Я пришёл сюда безликим,
Чтобы с лицом уйти
Прежде, когда ребёнку исполнялось двенадцать лет, он вступал в страшное время ожидания, ответственности и страха перед Играми. Теперь, благодаря Революции Сойки-пересмешницы, все дети этого возраста были просто детьми. Все, но не сын самой Сойки-пересмешницы, у которого начались свои Голодные Игры. Отец умер, а его мать из просто неловкой и неумелой превратилась в отсутствующую. Что была она, что её не было. С того самого дня, когда Киран остался совсем один последний раз и навсегда, он помнил лишь серое тело отца, выставленное в холле их дома, и мать, то бродящую по дому мимо трупа, так неприкаянно и медленно, словно бы сама была мёртвой, то лежащую в дальней спальне с недвижным взглядом, время от времени проваливаясь в глубокий сон. По большому счёту, Кирану не было до этого состояния матери почти никакого дела: он, конечно, ощущал определённого рода лёгкую грусть, как и после непосредственно самой смерти отца, но мальчик с самого детства отличался равнодушием и холодом к окружающему его миру. Равнодушие это разливалось и на его собственных родителей — Киран привык справляться со всем самостоятельно, а родителей воспринимал как практические элементы своей жизни, с которыми иногда надо было считаться. Не более. Искренне передёргивало его лишь тогда, когда мать, будучи в этом мерзком беспомощном состоянии, громко, чтобы он услышал, просила пить. Очень хотелось бросить ей в лицо, напомнить, что его собственный отец и её сожитель по совместительству, даже не муж, помер так рано из-за того же. Что каждый изъян, нашедший приют в теле Кирана — прямое последствие её пьянства. — Пит, милый… Не нужно иметь идеальный слух, чтобы понять, что она вновь назвала меня именем своего бывшего любовничка. Меня зовут Киран. Он смотрел на её губы: они явственно проговаривали лишь один слог. Выплёвывали его. Одно движение губ вперёд и один выдох: Пит. Меня зовут Киран. — Питти, я хочу… — Рот матери приоткрылся на первом слоге, на втором вытянулись губы. Хочу… Она осекалась в такие моменты так, будто ей было неловко договорить. Пальцы тоже неопределённо застыли в жесте, означающим пожелание. Они уже несколько лет как общались неясной смесью речи и языка жестов — в последние годы Киран стремительно терял слух, и в какой-то момент потерял его почти совсем. Теперь она выпрашивала у сына бутылки жестами. Могла бы целиком говорить, чего уж жеманиться, не секрет, что ты хочешь. Но вместо этих слов Киран вытянул губы, в попытке сдержать рвавшееся из него раздражение, и чересчур жёстко и протяжно произнёс совсем другие: — Сейч’с принесу, м’ма. Он сам не знал, почему был так покорен. Почти жалко было даже такому спокойному и холодному человеку, как Киран, глядеть на неё, на бывшую победительницу, трижды победительницу. Победа редко когда означало счастье. Победа — это победа. Не более. Никогда не знаешь, какую награду получишь за неё — медаль или пробитую голову. Мать, вон, поехала головой, а уже покойный отец заработал алкоголизм в своё время. От одной только мысли о судьбе своих родителей и возможности её на раз-два повторить обычно недвижное лицо Кирана начинало непроизвольно нервно дёргаться. Со мной не случится такого, окажись я на вершине или на дне. Я найду выход. Вылечусь. Заработаю. Чего бы мне это ни стоило. Лет до семнадцати Киран, несмотря на все сложности, исправно присматривал за матерью, она — насколько могла — пыталась присматривать за ним тоже. Совсем незаметная и неумелая забота, особенно на фоне чёткого и выверенного ухода Кирана за ней и за домом. Он так и не узнал, в какой момент своего существования она умерла. Он просто оставил её в доме своего отца и больше никогда не видел. Скорее всего, какие-нибудь ближайшие соседи присмотрели, но он не знал этого наверняка, да и, честно сказать, ему было совершенно всё равно. Он всего-лишь ждал, когда накопится достаточно денег. В Дистрикте-12 перспективным считался в основном тяжёлый физический труд, совершенно не