Щелчок — тени разгоняет желтый свет.
И в момент, когда они встречаются взглядами, кружка падает из рук, и с оглушающим звоном бьется об пол; вакуум оцепенения дает трещину, когда раздается чужой вскрик. Киллуа думает, окажись они тут моментом позже или раньше, столкнувшись лбами без форы в одну бесконечную минуту, то орали бы все хором. Откуда-то из глубины дома слышится голос, материнскую ласковость которого Киллуа все так же хорошо помнит. Голос тетушки Мито. — Гон? Что стряслось? — взволнованный женский голос сопровождается двумя неуверенными шагами к источнику шума. — Не говори ей, — первое, что произносит Киллуа с мольбой в нетвердом голосе. Перед ним стоит Гон, самый настоящий, босиком, в черной помятой футболке. все такой же Гон, разве что взрослее, чем пару лет назад. Круглые глаза непонятливо перебегали с Аллуки на Киллуа, с Киллуа на Аллуку, а рука застыла в том же положении, в котором держала кружку, что теперь раскидана стеклянными осколками по полу. В его застывшем выражении лица читалось все разом: смятение, неверие, ступор, волнение, озадаченность, которые окатили с такой силой, что склеивали конечности в онемении. Наверняка он задается теми же вопросами о реальности происходящего, которые задавал себе Золдик минутой ранее. — Гон? — тот же женский голос. — Я... случайно разбил кружку... — в интонации севшего от волнения голоса читалось сиплое потрясение, но просьба о неразглашении, все же, была принята во внимание. — Мне точно не надо подниматься? — Нет, я все уберу, — отвечает Гон, даже не повернувшись в сторону голоса. Не глядя на пол, он переступает порог комнаты и спешно закрывает дверь, не сводя растерянных карих глаз с неожиданных гостей, будто бы, выпустив их из поля зрения, они исчезнут так же моментально, как и появились. — Откуда ты... Вы... — Гон резко бьет себя по щекам, и Золдик только сейчас замечает, как сильно у того дрожат руки. — Откуда вы вообще взялись? Вы настоящие? Гон все так же задает интересующие вопросы в лоб, и будь бы другая ситуация, Киллуа бы не упустил возможности попрекнуть его за его прямоту, которая может сыграть злую шутку. Но, наверное, задавать своим друзьям, пускай и появившимся из воздуха, такие вопросы, не было зазорно? Однако сейчас Киллуа терялся в сомнениях и не знал, что ответить — а настоящие ли они? — Мы здесь по нашей вине, — неожиданно вмешалась Аллука, вернувшаяся в сознание. — Наника умеет телепортировать. Мы хотели сделать сюрприз... По лицу Гона видно, что этот аргумент не помог до конца избавиться от неверия. Он, все еще крайне пораженный, щипает себя за руку и морщится — видимо, достаточно больно для того, чтобы быть реальностью. Слишком быстро он оказывается совсем рядом — Киллуа даже не успевает инерционно попятится, будто бы одеревенелые ноги приклеились к махровому ворсу ковра, и любая попытка шевельнуться или попросту вытянуть руки вперед, сместит центр равновесия и тело рухнет, будто бы кукла со сломанными суставами. Фрикс кладет теплые ладони ему на щеки, и эта обжигающая шероховатость до боли знакомо отзывается на собственной коже. Краем мысли Золдик отмечает, что его друг все так же ниже на полголовы. Киллуа, не успевший отреагировать на этот жест кроме растерянного моргания, чувствует, как чужая ладонь скользнула по щеке и ловким движением больно ущипнула за нос. — Твою мать, Гон! Придурок! — вместе с возмущением кровь приливает к щекам и носу, а в закоченелые руки возвращается способность к движению, которую он использует для того, чтобы пихнуть друга в плечо. — Настоящий! — впервые за недолгое время их встречи, Гон улыбается. И пускай тягостная, волнительная, будто бы липкая смоль, атмосфера, начала рассеиваться, Киллуа понимал, что самое тяжелое еще впереди. — Прости, что мы оказались тут так резко, — робко сообщает Аллука, перебирая браслеты. — Я сама не ожидала, что Наника отправит нас прямо к тебе домой... Пожалуй, за все, что