Недоразумение из-за Кроатона

Молитвы слушать тяжело, когда душа совсем грешна. Вот и сегодня начинался рабочий день. Вернее, рабочим Бенджамин его не считал: для него местная работа — безделье. За что только церковные тунеядцы работяги вообще получают деньги? За пение? За долгие разговоры о бессмертии души? За починку сломанных детишками скамеек? За готовку обедов для бездомных? Ну и мерзость. За его-то работу, которая куда тяжелее, никто не отплатит даже банкой пива. Все самые тяжелые вещи были сброшены в походный рюкзак: вот найденные во дворе кирпичи в тканном мешке, вот автоаптечка, вот несколько железных инструментов и свернутые накрепко три комплекта одежды. Теперь можно выдвигаться на пробежку. С каждым днем все тяжелее: легкие сдавливает, как пару шариков, слабо надутых нелюбимому ребенку вроде Бенджамина на день рождения. Кашель каждый раз заканчивается кровавыми пятнами на одежде, руках, салфетках — где только его не застанет приступ врасплох. В церкви кашляется чаще. Когда бегаешь — тоже. Сегодня прохладно, небо — безмятежно розовое, с голубым отливом и белым налетом. Пахнет свежестью, около речки так совсем. По ногами грязь, но крупным ботинкам и сильным ногам это совсем не помеха. Рядом изредка пробегает койот или линяющая весной лисица, а за спиной остается второй километр. Нужно было в краткие сроки найти демона. У него мало времени, раз начался рецедив. Берн редко вспоминал, откуда у него Кроатон. Ему казалось, что это неотъемлемая часть его существования, последние лет пять так точно. Зато хорошо помнит, как ангельский клинок, перемазанный демонической кровью, вошел ему в бок тончайшим лезвием, разрывая плоть. Тогда в нем что-то умерло, потому что единственный за всю его жизнь напарник его предал и был таков. Тот не был человеком, и с тех пор Бенджамин не доверяет не только людям, но и любой нечисти. Даже если она имеет отношение к ангельскому роду. — Доброго утра, отец Берн. — в служебное помещение первый проскользнул тот самый зануда: у него новые очки с более тонкой оправой, приятный тенор, черное длинное пальто, обрамляющее грациозный поджарый силуэт. Было в нем нечто непростое, непростое со вкусом и аккуратностью, обыкновенно неприсущее святым отцам и служителям церкви. Он молод, трудолюбив за десятерых, как лошадь, кудряв и осторожен в меру — однако Бенджамина он все равно раздражает. Берн даже не знал чем — видимо, потому что тот находил его привлекательным, и, возможно, не будь бы они в церкви, он осмелился бы на неловкий гомофобный подкат, чтобы облегчить собственную душу. Вообще-то мужчин он не любил больше, чем женщин. — Доброе. Неважно выглядите сегодня, кстати. — грубость, но оправданная: Бейтс сегодня излишне бледен и еле перебирает ногами, хоть и старается изо всех сил быть таким же активным, как обычно. Вешает пальто, складывает драповый пояс, оставляет обувь и обязательно укладывает жесткие кудри, чтобы те не падали на выбритые виски. Ничего нового, но он, очевидно, болеет. Берн слышал, что у него астма. Что он порой уходит на больничные, но при себе он ни разу не видел у него противоастматического спрея. Ни среди вещей, ни в руках, а ведь уже сезон — холодая осень. А крест в его руках он видел лишь раз, когда тот был в плотных перчатках. Сослался на высыпания из-за аллергии на холод. Он кажется Берну атеистом в глубине души. В травянистых глазах он ни разу не видел вдумчивости в молитвы или слепой веры — там всегда было нечто иное, непроницаемое. — Приступы мучают. А мое лекарство еще не завезли. Проблемы с поставками сюда, да и препарат немецкий. — он сдержанно улыбнулся, вытаскивая из сумки черную рясу. Однако, в аптеке Бенджамин был вчера. Он, конечно, был охотником старой школы: притуплял Кроатон травами и сборами, всем противодемоническим, будь то рисунки хной на теле или заговоры на свечах и головах черных куриц. Однако, препаратами, тем более облегчающими приступы, он не брезговал и точно помнил — завоз препаратов был еще неделю назад, а спросом особым не пользовался. Либо отец совсем несведущ, либо он совершенно не астматик. Но отвечать он ничего не стал — выглядел-то Дастин действительно не очень, не врет. Только вот почему — загадка. Святой отец зашел за ширму, отведенную совершенно наипротивнейшим и скромным образом для переодевания: Бенджамин это презирал, да и в том, чтобы снять верх, не видел. Кому его тело собственно нужно? Кроме него самого, разумеется. А Бейтс, судя по всему, то ли чересчур стеснителен, то ли излишне скромен. Наверх ширмы легла драпировкой хлопковая белая рубашка и галстук-бабочка, затем жилетка. Снизу мелькнуло нечто черное: то ли ботинок, то ли ткань, Бенджамин, пялящийся сквозь прорези в открытой дверце на чужую фигуру, даже не заметил. Он так и не оторвал своего взгляда, когда Бейтс вышел из-за ширмы, чтобы взять забытую рясу, держа в крупных ладонях одежду и поправляющий свободной рукой очки. На секунду ему показалось, что тот стал даже бледнее — едва ли не сливался с побеленой стеной позади него. И оказался прав — святой отец пошатнулся и хотел было опереться на стол, как промахнулся рукой и повалился в ящики с грохотом. Тело-то у него тоже немаленькое, хоть и длинное, шуму наделает много. Охотник наконец отмер от своего внезапного наваждения и кинулся ближе к столу. Нужна вода, хотя бы какая-то. Даже если мужчина и не протянул свои ноги к чертям собачьим, то полить его водой в любом случае хотелось хотя бы из вредности. Первой под руку попалась бутылка в размытой надписью. Крышка открылась легко — из горлышка ничем не пахло, да и на вкус вполне себе вода, как понял Берн после первого глотка до этого неизвестной жидкости. Но ему повезло, в отличие от Дастина: тот отключился, раскинув руки в стороны и едва закатив приоткрытые глаза. Грудь его провалилась вместе с нижней частью тела и едва вздымалась в выравнивающемуся редком дыхании. Живой и вроде бы даже без черепно-мозговой, а значит, можно и пополоскать. Даже очки убирать Бенджамин не будет — так веселее. Набрал в ладонь воды и смахнул щедро на оголенное по пояс тело. То в ответ мелко вздрагивает, пальцы поджимаются, носки в лакированных туфлях разъезжаются в стороны, а места, куда попала вода, начинают сначала розоветь, а затем и краснеть. Дастин морщится и еле-еле поднимает голову, тихо шипя. — О Господи…