подходивший Кирану из-за его постоянных проблем со здоровьем — спасибо, мама и папа за то, что таскать на плечах мешок с мукой или дышать у пепла стало для вашего сына равносильным смертному приговору! Киран изначально не планировал оставаться в отчем доме надолго, иначе путь ему был бы именно что на дно. Он бы умер раньше, чем впервые переспал бы с девкой из кабака — той, черноволосой и хитрой, что когда-то так впечатлила его своими стихами, но имела несколько десятков ухажёров кроме него, и которую он желал бы только распробовать, но не любить. А Киран хотел жить, а не выживать, больше, чем кто-либо мог подумать. И у него были свои планы на свою, скорее всего, не самую длинную грядущую жизнь. Капитолий ждал Кирана, как истинный отец и как любящая мать. И дождался. Первым делом Киран Пит Эвердин навсегда, словно страшный сон, забыл второе имя, раздражавшее его больше, чем навязчивая муха, и фамилию, принадлежавшую его матери. Надо было заменить на что-то, что не было бы связано ни с одним домиком из Деревни победителей. В общем и целом, ему было уже всё равно. Только б не наступала на пятки прошлая жизнь. Человек без фамилии, семьи и родины спокойно, будто бы был вычислительной машиной, перебирал в голове свою новую историю, на ходу складывающуюся. И выбрал. — Здр’вствуйте, меня зовут Киран Уайт, я х’тел бы устроиться к В’м на р’боту. Казалось, что эту фразу, мычащую и неловкую, успел услышать уж весь Капитолий в самых различных вариациях. Парикмахеры, бармены, стилисты, лекари, театры — Киран везде спрашивал, везде пытался втиснуться, подзаработать. Он понимал, что всё, что ему надо для успеха — не образование и не идеальное здоровье. Он должен был быть интересным. Интересным и симпатичным. Правда, пока что получалось быть только жалким. Его действительно брали на подработки больше из жалости — сочувствующие взгляды он видел за милю. Это злило его, но он ничего не мог поделать с тем, что дала ему мать-природа и родители-алкоголики — он не только был довольно маленьким для своего возраста, но и имел проблемы с речью из-за глухоты. Он ведь никогда не слышал, как правильно звучат слова. Так что даже первое слово, которое он произнёс в свои семь лет, звучало неправильно. Ломанно. Тем не менее, нигде Киран подолгу не задерживался — чужая жалость быстро сменялась раздражением, и не особо отличающиеся терпением капитолийцы вышвыривали его прочь, даже если за месяц до этого ворковали над ним и сочувствовали его тяжёлому положению. Искать дом и зарабатывать гроши в столице стало привычным делом — и оказалось для Кирана гораздо более приятным, чем просиживание зада в Дистрикте-12 рядом с матерью. Да, он успел привыкнуть к ритмам Капитолия и даже его полюбить. Он постоянно бегал от одного порога к другому — но лишь до того момента, пока не позвонил в одну дверь, внешне ничем не отличавшуюся от остального множества дверей Капитолия. За ней стояла высокая — почти ростом с его покойного отца — женщина средних лет. Тёмные её волосы были туго завязаны в пучок на затылке, платье было не таким вычурным, как у большинства капитолийцев — или это просто было всего-лишь её домашнее платье. Приподнятые брови, остренький прямой нос и широко распахнутые глаза привлекали взгляд. Киран промычал что-то невнятное, а красивые глаза женщины сделались совсем большими. Сейчас и она меня вышвырнет. Но этого не произошло. Она взяла хорошенький чистенький блокнотик и красиво, пусть и немного коряво, написала: «Привет! Это ты хотел работать у меня? Как тебя зовут? Ты надолго здесь?» Что-то было очаровательное в такой легкомысленной форме вопросов. Киран написал ей ответы. Так они обсудили всё, что касалось его будущей работы. Его устроило буквально всё — он бы даже сказал, что его зарплата высоковата, а работа прислугой довольно проста. Но он решил для себя, что не задаст лишних вопросов, а будет лишь наслаждаться. Этим — и немного нервной, но такой красивой улыбкой его новой хозяйки. «Как я могу к Вам обращаться?» — вывел он