***
Геллерт уходит, как всегда, оставляя Персиваля почти бессознательным, жалким подобием человека в пятнах крови и с оглушающим эхом собственных криков в ушах. Он вздрагивает каждые несколько секунд, его тело плохо переживает последствия круцио, и Персиваль знает, что ему осталось недолго — его хорошо обучали, чтобы уметь распознать, когда человек близок к тому, чтобы сломаться под непростительными заклинаниями, и что случается с этими несчастными дальше. Может быть, он думает с оттенком противной жалости к себе, что это предпочтительнее для него, просто сойти с ума, и не бояться больше, что в закоулках его разума Гриндевальд обнаружит некоторые из смертельно опасных государственных тайн или, присмотревшись получше, осознает всю реалистичность предсказаний Персиваля. Что он никогда не сможет использовать проклятие Персиваля как оружие. Может быть, если он наконец сойдёт с ума, Персивалю больше не придётся терпеть агонию снедаемого войнами мира в своей голове. Персиваль хочет сдаться, но просто не может, не ему, никогда. Персиваль хочет умереть. «Фэоти,» Персиваль жмурится, всё его тело протестует, измученное, болезненное, бессильное, но он всё равно отворачивается, не хочет слышать этот голос, не может слышать это имя. Это была её идея, чтобы у них были особенные прозвища друг для друга, тайна только между ними. У их родителей были ласковые имена, способ, которым они общались, чтобы выразить все чувства, не произнося ни одного лишнего слова, и даже после убийства отца, их мать называла его только так, говорила, что это всегда заставляло их обоих ощущать принадлежность друг другу, глубокую любовь, которое значило это для них обоих. Морриган, полная намерения во всём подражать матери, ещё в детстве немедленно решила, что должна найти такие прозвища для них. «Фэоти, посмотри на меня,» нежная рука касается его плеча, гладит, утешая, но Персиваль чувствует только боль и режущие глаза слёзы и отчаянно мотает головой. «Пожалуйста,» он шепчет, его голос сорван криками, но не мольбами, он никогда не просил пощады у Гриндевальда — его отец встретил свою смерть с честью, Персиваль никогда даже не задумывался о том, чтобы предать это достоинство. «Уходи.» И всё же от умоляет сейчас, уверенный, что после всех пыток и лишений, его сломает не жестокость, а любовь. Морриган игнорирует его просьбы, как и всегда, продолжает утешающе ласкать его плечо и напевает колыбельную, которую пел им их отец, и, если он постарается достаточно, сможет даже притвориться, что действительно чувствует её прикосновения, а не холодную иллюзию умирающего разума. «Ты видел ещё одно предсказание недавно, не так ли?» Персиваль сжимается в клубок, пытается защитить себя от новых страданий, пытается уйти от некрасивой истины. Он хочет, чтобы она исчезла, чтобы перестала мучить его, будто всего ада, через который проводит его Гриндевальд, недостаточно. Персиваль не отвечает ей, он никогда не любил свой «дар», как его мать и сестра, никогда не мог найти в нём утешения и силы, даже если иногда его предсказания помогали ему в работе и, он не отрицал, отчасти способствовали его быстрому продвижению вверх по карьерной лестнице. Он никогда не мог отделаться от ощущения, что боролся со своим наследием, пока мама и Морриган принимали это, как часть себя. И всё же он помнит. У богини три ипостаси. Мама была той, что связана с землёй, жизнью и природой. Морриган могла разглядеть судьбу из всех вариантов будущего, будто видела время, как нить, перед собой. Персиваль считал своим проклятием то, что ему достались война и смерть. «Расскажи мне, Фэоти,» Морриган проводит пальцами по его волосам, длинным и грязным, лежащим на лице чёрными кривыми линиями, но пряди остаются недвижимы. Очередное напоминание о реальности, которая никогда не могла быть добра к нему. «Хватит,» он шипит сквозь зубы, отчаянный и обозлённый, Персиваль с трудом садится, дрожащие мышцы едва поддаются движениям, приваливается к холодной стене. Его лицо выпачкано кровью и грязью, по щекам текут слёзы, которые он