшком напугаешь.***
Арсений копается в листьях на столе и стоящих рядом каких-то пустых ящиках, внимательно так. Антон дует на освободившееся пространство. — Откуда здесь столько листьев? — Антон, давай ты не будешь обдувать меня пылью. Арсений отряхивает затылок от пыли, которой там нет. Улыбка лезет на лицо, такой… в общем, да. — Это ответ на вопрос, что я сделаю, если ты ещё раз на меня брызнешь. Антон хочет дунуть ещё раз, но лицо поворачивается к нему, и теперь уже он безоружен. — О чём ты? Смотрит и хмурится, Антон отворачивается: актёр, актёр, никто не спорит. Арсений возвращается к листьям. — Не знаю, — копошит снова. — Может, была долго открыта дверь. — Надо, наверное, их вымести. — Для веника лучше еловые. — Я тебя понял. Антон цепляет факел, ему, в целом, без разницы, кто ветки пойдёт собирать. Здесь очень сыро, может быть, потому что рядом ручей, главное, что деревьев вокруг немало. Мелькает мысль, что веток-то много оборванных, но оборванных вроде давненько. И до ручья здесь недалеко. Антон не помнит, сколько они шли, но не больше пяти минут точно. Из домика раздаётся громкое: — Блять! Антон вбегает обратно, но Арсений сидит на стуле и обжигает ложку над факелом. Учитывая восторг, это должна быть какая-то потерянная их графским родом ложка, но скорее всего, Арсений просто рад ей, как явлению. Ложка вообще-то с надписью, Антон издалека не видит. — Что написано? — Не разобрать. Господи, неужели я буду есть не с ножа. — Не знаю, я давно пальцами ем. Антон ждёт классическое «я заметил», но Арсений смотрит на ложку. Ну и ладно. Веник так себе, конечно, получился, да и листья ещё не выметешь. Влажные, липнут к доскам. Арсений отстаёт от ложки и выносит матрас на улицу. Антон выходит, когда костёр уже разожжён. Надо только придумать, как поднять матрас. Арсений на бревно отмахивается: — Сгорит, останемся опять без матраса. А то и без дома. А то и без леса. Надо камни искать. Один большой они доносят вместе, хлюпая по мокрой земле, но второй такой же не находится. Приходится собирать стену из мелких. — Нам бы ещё внутри просушить. Там окно вообще не открывается? Антон проверил сразу, окно откроется один раз. Стеклом о землю. — Проще крышу поднять. Крыша течёт только у стола. Доски там совсем прогнили, но латать, залезая наверх, идея отвратительная, согласен даже Арсений. Суп они готовят в промытой и прогретой пятьдесят раз банке, усталость от старого процесса кипячения воды побеждает брезгливость в сухую. — Ты руки мыл? Антон кивает сотый раз за день, ему несложно. Может быть, это спасёт им жизнь. Да даже, если нет, несложно. Тем более ради такого супа, прекрасного, просто шёлкового. Стул скрипит, проходя проверку на выносливость, Арсений предпочёл просушенный матрас. Доедает порцию, откладывает ложку и откидывается назад на локти. — Надо ещё гвоздь вбить. — Картину хочешь повесить? — Ага. «Мокрый марш белья», — и выдыхает. — Одежду будем вещать. Антон находит в рюкзаке гвоздь поровнее и притаскивает с улицы камень. — Возле печки, наверное, да? Арсений кивает «возле печки, наверное, да» и Антон слушается, ему всё равно, где его кофта будет висеть, хоть на этом не очень крепком стуле. Примеряется и ударяет – стены чуть шатаются. — Муж на час, — Арсений чуть проезжается назад на локтях. — Ты так сильно не вбивай, у нас дом рассыпется. Антон поворачивается, гвоздь, в общем-то, вбит, но что-то здесь, рядом с не очень-то важным гвоздём, тоже вбито. Арсений просто сидит на кровати, Антон это видит, но флёр ему не нравится. — Арс. Я до этого намёки понимал через пять световых лет, а на речной траве мозг вообще не работает, там все десять. Ты чего-то хочешь? Арсений приподнимается и смотрит теперь