печатными буквами на бумажке. Женщина закусила губу, оглянулась — странное поведение на взгляд Кирана. Потом она взяла блокнотик и написала: «Эрика. Называй меня просто Эрика». — Хор’шо, Эрика, — произнёс он и улыбнулся — одними лишь губами, чтобы не было видно плохих зубов. Эрика же улыбнулась ему очень широко и её белоснежные зубы блеснули из-под розовых полных губ. Киран лишь сглотнул. Так он стал жить в доме своей новой госпожи, прислуживать ей по мере возможностей, встречать немногочисленных гостей, прибираться в её доме, помогать с работой — она была швеёй, что всё ещё было престижной профессией в Капитолии: даже несмотря на то, что клиентов у неё было совсем немного, она явно была женщиной высокого достатка. Сначала Эрика заказала ему специальный аппарат, который позволил бы ему слышать всё так, будто бы глухоты никогда и не было — одна из новейших моделей этого аппарата. Киран на всю жизнь запомнил, как чуть не задохнулся от всех звуков, когда впервые надел аппарат, и потому быстро снял его и больше никогда не надевал — для него все звуки были таким мучением, что болела голова. Поэтому постепенно Эрика даже выучила язык жестов, что сначала насторожило Кирана из-за воспоминаний о матери. Но после их с Эрикой долгих и молчаливых диалогов и обсуждений он расслабился. Его даже почти тронуло такое внимание к его недостатку. Эрика действительно была очень добра к нему. Даже излишне. Эрика одевала его по своему вкусу, кормила за свой счёт, а его новые ровные и здоровые зубы блестели на солнце, как и у неё самой. Но более того, она пустила его далеко не только в свой дом и кошелёк. Ещё не так давно Киран мог мечтать лишь о девчонке из кабака — не из истинной любви и страсти, но из собственного праздного интереса к тому, каково это — быть с женщиной? Юноша ощутил это на себе именно в Капитолии, именно на шёлковой тёмно-синей постели своей госпожи Эрики. Он понимал, что ему, как минимум, не всё равно на госпожу Эрику. А это уже большой показатель… чего-то. Сам он не знал чего именно — не был готов громко назвать свою привязанность и привычку любовью, которая в его прежнем доме если и была, то вся была скоплена в коротком имени «Пит» и давным давно заплесневела и сгнила. Центром его вселенной всегда был он сам. Теперь же к нему приложилась и Эрика. Теперь он стал взрослым мужчиной, пусть и слабым, пусть и болезненным. Теперь у него был человек, первый за всю его жизнь. Просто был, и всё, как его вещь — но, несомненно, самая лучшая вещь. Киран мог смотреть на Эрику часами — жадно, как белый лис — и думать о том, что она принадлежит ему, раз никому больше не оказалась нужна — в свои тридцать шесть лет она оказалась незамужней, родственников и друзей у неё не осталось, а на улицах Капитолия ей даже хмурились. Отчего это происходило? Эрика всегда отмахивалась, а Киран вспоминал: она ведь так и не сказала свою фамилию. Он не видел ни одного её документа, не слышал, чтоб к ней обращались по фамилии даже в обществе — очевидно, она об этом позаботилась. Она отшучивалась: мол, уже не девчонка, так что стыдно носить старую фамилию — вышла из моды, а замуж не вышла, чтоб новую получить. Киран хрипло и надтреснуто посмеивался в ответ на шутку и никогда не возвращался к этому сам. Однажды, в очередной их долгий и тихий разговор на языке жестов, речь зашла о Революции. Киран родился, конечно же, уже после неё и не мог помнить, как всё было раньше. Но Эрика родилась гораздо раньше, пусть и была на тот момент всего-лишь ребёнком. Так как всё было до… до Китнисс Эвердин? Он должен был признаться, что сколь бы он не выносил Китнисс как свою мать, ему всё равно было интересно, какой она была в юности, до победы. Жива ли она ещё была? Да нет, скорее всего уже померла. Несколько перефразировав бурлящие в голове мысли, Киран спросил, сопровождая сбивающийся голос ловкой и быстрой сменой жестов: — Расск’жи мне про Рев’люцию, — он приподнял белесые брови, как щенок в мольбе. — И о том, чт’ было до неё. На секунду Эрика