больше не может сдерживать. «Убирайся. Я не хочу тебя видеть.» «Ах, брат, сколько раз ты говорил мне это в детстве,» Морриган улыбается, судя по тону, но Персиваль всё ещё не смотрит в её сторону, «не припомню, чтобы хоть раз я тебя послушала.» Персиваль бросает на неё яростный затравленный взгляд, почти безумный — она смотрит в ответ с нескрываемой жалостью. Она так молода и всё ещё так похожа на него самого. Ей едва тридцать. «Прятаться от себя самого не принесёт тебе пользы, Фэоти, это не то, от чего можно отказаться. Ты не можешь просто игнорировать это и ждать, что оно исчезнет.» Персиваль сжимает зубы. «О, я знаю, поверь мне. Если бы был способ избавиться от этого, я бы уже его нашёл.» В глазах Морриган глубокая печаль и какое-то разочарование. Персивалю всё равно. Он отмахивается от неё и молчит до тех пор, пока она не исчезнет. Они были всем миром друг для друга, утешением после смерти отца, поддержкой на каждом сложном этапе жизни, бесконечно любящими и любимыми близнецами, зеркальными отражениями друг друга, даже если они были совсем разными по характеру. Спустя почти десять лет Персиваль всё ещё ненавидит себя за то, что предсказал её смерть. Он не думает, что когда-нибудь сможет простить.***
Персиваль отказывается признавать правоту своих галлюцинаций, но он чувствует, что, действительно, больше не может сопротивляться силе сдерживаемой им магии. Это стало хуже с тех пор, как Гриндевальд нацепил на него зачарованные кандалы, лишающие его всякой возможности колдовать. Магия в его крови протестует, не подчиняется, придя из глубины веков, таким примитивным человеческим ограничениям. Персиваль не хочет засыпать, он знает, что магия будет пытаться найти выход, и в расслабленном сознании это будет проще всего, но он просто не готов к новым видениям, он недостаточно силён, чтобы справиться с таким количеством испытаний. Он всё равно неизбежно засыпает в какой-то момент, уставший и измотанный, отказываться от отдыха, даже такого скудного, просто неразумно, думает он, скрючившись в углу своей холодной камеры, инстинктивно пытаясь спрятать внутренние органы от возможной угрозы, и проваливается в глубокий сон, едва закрывает глаза. «Не бойся. Не сопротивляйся. Мы рядом,» шепчет нежный женский голос, Персиваль даже не помнит теперь, кому он принадлежал. Матери или сестры? В его снах блаженная долгожданная пустота перемежается сизыми мутными образами, он не успевает даже зацепиться за них, чтобы обдумать. То, что, очевидно, является сдерживаемыми долгое время предсказаниями, которые Персиваль отказывался принимать и которые сейчас не может контролировать, мелькает под его веками с нечеловеческой скоростью. Персиваль просто плывёт через череду бессвязных тусклых картин, не имея больше сил, чтобы бороться, смотрит, на сколько может увидеть, не имея ни малейшего намерения на самом деле понять или запомнить увиденное. Перед ним мелькают образы разрушений. Взрывы в городе. Угольный дым повсюду, клубится, как неизбежная смертельная ярость, захватывая всех. Мальчишка с затравленным взглядом и пустыми-пустыми глазами, чёрными от злости и обиды. Конгресс, объятый пожаром, и он сам, приговорённый к смерти огнём. И красно-золотая саламандра в огне. Горящая, но не сгорающая. Персиваль просыпается разбитым, чувствуя глубокую боль в костях и мышцах, которая стала его постоянным спутником с самого начала плена, сон давно не несёт ему необходимого отдыха, восполняя только самый минимум для поддержания существования. Он знает, что на его темницу наложены все защитные и заглушающие заклинания — никто во внешнем мире не услышит его криков, но вдруг Персиваль слышит откуда-то будто издали хриплое надрывное карканье ворон. Он запрокидывает голову, упираясь затылком в холодную каменную стену, и самоуничижительно улыбается только уголками губ. Персиваль всегда был больше похож на отца, настоящие американцы, как с любовью говорила мать, посмеиваясь, и не пыталась заставить Персиваля быть тем, кем он не являлся, сосредоточившись на Морриган, которая с