Гону удалось пережить и увидеть во время поисков Джина, такой трюк от его друзей не был чем-то из ряда вон выходящим — с чем только Фриксу не удавалось столкнуться, что уж там говорить о телепортациях, к которым они с Киллуа и сами прибегали неоднократно. — Ничего страшного, я все равно очень... очень рад вас видеть! — сердце все еще бьется в бешеном ритме, но Гон улыбается в своей привычной манере, неловко потирая затылок. — Мито бы тоже была... — Кстати о ней, — Киллуа не дает договорить. — Мито нельзя знать о том, как мы тут оказались. Надеюсь, ты не говорил о Нанике? — Я говорил, что ты путешествуешь со своей сестрой, но в подробности не вдавался... Ты ей не доверяешь? — Не в этом дело, — Он качает головой и понижает громкость голоса, сообразив, что их могут услышать. — Ты знаешь, как обстоят дела у нас в семье и... Безопасность Аллуки с Наникой всегда под вопросом. Нужно, чтобы как можно меньше людей знали о ее способностях. Я понимаю, что твоя тетя не стала была рассказывать чужие секреты, но пока в мире существуют люди со способностями читать мысли и выуживать нужную информацию из подсознания людей, безопасность любого секрета лишь вопрос времени и денег. Если ты еще и сможешь за себя постоять, то Мито, как любой другой человек без нэн — абсолютно безоружна. Ты знаешь, на какие вещи способны мои родственники и... Я не хочу подвергать дорогих тебе людей опасности. — Я понял, — соглашается Гон. «Начни со своей безопасности, если не хочешь подвергать ей дорогих мне людей» — мелькает в голове, и Фрикс понимает, что в этих словах нет никакого смысла. Наследник известной семьи наемников и его сестра, одержимая сущностью, всегда будут находиться под прицелом, от которого им суждено бегать и путать следы. — Я предлагаю разыграть сценку, — Золдик делает паузу и, ощутив внимательные взгляды с обеих сторон, продолжает: — Нам надо бы как-то... незаметно выскочить на улицу, чтобы зайти по-нормальному. Скажем, что хотели сюрпризом приехать, но теплоход задержался в пути, и поэтому мы приехали так поздно вечером. Сколько у вас вообще сейчас времени? — Половина девятого, — Гон быстро скользнул взглядом по настенным часам. — Последний теплоход с большой земли прибывает в шесть. — ...Хорошо, — сделав мысленные выводы из сказанного, он кивает. — Добавим еще, что задержались, пока искали дорогу до вас. — и тут же оговаривается, смутившись: — Не переживай, мы... ненадолго. Если ты хочешь, мы можем отправиться обратно как можно скорее и... — Нет, нет, что вы! — Гон настолько громко возмутился, что Киллуа пришлось шикнуть в ответ на его очевидный протест. — Оставайтесь на сколько хотите, вы вовсе не мешаете! Конечно, шанс на то, что Гон не хотел бы их видеть, имел мизерную вероятность, и Киллуа это понимал (но в груди все равно приятно потеплело после его выраженного недовольства на скорый отъезд). — Я отвлеку Мито, а вы пока спуститесь вниз... Бабушка сейчас вяжет в другой комнате, она вас не заметит. Мысль о телепортации при помощи Наники не давала покоя, и Гон считал этот вариант самым простым и удобным для перемещения на улицу, но что-то в нем подсказывало, что его друг не спроста даже не берет этот способ в расчет: что-то явно его останавливает и сейчас не лучшее время для расспросов, момент для которых появится позже. План, придуманный ими за две минуты, был исполнен так же быстро: пока Гон и Мито искали метлу и совок для осколков (он непреклонно заверял, что их нет на прежнем месте), Аллука и Киллуа бесшумно прошмыгнули вниз по лестнице, за входную дверь, выждав ровно минуту, прежде чем постучаться. Эту сцену стука по знакомому красному глянцу двери он проигрывал в голове не единожды: одна из наиболее вероятных развилок их первой встречи после долгой разлуки. И пускай их столкновение уже произошло, но волнение, ползающее холодной змеей по внутренностям, никуда не делось, продолжая разгоняться с каждым новым ударом