задумалась, посмотрела в окно и вздохнула. — Что было до Революции… — выдохнула она задумчиво, затем начав активно рассказывать, аккомпанируя голосом к движениям тонких пальцев с острыми ноготками. — Я едва ли что-то запомнила из исторических событий, но зато знаю и помню, что раньше меня любили в школе. До Революции я была всем. Когда правил мой дедушка… Она вдруг замолчала, а ладони её сжались в кулаки. Она почти испуганно посмотрела в глаза Кирану. Тот опустил взгляд. Её дедушка? Правил? На самом деле Киран Уайт давно догадался, и теперь получил это маленькое подтверждение. Кого ещё могли не просто игнорировать, но даже обращаться с ней так, будто она была по меньшей мере прислугой, при всём её достатке? И это в Капитолии, где прав тот, у кого больше денег — одна из немногих установок, которые не смогла вытравить даже Революция. Единственным человеком, что его приютил, оказалась Эрика Сноу. Лишь она, отверженная, могла понять его одиночество. Лишь он, человек-изъян, мог принять то, что перед ним сидела женщина из семьи Сноу. После этого случая Эрика, осознав, что Кирану, в отличие от многих других, было всё равно на её происхождение, заметно расслабилась. Она спокойно упоминала про своё прошлое, рассказывала про своё детство и президента Сноу — а Киран жадно внимал ей. Ему начинало казаться, что он оставался с этой женщиной только для того, чтобы слушать о бывшем президенте совершенно не с той стороны, с которой его показывали новые власти. Они жили так на протяжении нескольких лет. Ничего не менялось, разве что Киран чуть набрал веса, а у Эрики появились новые морщинки. Иногда Эрика намекала на то, что хотела бы ребёнка, а Кирана от мысли об этом начинало мелко трясти и мутить. Нет, у него не будет ребёнка. Это он решил точно. В нём складывались совсем другие цели, которые он и сам не смог бы оформить в слова. Но что-то было — и это точно не семья. Эрика часто подолгу смотрела в окно на новый Капитолий и вздыхала. На глазах Кирана она теряла свой смысл жизни — не жена, не мать, не карьеристка. Она была всегда одна, даже когда Киран был рядом, а её семья и фамилия были окроплены вечной ненавистью, не позволяя ей стать успешной, пусть у неё и были все задатки. Киран же просто наблюдал, иногда механически и бесцветно поддерживая, но совершенно не сочувствуя её положению — он прекрасно понимал, что если бы она была чуть уверенней в себе и своём окружении, то даже не взглянула бы в его сторону. Если они когда-нибудь и поднимутся, то только лишь вместе. Это он твёрдо решил. — Мне страшно в этом признаться, но… иногда я думаю, что раньше было лучше. Я была счастливей, — Она активно жестикулировала и всхлипывала. — Дедушка меня очень любил. Все меня любили. Мне так кажется… Новый Капитолий мне совсем не нравится. Пересмешница испортила всё. Мы никто. Мы никто, Киран Уайт. Киран усмехнулся про себя. Что правда, то правда. Он, будучи меньше Эрики раза в два, неловко приобнял её за плечи — и это показалось ему глупым, потому он быстро отстранился. Посмотрел на её профиль, пригладил ей тёмные волосы. Он даже сам не был уверен, насколько искренними были эти действия, но он чувствовал, что они были правильными. Он глядел на неё. Она успокаивалась. Чем дольше он смотрел на последнюю из рода Сноу, тем более смелые и страшные мысли роились в его мозгу. А если действительно попытаться стать кем-то? — Я д’маю, что у нас п’луч’тся эт’ испр’вить. — Что? — Постоянно приподнятые брови взметнулись ещё выше. Пальцы забыли вывести жест. Он ответил ей лишь на языке жестов, почти без сопровождения устной речи — мало ли их могут услышать: «Мы — никто? А что если мы станем кем-то? Недовольных нынешней властью мы найдём всегда — не бывает полного и беспрекословного единогласия. Я уверен, что у твоей фамилии осталось предостаточно сторонников со времён Революции». Я искал фамилию и семью — я их и нашёл. Моё истинное место в Капитолии. В резиденции Сноу. Нас будут уважать. Нас увидят. Мы станем настоящими победителями.