радостью воспринимала все её уроки. Персиваль никогда не чувствовал себя хуже от того, что был другим, это было приятно — разделить что-то с отцом и увидеть понимание, скупую радость и даже гордость в его глазах, он никогда не хотел быть никем иным, кроме аврора, как и все его предки по отцовской линии, но даже его знаний хватало, чтобы вспомнить, что вороны были символом покровительствующих им богов. Может быть, если бы Персиваль был больше похож на Морриган, сейчас это дало бы ему что-то. Может быть, если бы Персиваль не отказывался всю жизнь от этой стороны своей магии, это дало бы ему какие-то преимущества, может быть, даже шанс сбежать. Может быть, Персиваль смог бы даже предсказать появление Гриндевальда, если бы знал, как пользоваться своим даром. Но Персиваль никогда не позволял себе оглядываться назад, думать о миллиардах несбывшихся вероятностей; видения будущего, погрязшего в бесконечной хаотичной войне, научили его, что некоторые события неизбежны, как бы они ни старались, и, даже предсказав смерть, нельзя уйти от неё. Мама говорила им: будущее изменчиво, судьба начертана, но податлива, и только смерти нельзя избежать. Есть вещи, неподвластные даже магии. «Перси,» за всё время своего заключения Персиваль научился безошибочно различать все интонации и настроения Гриндевальда. Субтона холодной ярости, когда что-то идёт не по его плану, и он хочет выпустить пар на Персивале. Присвист какой-то мелодии, когда Геллерт чувствует себя садистски игривым, желает поделиться с ним своим хорошим настроением и немного поговорить, что в целом значило только очередные попытки извратить все идеи Персиваля и переманить его на свою сторону. И злобное предвкушение, когда он обнаруживает, что Персиваль снова скрыл от него что-то. Он знает, что в такие дни Гриндевальд особенно жесток — это наказание за нарушение его правил, предостережение от неразумного и бесполезного сопротивления, к чему Персиваль никогда не прислушивался. И он совершенно явно различает угрозу, когда слышит её. «Наша подруга Серафина сегодня рассказала кое-что интересное,» Гриндевальд садится перед ним, будто они в комнате допроса, будто Персиваль — надоедливая мошка, не достойная его внимания, но каждый раз отвлекающая его от более важных дел. «Оказывается, мы так увлечены работой, что пропустили какую-то важную годовщину, но она любезно купила для нас букет «как обычно». Будь так добр рассказать, что же мы забыли.». Геллерт с видом скучающего безразличия взмахивает рукой и на грязный пол тюремной камеры перед Персивалем падает измятый и немного увядший букет, теперь осквернённый его собственной кровью. Персиваль отводит взгляд, ему не нужно смотреть дольше секунды, чтобы понять смысл происходящего, — он лично составлял букет и каждый год покупал одни и те же цветы. Амаранты, маки, каллы и чёрные розы. Его способ сказать «я люблю тебя», его последнее выражение бесконечной преданности и уважения, символ его горя и преклонения перед жертвой его отчаянной смелой сестры, отдавшей жизнь на благо своей страны и всего человечества в безжалостной великой войне. Он приходил на берег залива Лоуэр каждый год и спускал на воду букет, наблюдая за ним до тех пор, пока цветы не скрывались из виду. Персиваль стискивает челюсти, не желая показывать и толики слабости Гриндевальду, наблюдавшему за ним пристальным хищным взглядом, но отчётливо ощущая не поддающиеся контролю гнев и горечь. Ровно десять лет назад на западном фронте британское Министерство магии сообщило ему о гибели Морриган Элспет Грейвс в Северном море. Новость, которая не стала новостью. Они так и не нашли её тело. Персиваль бросал цветы прямо в солёную океанскую воду. Море было её единственной могилой. «Вижу, ты опять не настроен на диалог сегодня, Перси,» Геллерт хмыкает без удивления, явно не ожидая ничего другого от Персиваля, и щегольским щелчком пальцев заставляет букет исчезнуть. Персиваль провожает его с каким-то меланхоличным безразличием. Все говорили, что близнецы неразлучны, что их магия переплетена так