сердца. А дальше: по-матерински теплые объятия, суетливые шаги по кухне, россыпь междометий с волнительными расспросами о дороге, быстрое объятие с Гоном, которому не пришлось разыгрывать свой восторг. Аллука, не знавшая заботы и любви от собственной матери, сразу нашла общий язык с Мито, от которой веяло домашним уютом, искренней сердечностью, что мгновенно заставило девочку прикипеть, словно приластившегося котенка под теплой ладонью. Загремела посуда, чашки, кружки, ложки; звонко засвистел чайник на плите, а серый, кучерявый пар кипятка смешивался с запахом блинов, которые Мито, под любопытным взглядом Аллуки, принялась готовить. Тепло размаривает, Киллуа вешает махровое полотенце на спинку стула (Мито настояла на ванне после долгой дороги, и у Золдиков не было выбора, кроме того как подыграть). Он позволяет себе обмякнуть, подобрать ноги на сидушку и упереться подбородком в колени, со стороны наблюдая за тем, как сестра звенящим хвостиком вертится около Мито, а Гон, запряженный домашними хлопотами, протирает тарелки. Наконец-то появилась возможность спокойно выдохнуть, словно после бегства от своей собственной тени, наступающей себе же на пятки. Обреченный с самого детства повзрослеть раньше сверстников, он был поставлен на путь, с которого сбежал, хватая младшую сестру в охапку и подписывая для себя негласный документ опекуна. Киллуа приходилось быть лучшей версией себя: тем старшим братом, которым для него никто никогда не был. Киллуа постоянно приходилось бежать и прятаться от других так, чтобы Аллука, милая Аллука, воспринимала все как игру в прятки или догонялки. Киллуа пытался быть сильнее, чем он есть, думать мудрее, чем иногда получалось, быть заботливее, чем выходило в самые тяжелые вечера... Но проблема заключалась в том, что несмотря на все свои старания, он оставался все тем же шестнадцатилетним подростком, недолюбленным отпрыском не родителей, а клана, сгустком чужих надежд и верований, но не сыном. Оказавшись в этом доме второй раз, он понимает, что эта обстановка действует на него все тем же убаюкивающим образом как тогда, проникая через кожу вместе с запахом соленого ветра из форточки. Оказавшись на экзамене четыре года назад, Киллуа был в полной уверенности, что знает и понимает что к чему лучше остальных, больше многих взрослых — встретив Гона, он понял, что ни черта не знает о том, как же все-таки жить по-настоящему. И пускай он не верил, не верил ни одному гадкому слову родителей и Иллуми про то, что он и не человек вовсе — так, кусок мяса в коже, без чувств, желаний, стремлений, рожденный быть идеальным Золдиком, которому вовсе не обязательно уметь думать как отдельный организм, дружить, любить... ведь любить он еще как, оказывается, умел. И Киллуа надеялся, что эти нелепые, странные, громом обрушившиеся на голову чувства к тому, кто раскрасил мир прежде невиданными красками, пройдут, стоит им разлучиться на какое-то время. Но все старое, просевшее под гнетом повседневности, запыленное вихрем времени, глубоко заткнутое внутри себя, неожиданно оживилось — вспыхнуло костром, разгоревшимся от одной неосторожно упавшей искры. Когда-то Киллуа думал, что у него не было и шанса не влюбиться в спасшего его мальчика. Теперь он думает, что у него не было и шанса его разлюбить.❊ ✻ ❊
На столе, устеленным клетчатой скатертью, стоит тарелка с огромной стопкой блинов — не суетилась бы Мито рядом, Золдик бы обязательно утащил тот, что сверху. И только когда все уселись за столом, женщина указывает на ряд баночек, доверху наполненных вареньем, сгущенкой и медом, а он делает вид, будто бы вовсе не гипнотизировал стол последние минут десять. — Киллуа, Аллука, берите, не стесняйтесь, — Мито переводит взгляд на девочку. — Если ты такая же сладкоежка как твой брат, то тебе должно понравиться. — Никогда такого не пробовала, — резюмирует Аллука после пробы первого блина, щедро облитого всем сразу. — А что у вас