уже как-то устало и даже, господи, робко. — Нет. Нет, не хочу. Просто этот дом… не знаю, он теперь наш, да? И мы тут живём? Это ощущается, правда, странно. Хоть это и вынужденный скособоченный дом с одной ложкой и одним окном. Всё равно общий быт вызвал у Антона примерно такие же чувства. Примерно того же уюта. И куда большей робости. — Я могу на полу спать. Как твой пёс, хочешь? — Фу. — Я надеялся на «дай лапу». — Нет. В смысле… лапа… лапы – да, но спать мы будем на кровати. — Ты зря, здесь хороший пол. Лучше, чем у меня дома. Лучше даже, чем… — Шаст. Я насмотрелся на твоё лицо после ночи на досках, давай не будем спорить. — Ладно, — Антон кивает. Не будем. — Но если что, спихнёшь меня ногой. — Кто тебе сказал, что ты будешь с краю? Как обычно, хочет все ножи потенциальных маньяков в свой бок собрать. Антон кладёт свой рюкзак справа. — Это просто правило: у кого ноги длиннее, тот и с краю. — С краю тот, кто в туалет чаще ходит. — Арс, — Антон вытаскивает карту уно ревёрс. — Давай не будем спорить. Арсений молчит. Нечем ему биться. — Хорошо. Всё равно ложится с краю. Потому что красивым карты не нужны. Не поэтому. Потому что «мне не нравится около стены», и этого достаточно, чтобы собрать конечности и перелезть налево. Рюкзаки решают не менять. Факел горит в другом конце, окружённый землёй, чтобы не сгореть хотя бы в первый же день. Дверь открыта, но под кофтой даже не холодно. Всё ещё пахнет сыростью. Всё это напоминает что-то далёкое из детства. Какой-то первый в жизни детский лагерь в таких же маленьких пришибленных домиках. Арсений ловит такое же настроение. — Дай лапу. Антон вытягивает смешно. Арсений смешно забирает. Хочется ещё. — А за ушком почесать? — Не могу. — Почему? — Потому что я тоже собака. Поэтому учись. От языка на лице становится очень смешно и очень мокро. Антон уворачивается только потому, что Арсений переходит на шею. — Это месть? — Нет, — Арсений очень важно отодвигается. — Так просто делают собаки. Он смотрит куда-то за окно. Антон знает, о чём он думает. Часто. Чуть ли не каждую секунду. Он знает, что Арсений дарил дочери собаку. Антон видел, как этот щенок вырос за год. Как смотрит на неё. Антон уверен: — Он её защитит. И Арсений засыпает.***
За три дня так никто и не появляется. Не то чтобы Антон ждал. Но Арсений разрешает развести в печке огонь только сейчас. — Даже если, — убеждает Антон. — Дым видно, только подойдя вплотную. А если нас ищут, лучше вообще не тушить. — Если нас ищут, и так найдут. Сейчас дым, правда, видно, только если возле дома и стоишь. Антон заходит внутрь. — Пойдём? За едой надо идти, ровно с тем же набором: ножом, пустым желудком и вечным страхом, что он опять полезет на дерево. Ничего полезного в доме они так и не нашли: пара монет в щелях пола, ещё одну банку, в которой растопили смолу и в которую засунули мох – вполне себе свечка. Эстетикой не пахнет, зато пахнет ёлкой. А ещё над ней удобно сушить носки. Антон хватает вроде как правильную пару и опускается перед Арсением на колени. Арсений отодвигается в сторону окна, кровать немного скрипит. Носки ярко-красные, вывернутые наизнанку: «чтобы не выгорели, Антон», высохли полностью. Ну и хорошо. — Дай лапочки. Куда они пойдут – непонятно, может наверх по ручью. Арсений вытягивает ногу. Свет чуть подрагивает. — Эти уменьшительно-ласкательные твои… Нога в руках холодная, носок вывернутый, Антон растягивает резинку пошире, чтобы надеть и поправляет ткань, которая легла ровно. Просто согреть. Кроссовки рядом стоят, Арсений их постоянно снимает. Научиться бы им лапти вязать. Мозг чуть стопорит: если отсюда справа, то это его… левая. Да же? Да вроде. Арсений скользит внутрь быстро, Антон всё равно