плотно, что их судьбы неизбежно отражаются друг на друге. Персиваль никогда не смог бы забыть её, отпустить эту потерю, и если его жизнь оборвётся в этой тюрьме, и Гриндевальд уничтожит его тело… Если его сестра не получила должного прощания, ему кажется справедливым, что он не получит его тоже. Геллерт что-то рычит, раздражённый его бессмысленным упрямством, бросает проклятия, одно опаснее другого, пока Персиваль не будет измучен достаточно, чтобы допустить трещины в своих ментальных щитах, через которые Гриндевальд немедленно проникает в его разум, и у него есть только несколько секунд, чтобы решить, что подсунуть ему, какими воспоминаниями пожертвовать, чтобы защитить более опасные тайны. Он просит прощения у родителей и сестры, надеясь только на их понимание и милосердие к его душе за то, что предал их память, но, Персиваль думает… если бы кто-то мог понять его долг, это были бы люди, которых он имел честь называть семьёй. У него нет больше времени. Персиваль прячет глубоко за всеми ещё устоявшими барьерами, рядом с самыми страшными тайнами, способными разрушить государство, все предсказания, и разменивает их на воспоминания о Морриган, уже зная, что это не принесёт ему ничего, кроме боли. «Ах, я вижу.» Гриндевальд понятливо кивает, его голос на удивление спокойный и ровный, как в те редкие моменты, когда Геллерт ведёт с ним серьёзные разговоры о морали и идеологии, когда их диалоги даже можно назвать интеллигентными и вежливыми. «Знаете, мистер Грейвс, я, действительно, скорблю о ненужных смертях. Нас слишком мало, чтобы так расточительно относиться к такой ценности, как жизнь волшебников, особенно таких могущественных. Они могли бы менять мир, приносить пользу нашему сообществу, а вместо этого умирают без всякой цели. Мы теряем не только человека, мы теряем все навыки и знания, некоторые безвозвратно. Вы можете быть не согласны с моей политикой, но я знаю, что, по крайней мере, мы согласны в том, что нет ничего более ценного, чем жизнь… Мы ничего не приобрели от той не-мажеской войны, только потеряли, потому что наше правительство шло на поводу у магглов. Они не смогли бы расплатиться за жизни всех погибших волшебников даже всеми полученными деньгами, но мы не получили даже этого. Это была просто смерть ради смерти. Бесцельная война, в которой для нас не было интереса и угрозы, если мы всё ещё сидим в подполье, скрываясь, как крысы. Какая разница, кто бы правил среди магглов, если мы, очевидно, все ещё слишком трусливы, что позорно прячемся от тех, кто с радостью убьет нас из-за суеверного страха? За что мы умирали и страдали, за людей, которые нас ненавидят? Так расскажите мне, мистер Грейвс, действительно ли маггловская никчемная политика стоила жизни вашей сестры?» Гриндевальд уходит, не сказав больше ни слова, оставляя Персиваля наедине со своими мрачными мыслями. Вороны снова кричат вдалеке.***
Персиваль прокручивает в голове раз за разом все наставления отца, все уроки матери, не позволяя Гриндевальду посеять ни одного зерна сомнения в его убеждения. Их задача, как предсказателей, всегда была научиться принимать этот мир и людей в нём такими, какими есть, прежде чем пытаться увидеть нечто большее. Их миссия, как авроров, всегда была в том, чтобы обеспечить мир, а не развязать войну. Он не идеалист и не идиот, две крайности, слишком часто встречающиеся в одной сущности, он знает, что закон не совершенен и иногда несправедлив, но только законы обеспечивают порядок, а без порядка человечество не выживет. Гриндевальд обмолвился в своих монологах, что только из анархии рождается новый порядок, но Персиваль спорил с ним, говоря, что систему можно перестроить, не разрушая. В этом их фундаментальная разница, думает Персиваль, разглядывая унылое опостылевшее однообразие своей камеры, предпочитая сосредотачиваться на этих философских размышлениях о сути их подходов, а не на последних словах Геллерта. Персиваль — порождение системы, её гончая, судья и палач, его вера основана на устойчивости порядка и его эволюции, даже если эти