в семье готовят? Вопрос о семье был встречен молчанием и беглой переглядкой Золдиков: вспоминать об их вечно холодном что снаружи, что внутри особняке в такой приятной обстановке не хотелось. Рассказывать про еду, которую личные семейные повара готовили на заказ тоже не прельщало — особенно про то, каким стылым комком она застревает в горле под пронизывающим взглядом родителей и братьев. За столом разговоры в основном шли либо о работе, связанной непосредственно с трупами и деньгами, либо не шли совсем, оставляя пустое пространство столовой для перезвона приборов и тяжелых вздохов. Что уж говорить об Аллуке, которую от семейных обедов отстраняли вообще. — А, ну... По-разному... Картошку с мясом, — болтает Киллуа первое, что приходит ему на ум. — Вот оно как... У вас, как я понимаю, тяга к путешествиям тоже по наследству передалась? — Мито чуть улыбается уголками губ, очевидно намекнув на своего непоседливого племянника. — Киллуа, расскажи как ты с Аллукой забирался на вечнозеленый холм, – в разговор подключается Гон, пытаясь перевести тему на что-то более отдаленное от семьи, рассказов о которой Киллуа старался избегать. ...Около часа Аллука и Киллуа рассказывали о переливающихся огнями городах, по улицам которых они гуляли; о деревьях с изогнутыми стволами и листьями, искрящими изумрудным глянцем, под которыми они останавливались; об удивительных зверьках, будто бы сошедших со страниц детских книжек. Они разыгрывали сценки, пытались по памяти напеть мотивы народных песен, услышанных из окна; показывали пестрящие воспоминаниями фотографии, даже когда вся стопка блинов уже была съедена. Мито вынесла огромную чашу с фруктами, которые предварительно купила для варенья, но сочла нужным выставить их сейчас, приговаривая, как же удачно сложилось. — Ой, совсем уже поздно! Вы наверное ужасно устали с дороги, — она почти что вскакивает со стула. — Засиделись мы... Завтра с утра схожу на рынок, куплю свежих овощей и приготовлю что-нибудь вкусное. Если кто-то хочет, то может присоединиться к готовке! Аллука восторженно хлопнула в ладоши и закивала с такой силой, что косички на голове закачались в такт звону браслетов: по ее глазам читалось, что начать помогать Мито она была готова уже хоть в эту же минуту. — Я тоже могу присоединиться, — сообщает Гон без лишнего энтузиазма. — Ты-то? Само собой, — Мито махнула на своего племянника рукой. — О твоем желании я даже не спрашиваю. Я вот, у гостей интересуюсь.❊ ✻ ❊
Запах порошка щекотал нос, когда женщина вручала каждому по набору чистого постельного белья. Ночь за домом разлилась битумным лаком, из окна она выглядела непроглядной, подступающей к самому стеклу: будто бы их дом на холме оказался в самом космосе. Казалось, выйди за порог — и почва под ногами превратится в жидкую черноту, оставляя тебя плыть среди искристых звезд, подмигивающих из разных координат бесконечной вселенной. — А можно мне поспать в другой комнате? Киллуа с Гоном наверное всю ночь болтать будут, а я уже спать хочу... — Аллука зевнула для пущей убедительности. — Да, конечно, я могу постелить тебе в гостевой, — ответила Мито, выглянув из-за дверцы шкафа. Киллуа, все еще глядящий в уличную темень, вдруг заволновался: а безопасно ли? Вдруг кто-то вычислил, что они тут? Он с ужасом для себя понял, что даже темнота, казалось, внимательно следила за ними — она напоминала черный, пустой цвет глаз Иллуми, чьи глаза мрачнели, въедаясь под кожу морозящим взглядом. — Аллука, но... — Киллуа пытается возразить. — Вдруг что-то случится и... — Прекрати, я не маленькая девочка! Вам с Гоном есть о чем поболтать наедине, — Аллука довольно улыбается, и Киллуа нечего противопоставить ей в ответ. — Это тебе тоже кое-кто донес? — Некоторые очевидные вещи я могу заметить и сама. Аллука вприпрыжку убегает в свою новую комнату, а Киллуа следует в ту, которая сегодня их встретила совершенно случайно. В комнату, где ему придется