завязывает шнурки медленно. — Нормально? — Ты на жопе сидеть умеешь? Болеть же будут, встань с колен. Ну, нормально, получается. Антон садится на пол и делает всё быстрей. Ему понравилось очень, в отличие от Арсения и его красных ушей. — Я ща ещё в туалет сгоняю. Арсений кивает, и Антон выходит, оставив пока рюкзак. На улице как будто ещё похолодало, Антон надевает капюшон и отрывает себе веточку с дерева, в туалет ему не хочется. Возвращается минут через пять. — Чёто дубарина. — Сегодня первый день сентября. Антон надевает рюкзак и смотрит на пол. Сегодня дети в школу пошли. Наверное. Они опять идут по ручью вниз. Наверх, там, где они не были, Арсений почему-то не хочет. Идти уже потеплее, под ногами пружинит мох, где-то даже есть лужи, но красиво. Папоротника много, увядает, правда, есть вообще невозможно. Они ищут грибы. Антон нагибается под каждый куст, найти хочется сильно, суп они довели до гастрономической вершины. — Ты щас мне спину подожжёшь. — Прости. Арсений отстаёт немного, Антон знает, что правильно, через секунду опять забудется и будет дышать в спину. И почти сразу же понимает: неправильно. «Стой» они кричат одновременно. Глухой рокот разрастается мгновенно, падают деревья, Антон закрывает голову руками, и пытается смотреть наверх. Шум ломающихся корней и лопающихся камней Антон начинает ненавидеть. Он длится недолго, обломки оседают на землю, и тишина бесит даже больше. Обрыв между ними минимум два метра. — Арс, — Арсений с той стороны очень-очень часто дышит, видно даже отсюда. — Всё хорошо, я сто процентов перепрыгну. Антон благодарит весь покалеченный мир, что дом со стороны Арсения. Иначе он бы уже прыгал. И вот так дыша, точно бы… Надо быстрее шнуровать кроссовки. — Арс, слышишь? Я в школе прыгал два сорок. Тут точно меньше. Антон не помнит, как он прыгал в школе. Скорее всего, курил за гаражами. Мокрая земля под ногами чуть скользит. — Стой. Кошмар, как у него дрожит голос. Хочется прыгнуть быстрее. Арсений просит: — Не прыгай. Не прыгай, подожди, подожди. Давай пройдём в стороны. Вдруг он станет меньше. Он смотрит, не отрываясь. Антон молча кивает. Вдруг он станет меньше. Через сто метров направо уже понятно – становится только шире. Арсений идёт нога в ногу с другой стороны и однозначно отдаляется. Ноги снова подбрасывает. — Арс! Аккуратно. Опять трясёт. Арсений останавливается. — У меня нет. Они смотрят друг на друга секунду и срываются назад. Бежать сложнее, потряхивает сильно, и разогнаться не получается, не пропустить бы место. — Антон! — Арсений поднимает с земли бутылку. — Здесь! Разбег надо сделать хоть какой-то, толчковая нога, проскользив быстро, отрывается от земли, мир расплывается на чёрное и серое, сильно зажимает сердце и через мгновение боль чувствуется уже в ступнях. Антон оборачивается на корточках, до обрыва точно есть метр в запасе, и, не удерживаясь, заваливается назад. — Это, конечно… На губах больно резко. На губах горит, а запах накрывает сразу, зола эта блядская и его, его сильный, лёгкие выворачивающий: он целует – им хочется дышать. — Подож… Рука поскальзывается, выбивает опору, прижимает чужим весом к земле, в ушах просто пинает кровь. Сколько там до обрыва? Ощущения шквалом: земля под спиной и сильное тело сверху, он горячий под майкой, подставляется под ладони, задыхается от накрывших жаром рук. Дёргается, когда сжимаются крепче, огонь падает и гаснет, вокруг мокро, если они выронили зажигалку… чужая ладонь давит на затылок – ближе, глубже, быстрее, майка под руками мокнет сильнее, господи блять, как же хочется её снять. Ну нет. Его пальцы от затылка вниз спускаются, вцепляются в шею, царапают, Антон выдыхает надорвано – простреливает искрами от горла до самых пят. — Арс, — он не слышит, кажется. И не видно ничего. Антон останавливает мягко, наугад накрывая плечи. — Ты понимаешь, что мы на краю? В болоте, Арс. Слышит вроде, выдыхает куда-то в щёку. От его смеха лёгкие кипят.***