изменения иногда катастрофически медленные, а иногда шокирующе стремительные. Гриндевальд — плоть от плоти ревущих войн и революций, требование нового миропорядка людей новой эры, кровь от крови слишком резкого и разительного двадцатого века. Они просто по-разному смотрят на мир, для Персиваля это не вопрос политики, это вопрос безопасности и выживания. И он не может допустить, чтобы идеи Гриндевальда разрушали его уверенность. С того разговора, по ощущениям Персиваля, прошло уже достаточно, хотя его чувство времени были давно испорчено и потеряно, он даже слабо представляет, сколько месяцев находится в этом подвале, не видя солнечного света и не имея ни малейшей возможности ориентироваться. Раньше его единственным доступным знаком был сам Гриндевальд, Персиваль просто предполагал, исходя из своих наблюдений — состояния его воротника, следов на лице, громкости голоса, — заходил к нему Гриндевальд до того, как отправиться в офис, или после, но эта система была в высшей степени ненадёжна. Персиваль даже не знал, сколько времени проходило между его визитами, иногда ему казалось, что, измотанный пытками и истощением, он мог отключаться на несколько дней. Но теперь даже это ему недоступно с тех пор, как Геллерт перестаёт приходить лично и только материализует раз в день — Персиваль предполагает — еду, которой едва ли хватает только на поддержание его минимально удовлетворительного состояния. Часть Персиваля рада этой возможности отдохнуть от пыток и напряжения, просто расслабиться и надеяться, что беспокойный сон всё же позволяет его телу хоть немного восстанавливаться. Но в большей своей части Персиваль всё ещё директор магической безопасности, всё ещё аврор с большим стажем, и он не позволяет себе этот сладкий малодушный самообман — чем бы ни был так занят Гриндевальд, это не несёт его стране и всему миру ничего хорошего. Когда Геллерт перестаёт даже отправлять ему еду, Персиваль начинает всерьёз беспокоится. С одной сторон, он надеется, это значит, что его наконец раскрыли и, если не арестовали (Персиваль реалист), то хотя бы помешали его планам. С другой стороны, это не на шутку пугает его, потому что, если его тюремщика, единственного человека, который знал, где он находится, заставили сбежать или захватили, у него совсем немного времени, прежде чем его организм, и без того ослабленный почти до предела, сдастся окончательно. Персиваль пытается оценить свои шансы хоть немного рационально. Геллерт, слава богам, хоть и террорист, но был достаточно разумен, чтобы оставить Персивалю источник воды, так что смерть от обезвоживания ему не грозит, но последняя порция еды уже кончилась, и его время на исходе. Он делает ставку на дюжину дней при самом оптимистичном раскладе, вспоминая свою армейскую и служебную подготовку и всё, что знает, делая поправку на своё состояние и природное упрямство и силу воли. Его хватает на три дня, прежде чем голод начинает сводить его с ума. Персиваль пытается восполнять недостаток еды водой, но это слабо работает — если бы он был совершенно здоров, возможно, он, действительно, смог бы существовать — не с комфортом, но не находясь при смерти. Но в его состоянии Персиваль рисковал не проснуться от каждого сна. У него нет больше сил поддерживать бодрствование. Он засыпает и просыпается почти бесконтрольно, существует в состоянии дрёмы, иногда ловя проблески совершенно чистого и ясного сознания, а иногда почти теряя реальность. Может быть, он просто наконец-то сходит с ума. Его видения приходят и уходят в случайное время, Персиваль не контролирует это даже отдалённо, он потерян где-то между образами безрадостного будущего и не менее угрюмого настоящего, между фантомным ощущением огня на своей коже, в которой сгорает его город, и эфемерными прикосновениями пальцев Морриган, которая вдруг начала появляться всё чаще и чаще. Он снова видит пожары и ярко-золотой хвост юркой саламандры, скользящей между раскалённых руин Вулворт билдинг, будто жар не причиняет ему никакого вреда, а вокруг рушится и исчезает всё, на