остаться один на один с тем, кого он давно не видел и с тем, с кем он хочет обсудить бесконечное множество неозвученного. Жаль, что звуки рассыпаются в горле, так и не обратившись в слова. С Гоном было легко болтать обо всем угодно — он поддерживал любые разговоры с тем же рвением, как и мог поддержать нужную тишину, которая никогда не казалась пустой. Вышедшие из полярных миров, встретившиеся где-то на границе их пересечения: у них с первой минуты знакомства не возникало притупляющей неловкости и Киллуа, выросший по принципу «никому не доверяй и ни к кому не привязывайся», постепенно начал терять бдительность. Гон не прилипал с настойчивыми неудобными расспросами, но и никогда не отмахивался от внезапных чужих откровений, готовый слушать столько, сколько потребуется. И пусть словесные перепалки были неотъемлемой частью их взаимодействий, а разность взглядов часто приводила к спорам — это никогда не заставляло испытывать чувство неудобства. Отчего-то сейчас, замерев перед дверью, Киллуа думает, что тревога, слабой дымкой маячащая на периферии, объясняется мучащим вопросом, горечь которого он слишком хорошо ощущает: «А будет ли как раньше?»... Киллуа нажимает на ручку двери, осторожно заходит в комнату. Желтый свет настольной лампы тускло горит в стороне, на полу лежит застеленный матрас, а сам Гон сидит на кровати, заметно оживившись с приходом Золдика. — Думаю, ты захочешь спать на кровати, поэтому я постелил себе внизу, — Гон указывает на матрас. — Тогда сдерни с моей кровати, — заявляет Киллуа, подходя ближе. Выезжать на колкости было как всегда наилучшим вариантом, чтобы направить разговор в привычное русло. — Я ведь сейчас передумаю, — он пытается звучать угрожающе, но улыбка выдает с головой. — Вообще-то, я хотел вместе с тобой поваляться и поболтать, но если твое детское время уже вышло... — Отвали, — Киллуа показушно закатывает глаза и забирается на кровать, устраиваясь рядом. — На как долго вы тут? — На несколько дней, думаю, не больше, — Киллуа опускает подробности о том, что их комната забронирована всего на пять суток и придется продлевать срок. — И правда... Прости, что так вышло. Я просто рассказывал Аллуке про то, как хорошо на Китовом острове, а дальше... Ты знаешь. — Я рад, что тебе тут нравится, — пропуская всю остальную информацию мимо ушей, Гон выделяет для себя самое необходимое. — Вы часто так? Ну, в смысле, телепортируетесь? Это наверное выгодно... — Нет, — Киллуа качает головой. — Мы всегда добираемся стандартным транспортом. Я стараюсь показать Аллуке разные способы передвижения, как наземные, так и воздушные... Ей это интересно. А что касательно Наники... Я не хочу и не собираюсь ее вмешивать. Нанику итак долго использовали другие люди в своих целях. Она — не инструмент. — Ты классный брат, — отвечает Гон, а Киллуа хочется возразить: нет ничего особенного в заботе о том, кого сильно любишь. И перед тем, как он успевает возмутиться вслух, тот продолжает: — И классный друг. Знаешь, сколько бы раз я умер, если бы не ты? — И знать не хочу, — Золдик морщится: из памяти сам по себе всплывает самый последний случай, когда Гон отделался не заурядным теоретическим «мог бы», а действительно умирал, медленно, по-настоящему и практически необратимо. Эту самую картину он вряд ли когда-нибудь забудет. Вряд ли они оба это когда-нибудь забудут. — Лучше скажи, как ты сейчас тренируешься? Гон, на удивление, замолкает. Шуршит занавеска, стрекочут сверчки в засыпающей зелени — их разговор ощущается рябью по глади неподвижного озера. Фрикс будто бы отвечает у доски на вопрос, на который не знает ответа — настолько понуро опустились плечи. Киллуа кажется, что он ненароком всколыхнул в нем то, что ощущалось сродни больного синяка: стоит слегка надавить — и он отзывается в теле тупой ломотой. — Я... медитирую. В общем, начинаю с самого начала, — голос будто бы потускнел после короткой паузы. — Я тебе не