— Вылезай, а. Ну, застудишь же яички. Арсений оттирает ступню настойчиво, сидя по пояс в воде: они затопили печь и пошли отмываться в ручей. Грязные сильно, оттирает почти ногтями. — Я чуть не наебнулся в санную жопу мира, пока искал ссаную зажигалку в санных зарослях пижмы, думаешь, меня волнуют яички? Антон смотрит на свою ногу, тоже грязная, придётся опять лезть в холодную воду. — Пижмы, блять. Кто, интересно, в этом виноват? — Климт. Они одеваются быстро, до дома приходится бежать. Арсения разбирает на смех, Антон хочет сказать: можно и добежать сначала. И вообще, случаев было до жопы, почему надо обязательно целоваться так, чтобы потом не узнала родная мать. Антона разбирает на смех. Воздух мёрзлый пролезает в лёгкие, они сто процентов слягут. На губах горит зола. В доме прям не продохнуть, окно запотевшее, и пахнет странно. — Ты чё туда кинул? — Компромат. Антон вспоминает, что Арсений тащил за собой помятую пижму. — Я думал, мы будем её есть. — Я тоже. Но я не помню, можно ли. Ладно. Грибы они тоже нашли, пока шли. Антон всё время не мог сдержать улыбку, для грибов это были явно жуткие последние мгновения. — Дай-ка ложку свою ненаглядную. — Ешь пальцами. Они сидят на кровати, под всей найденной одеждой и передают банку с супом – обжигает даже так. — Он горячий. — Я тоже горячий. Антон прячет лицо в полумрак. Сил у обоих осталось на полчеловека максимум, руки-ноги двигаются как через смолу, Арсений дурачится, потому что ему хочется. Антон не против. Но щёки краснеют. Еда остаётся, это для них редкость, но есть больше не хочется. Может, правда, много сделали, может, руки больше не хотят держать, но Арсений качает головой и Антон ставит тарелку на стол и заваливается спать. Арсений лежит уже. — Колыбельную споёшь? — Собакам не поют. — Наскули. Хрустит кровать, горячий бок притирается ближе, Антон скулит, но внутренне. Арсений выдыхает в ухо: — Пожалуйста. И сердце опять сминает. На неловкость становится уже всё равно, в голове крутится какой-то джаз, губы выбирают шёпот, едва заметно двигаясь. — Ду-вап ду-вап, ду-вап ду-вап… Смешно очень, Арсений смеётся, Антон именно этот звук и хотел. За окном тихонько трещит оставленный костёр. Обрывки, обрывки, обрывки, но в голове всё равно крутится одна конкретная. Медленная. Плавная такая, как будто качаясь. — Тууу-туу, ту-дууу… Антон не помнит, что там, в оригинале, саксофон, наверное, какое-то изящное дыхание джаза. Но он помнит текст, потому что это осень, луна, освещённое имя, и красиво, течёт вниз и сразу вверх, гибко, протяжно и неторопливо. Шёпот стихает так же, как стихает ветер. Насколько Антон помнит. Ветра пока не было. Арсений спрашивает куда-то в сердце: — Кто автор? — Не помню. Она просто нравится. Арсений неловко чешет нос о майку. — Я помню её в крёстном отце. — Я помню её в том и джерри. — А что за жанр? — Свинг. — Я думал, свинг – это… — Не порть мне музыку. Свинг – это когда длинные ноты заменяются коротким. Заставляет двигать ногами и щёлкать пальцами. Или качаться, если он плавный. — В целом… — Я понял твою аналогию, Арс. Я тебе спел? Спел. Спи уже, — им обоим здесь неловко. — Может, я подрочить хочу. — На меня? Сука, да что ж такое… — На возможность поесть суп, Арс. Сколько раз он уже произнёс его имя, и вслух, и про себя. Дрочить не хочется. Ну, хочется, но больше хочется чувствовать чужую ладонь на всей поверхности руки. Ещё сильнее хочется спать. Они замирают одновременно. За окном слышатся шаги.