что он положил жизнь. «Фэоти, проснись,» Персиваль не спит, но это спорное утверждение — в последнее время ему всё сложнее различать даже простейшие вещи. «Фэоти,» Морриган звучит всерьёз обеспокоенной, почти испуганной, и это говорит о его состоянии больше всего, когда он даже не подвергает её сомнениям, чувствуя только потребность успокоить сестру. Пробуждение даётся ему с трудом, но он заставляет себя сосредоточить взгляд на ней. Морриган выглядит почти обезумевшей не то от горя, не то от страха, она отчаянно хочет вцепиться в него, прикоснуться, как привыкла когда-то, чтобы успокоить их обоих, но её призрачные пальцы только проходят сквозь его холодную кожу. «Попробуй вытащить руки,» он находит взглядом кандалы, ограничивающие его магию, которые она тщетно пытается схватить. Он слишком медленно думает, ему кажется, что так чувствуют себя люди на пороге смерти, и Персиваль испытывает по этому поводу какое-то отстранённое любопытство — он не предвидел собственную смерть. «Сосредоточься!» Морриган командует, её голос громкий и злой, напоминающий ему, что, какой бы она ни была, она всегда оставалась дочерью своего отца. Она в ярости, похожая на древние изображения хтонических богинь, и Персиваль почти уверен, что, если бы она могла, уже влепила бы ему пощечину, чтобы заставить очнуться. Он глубоко вдыхает и выдыхает, призывая все свои силы, снова изучает кандалы, которые за месяцы заключения рассмотрел уже тысячи раз, и никогда не мог найти в них уязвимостей. Но сейчас он похудел настолько, что его истончившиеся руки буквально болтаются в незатянутых наручниках, и если только Гриндевальд не предусмотрел и это, он мог бы попытаться снять их. Он тянет и тянет, пока не почувствует, как рвётся тонкая кожа на запястьях, и кровь стекает к его ладоням, смачивает кожу, это отвратительно и грязно, но Персиваль продолжает выкручивать руки, тянуть, используя собственную кровь как подобие смазки, чтобы облегчить скольжение. Это больно, он чувствует жжение от трения и давление металла на кости его кистей, но это совершенно ничто по сравнению с тем, что Персиваль уже пережил, так что он просто не обращает внимания, подгоняемый явно тревожным и испуганным видом Морриган. Он оставляет почти все силы в этой борьбе, но спустя долгое время Персиваль, запыхавшись и обливаясь потом, всё-таки освобождает свои руки из кандалов. «Ты должен идти, прямо сейчас,» Морриган встаёт, её руки нервно дёргаются, будто она не знает, куда их деть, будто она хочет помочь ему, но не может. «Персиваль, соберись, ты в опасности.» «Чего ты хочешь, камера заперта,» Персиваль с трудом узнаёт собственный голос, хриплый и слабый, горло изодрано криками и долгим молчанием, ничем не напоминает то, что было раньше, не напоминает прежнего Персиваля. Он всё-таки поднимается на ноги, трясясь и держась за стену, это чистое упрямство в его характере, нежелание сдаваться без боя. Персиваль по профессиональной привычке пытается оценить своё состояние, медленно продвигаясь в сторону двери, — его мышцы явно слишком слабы вследствие долгого отсутствия возможности нормально двигаться, истощения и голода, не говоря уже о последствии пыток, и он слишком сильно наваливается на свой правый бок, причины чего для него пока не очевидны. Но Персиваль продолжает двигаться, чувствуя отчаянную необходимость сопротивляться до конца, каким бы он ни был, и, если у него есть шанс хотя бы попытаться побороться за своё спасение, он сделает это. Морриган неотступно следует за ним, наблюдая со странно виноватым и обеспокоенным видом. Она может только поддержать его, он знает, так что только ступает, бесшумная и незаметная, как его собственная тень, шаг за шагом, пока они не достигают цели. Дверь не исчезает, когда Персиваль подходит к ней, но это единственное и слабое утешение, потому что она всё ещё заперта, и он даже не видит замочной скважины и ручки, чтобы попытаться как-то воздействовать на них. Он всё равно старается, призывает свою магию, которая, необычно, ощущается под кожей только слабым