рассказывал, но... я больше не могу использовать нэн. — Как не можешь?.. Совсем? — Киллуа промаргивается, выпрямляется под действием удивления, которое заставляет нетерпеливо склониться к Гону ближе. — Ну... типа того, — Фрикс растеряно пожимает плечами и говорит так, будто сознается в своей оплошности. — Джин сказал, что удивительно то, что я вообще могу жить как нормальный человек после всего случившегося. Так что, наверное не стоит жаловаться на то, что я получил по заслугам, правда? К тому же... Я, как и все, продолжаю излучать ауру... Мне просто надо заново научиться ее использовать. — Почему ты не говорил об этом? — Ну… Я не хотел беспокоить тебя… Вас… — Гон стушевался, замялся, упершись хмурым взглядом в простынь: он будто бы весь поджался то ли в приступе неловкости за свое молчание, то ли за откровенное признание в своей нынешней слабости. — Вы уже очень... очень много сделали для меня. Это лишь моя вина, что все сложилось так. Это тебя не касается, да, Киллуа? Золдик незаметно для чужих глаз вздрагивает от внезапно прошившего ледяным уколом воспоминания. Напрасные сожаления, как прицепившийся к сердцу репей, продолжали беспокоить словно хроническое заболевание, периодически уходящее в ремиссию, но вновь тревожащее при прикосновении к болящему. — И… Что ты будешь делать дальше? После того как восстановишь нэн? — казалось, будто бы в горле пересохло. И пускай Гон сидел живым, здоровым, нормальным прямо рядом с ним, представить его без способностей, взращиваемых ими вместе, было эквивалентно представлению его с травмой, которая не просто мешала, а лишала возможности делать то, к чему тяготело сердце. Ведь какой же человек может обладать громким титулом хантера, но при этом не уметь использовать свою ауру? За время своего молчания Гон, видимо, до какой-то степени смирился со своим возвращением на стартовую точку, но скрыть свое разочарование за легкими смешками и рассеянными, короткими улыбками не выходило. Киллуа знал, как много для Гона значит диапазон физической силы, и каким болезненным ударом было лишиться этого: ощущать собственную слабость в любом проявлении он настолько ненавидел и презирал, что это едкой кислотой разъедало его изнутри. Даже без нэн, Гон все равно отличался от всех остальных: он был исключительным, один на миллиард, как говорил Винг. Вот только у поражающего потенциала не было тормозов: Фриксу всегда было мало. И захлебываясь азартом, сперва в погоне за первенство, потом в преследовании мести, он жил по закону «все или ничего». И ему везло: пока судьба, раздраженная его безбашенностью, нездоровым запалом и всепоглощающем желанием прыгнуть выше головы, не отобрала все, как игрушку у разбалованного ребенка. — Не знаю, — слышать от него такие слова было незнакомо и непривычно. Гон, каким помнил его Киллуа, всегда имел конкретную цель. — Я пока четко не определился с тем, каким именно хантером хочу быть, да и строить сейчас планы бесполезно. Я это понял, когда вернулся на остров. Слова роились в голове, перекрикивали друг друга, но Золдик не знал, что именно стоит выцепить из мысленного круговорота и произнести. Нуждаются ли в его поддержке, если его не сочли нужным уведомить? Киллуа хотелось составить из проскальзывающих слов что-то ободрительное: сказать о том, что Гон наверняка преуспеет и обгонит самого же себя; а еще о том, что для него тот и без нэн ни на грамм не потерял своей ценности; а еще про то, что Гон, с которым он знаком, всегда верил в лучшее, порой даже до абсурда, но так пламенно, что зажигал этой верой потухшие угольки в других. Но Киллуа продолжал молча сидеть в полумраке, словно выжидая подсказок от образовавшейся клейкой тишины. Бледная рука осторожно коснулась чужого плеча как раз в тот момент, когда Фрикс неожиданно повернулся, столкнувшись с ним взглядом. — Иногда я думаю, что хотел бы путешествовать с вами... Может быть открывать что-то новое или исследовать остатки древнего мира... Или редких животных... Может быть даже отправиться на темный континент! А может быть, все по очереди? Главное поскорее восстановиться... И Гон рассказывает о том, как ему поскорее хочется закончить со скучными учебниками из школьной программы, которые не несут в себе ничего кроме надоедливых черных формул на белом фоне (и, между делом, просит помощи с одним из блоков задач). Рассказывает, как местные рыбаки просят его в тысячный раз пересказать о своих приключениях, чтобы позже, пересказывать это другим приезжим по несколько раз, добавляя подробности от себя. Рассказывает о том, как после их приключений все вокруг стало другим и воспринимается иначе, или, может быть, это он смотрит на все по-новому. Киллуа слушает: ни один их короткий разговор по телефону, перемешанный с помехами, длиной до первого «прости, мне пора идти», не заменит того, как Гон с заразительным пылом рассказывал о своих волнениях. Он размахивал руками: то наклонялся ближе, переходя на шепот, то громко смеялся — Киллуа искренне надеялся, что не пялится так очевидно, пытаясь восполнить промежуток времени, за который он исскучался по чужим интонациям и динамичной манере рассказывать. Страхи о безвозвратно потерянном постепенно рассеивались как дымка непогодицы: они все еще не чужие друг другу, чего так опасался Киллуа. Безусловно, они оба изменились — набитые шишки давали о себе знать, наработанный опыт вплетался, отпечатывался, заживал рубцами, к нескольким из которых все еще было больно прикасаться. Они оба выяснили — разрушать легче, чем строить. А строить взаимоотношения, подкошенные невысказанным и сказанным не так и не тогда, —особенно. Как там сказал однажды Ханзо? Кость можно сломать так, чтобы она срослась и стала еще крепче. Применимо ли это к ним самим?.. Золдик полагался на свою привычку много думать и ненавидел ее одновременно. По крайней мере, больше не хотелось спросить то самое, волнующее сознание «а друзья ли мы все еще?». Этот вопрос больше просто не имел смысла. Киллуа кажется, что они будто бы поменялись местами: теперь он знает ориентир куда двигаться, а Гон хочет идти следом. Теперь для Золдика открыты дороги во всех четырех направлениях, а у Фрикса вокруг — четыре стены комнаты, за которыми исхоженный вдоль и поперек остров. Лишь одно оставалось неизменным — Киллуа всегда хотел видеть Гона рядом: соратником, напарником, лучшим другом и кем-то большим, если такое однажды возможно за пределами собственной черепной коробки. — Эй, Киллуа, а расскажи мне больше о ваших путешествиях, — просит Фрикс, заглядывая в глаза как щенок: не хватает только виляющего хвоста. Киллуа рассказывает то, о чем он умолчал на ужине с Мито: о том, как они прятались от песчаной бури, заставшей в дороге; о том, как несколько раз их пытались надуть, и Киллуа приходилось сдерживаться, чтобы не выпустить когти; о том, как порой страшно засыпать, зная, что в любой момент любой человек, постучавший в дверь, может быть подослан семьей или сам являться ее членом, чтобы разрушить все обретенное, как в самых страшных кошмарах. Гон слушает не отвлекаясь, иногда кивая, иногда поддакивая, а иногда подпрыгивая на месте с удивленным «да ладно!», и в такие моменты Золдик ловит себя на мысли, что историю хочется приукрасить хотя бы ради чужих округленных глаз и удивленных восклицаний. Хотя, по правде говоря, Фрикс никогда не был скуп на реакции. — Вот блин, — разочарованно тянет Гон. — Мне правда жаль, что я не могу быть с вами... Я как можно скорее восстановлюсь и догоню вас! Никто к вам не притронется! — Нас не нужно защищать, я справляюсь, — Киллуа сдерживает улыбку: в сердце теплом отзывалась чужая забота. Он подозревал, что Гон так отреагирует. — Не чтобы защитить, а чтобы уничтожить каждого, кто нарушает покой людей, которыми я дорожу. Серьезная тишина раскалывается смехом: стрелки часов показывают три ночи, и Гон сгибается, тыкается