раздражённым гудением, а не сильным стабильным присутствием, и этого не хватает, этого так чертовски не хватает, чтобы справиться со всем хитросплетением магии Гриндевальда на двери. «Персиваль, ты должен пытаться,» Морриган плачет, всхлипывает позади, он резко оборачивается — это так не похоже на неё, она почти не плакала даже в детстве, но сейчас она зажимает ладонями рот и практически рыдает, всё её лицо покрыто слезами. «Я больше не могу сдерживаться, я пытаюсь, но это просто… ты должен выбраться, Фэоти, я не могу». «О чём ты?» Персиваль хмурится. «Банши. Меня послали к тебе.» Морриган отвечает короткими отрывистыми фразами, будто слова даются ей с трудом, будто произнести каждое слово спокойным тоном для неё подвиг, её тело иногда вздрагивает, она вся напрягается, и Персиваль вдруг понимает. Она старается не кричать, не возвещать его смерть. «Я не хочу. Не могу. Но это… оно такое сильное… я так старалась… Помочь тебе… привести помощь, они должны… должны были прийти… Прости меня, я не могу…» Она рыдает и вдруг, сжавшись изо всех сил и обхватив себя руками, горестно кричит, как тысяча скорбящих голосов, как плач сотен страдающих детей, как вой миллиардов летящих снарядов, как потерянная жизнь, отобранная жизнь, взывающая к милосердию смерти. Она оплакивает его, ненавидя себя за это, и Персиваль хочет только обнять её, сказать, что он счастлив по крайней мере уйти из жизни, сопровождаемый в последний путь любимой сестрой, но что-то останавливает его. Его рука всё ещё лежит на гладкой поверхности двери, на всём тонком кружеве заклинаний поверх неё, которое осталось безразлично ко всем его слабым попыткам, но вдруг пошло зыбкой рябью от крика Морриган. Персиваль смотрит на неё и на дверь, анализирует, как привык, ищет закономерности, и подталкивает собственные заклинания дальше, проверяя. «Мора,» он привлекает её внимание, показывая небольшую вмятину, которую смог оставить. «Кричи ещё.» «Но… но… ты же умрёшь,» она некрасиво швыркает носом, вся заплаканная и разбитая, но всё ещё сильная и внимательная, всё ещё старающаяся играть по собственным правилам даже в самых безвыходных ситуациях. Всё ещё Грейвс. «Мора, что говорили про банши? Вспоминай. Это тёмные существа, классификация духи, их голос смертелен…» Персиваль говорит с ней сейчас не как брат с сестрой, а как аврор и солдат с кем-то равным по силе, успокаивает и пытается заставить мыслить рационально. «Но это неправда, мы видим магию по-другому,» она говорит почти обиженно, как всегда, когда кто-то пытался привнести современное упрощённое понимание магии в их учения, передававшиеся из поколения в поколение. «Это только очень малая часть, и…» «Мора, сосредоточься, это сейчас не важно,» этот командный голос он обычно оставляет за порогом дома, но, если этого требует ситуация, он не погнушается никакими доступными методами. «Твой крик чистая магия. Я не могу сейчас справиться с блокировкой Гриндевальда сам, но ты сильнее.» Персиваль убеждается, что она смотрит ему в глаза, прежде чем закончить. «Ты мой единственный способ выбраться отсюда.» «Но если я буду кричать, я приближу твою смерть,» она выгибает выразительные брови и сопротивляется, кашляя, лишь бы сдержать в горле рвущийся плач. Ей так больно осознавать, что она лично может быть причастна к его смерти. Персиваль понимает её, возможно, как никто другой во всём мире, но не может позволить ей сейчас отступить. «Если я не выберусь отсюда, я умру в любом случае,» он смотрит прямо на неё и выпрямляет спину, как может, расправляет плечи, пытаясь добавить себе визуально твердой уверенности, вернуть себе пугающий вид директора магической безопасности. Морриган глубоко вздыхает, сжав губы до белизны, её лицо искажено болезненной гримасой, но она кивает, принимая его точку зрения. Если Персиваль собирается рискнуть, чтобы побороться за свою жизнь, она полна решимости сделать всё, чтобы помочь ему. «Я не думаю, что мне хватит сил, чтобы продолжать колдовать долго,» Персиваль морщится, ненавидя признавать собственную слабость, «и я не