носом в чужое плечо, чтобы приглушить звук собственного голоса. Киллуа чувствует чужое тепло, смех, оседающий теплыми выдохами на коже, и боится пошевелиться — ведь только утром он вспоминал того, кто был за тысячи километров на другом конце света, а сейчас этот кто-то утыкается в рукав его футболки. Киллуа то ли жарко, то ли морозит: щеки предательски глупо розовеют от мысли, что он не хочет, чтобы парень рядом отодвигался. Была бы его воля, он бы прижал Фрикса к себе крепче, не отпуская, но... Гон, закончив использовать чужое плечо как заглушку, отстраняется. — Знаешь, Киллуа, я так счастлив, что вы оказались здесь, — выдает Гон, и Киллуа отмечает про себя то, что его лицо еще долго не восстановит свой привычный цвет. — Тут так... одиноко. Раньше, еще до экзамена, я это чувствовал, но принимал как должное. Потом, когда ты приехал сюда впервые, я будто бы заново, вместе с тобой открыл для себя остров, показывая его тебе. А теперь я снова тут. Один. И зная, что бывает иначе... Это давит сильнее. — Хм... Приезжие тоже больше не развлекают? — Киллуа вспоминает о том, как год назад Гон упоминал, что в гости приезжали Шут и Наккл, но пробыли не больше дня, ссылаясь на важные дела и желание быстро заскочить с пакетом гостинцев, поспрашивав о делах и самочувствии. — Не в этом дело... Дело в том, что тут нет тебя. Нет. Гон определенно не утратил своей черты говорить прямо: и в бровь, и в глаз, и в самое сердце. Такие слова действуют на Золдика особенным действием — не как звуковые волны, достигшие барабанной перепонки, а как что-то обжигающее, брошенное раскаленным шаром для боулинга в не готовые к подаче руки. — За это время, которое я тут торчу, я много раз вспоминал о том, как здорово нам было тогда... — Я тоже вспоминал… о наших с тобой путешествиях и о… нас — последнее слово остается висеть в воздухе неуверенным полушепотом. Киллуа, отчего-то, вновь чудится, что они во сне: неосторожно моргни и очнешься в спутанном одеяле одного из холодных номеров. Все ощущается таким зыбким, эфемерным, размытым и разнеженным. Под тяжестью летней ночи язык, беспрестанно болтающий последние несколько часов, хочет выдать чуть больше, чем следует, и Киллуа еле сдерживает этот порыв за зубами. Не в первый раз. За сегодня они уже не раз возвращались к воспоминаниям о совместно проведенном времени, которое у обоих отзывалось в душе тянущей нутро ностальгией, которая с трепетным «а помнишь?» вытаскивала из памяти ни чуть не померкшее. Многие из воспоминаний горчили желчью, пахли стальным холодом, застревали шипами между ребер, к ним еще много раз предстоит вернуться, прежде чем они окончательно перестанут царапаться и болеть... И пускай, ведь хорошего, непременно, все же больше. — Классно, что у нас остались фотографии, — Гон указывает взглядом на фоторамку на столе, в которую помещен тот самый кадр в день расставания. — Так можно еще и смотреть... Не только много думать. — И… что же ты надумал? — от волнения перехватывает дыхание. Ощущение будто бы балансируешь над пропастью: один неверный шаг — и то, что со скрипом склеивалось воедино вот-вот рассыплется в пыль, которую не соберешь. Киллуа искренне надеется, что Гон не слышит, как у него бьется сердце, потому что будь бы тут Сенрицу — она бы закрыла уши руками. То ли Киллуа казалось, то ли между ними взаправду потяжелел воздух, будто бы наэлектролизованный собственной неосторожной рукой. Доверься бы он сердцу, а не разуму, то произошло бы нечто непоправимое: к примеру, поддаться вперед и… — А ты? — Я первый спросил. Вместо ответа Фрикс хитро улыбается, и Киллуа задерживает взгляд на чужих губах, прежде чем встретиться с глазами напротив, явно что-то замышляющими — еще немного и посыпятся звезды. Гон поддается вперед, может быть, с расчетом шепнуть что-то на ухо, а может быть… Киллуа, на всякий случай, закрывает глаза. И все-таки, не так уж плохо было оказаться здесь так неожиданно.