очень хочу рисковать выяснять, действительно ли твой крик как-то влияет на меня, так что…» «Одна попытка. Изо всех сил. Я поняла,» Морриган кивает, поджав губы — она тоже солдат, тоже боец, она тоже умеет выполнять приказы, какими бы они ни были. «По твоему сигналу, когда будешь готова,» он мягко улыбается ей, пытаясь поддержать и не имея возможности прикоснуться к ней. Персиваль закрывает глаза и восстанавливает дыхание, взывая к внутреннему спокойствию, из которого всегда черпал свою силу. У него не будет другого шанса, он не собирается упускать его. «Персиваль,» Морриган смотрит на него тяжёлым проникновенным взглядом, так напоминающий его собственный, «я знаю, ты не любишь это. Но тебе стоит попробовать… другую магию. Нашу.» «Я полагаю, в этом есть смысл.» Он пытается ответить как можно нейтральнее, но выражение лица и лёгкая неустойчивость голоса выдаёт его отношение к этой идее. Это было его проклятием всю жизнь, он не хотел даже пытаться понять это, не говоря уже об использовании, но в словах Морриган есть прагматичность — он мало что может сделать с экспериментальной, неизвестной и, Персиваль вынужденно признаёт, гениальной магией Гриндевальда с помощью конвенциональных заклинаний, но магия их матери может стать козырем в его рукаве. «Я попробую.» Морриган знает его достаточно, чтобы не требовать большего. Он не пытается считать секунды, чтобы иметь хоть какой-то ориентир во времени, сосредотачиваясь только на том, чтобы пытаться найти внутри себя нечто, чему сам не может дать объяснения и о чём имеет только смутные представления, чувствуя себя одновременно глупо и в достаточном отчаянии. Персиваль никогда не был теоретиком, предпочитая быстрее переходить к практике, научные дискуссии о природе и теории магии, изучение её как дисциплины и явления, разбор заклинаний на составные части, в попытках докопаться до сути, никогда не интересовали его. И вдруг жизнь требует от него именно этого — без малейшей опоры на практику найти нечто малоизученное и непонятное даже для волшебников, что ему предстоит применить не как теоретическую вероятность, а как фактический ключ к свободе. Он не считает секунды, но всё же замечает каждое малейшее изменение в тихих тонких звуках, издаваемых Морриган, в том, как она грязно ругается сквозь плотно сжатые зубы, не позволяя крику вырваться раньше времени, как всхлипывает постепенно всё чаще и чаще. Персиваль полагает, что скоро она подаст сигнал, и прикладывает руки к двери, готовясь. «Мы сможем. На три,» Морриган отрывисто шепчет встав прямо у него за спиной, чтобы усилить эффект их магии. «Два.» Персиваль успевает только кивнуть, как вдруг она отчаянно машет призрачной рукой, будто горло вдруг схватило удушьем в последний момент, и Морриган больше не может сказать ни слова. Сейчас, он понимает сигнал, и вкладывает всю силу, которая у него ещё остаётся, бесхитростно и прямо, просто бьёт, как кулаком, по сети заклинаний, давит, чувствуя, как она поддаётся, растягиваясь и прогибаясь. Он впервые чувствует реальную разницу, заклинания на его коже холодные, безликие, прямолинейные, а в его руках отголоски, крохотная песчинка живой, беспорядочной магии бьётся ритмом гигантского сердца мира, которое он не может постичь, магия, которую никто не может подчинить и покорить. И Морриган кричит. Так отчаянно, безнадежно, оглушающе-громко, так, что её крик резонирует в его костях, заставляя всю едва утихшую боль вспыхнуть на его истрёпанных нервных окончаниях вновь, так безутешно оплакивает его, предвещая смерть. Она кричит, останавливаясь только чтобы перевести дух, сеть заклинаний дрожит от силы этой чистой магии, и Персиваль сам едва может удержаться, чтобы не покориться ей. Её голос вдруг становится ещё громче, она рыдает, как может только тот, кто теряет самое дорогое в своей жизни, и обхватывает его своими совсем не призрачными руками, прижимается к его спине грудью, отдает все свои силы и всю свою любовь, всю боль, которую они разделяют, разлучённые и лишённые друг друга. Защитные чары разбиваются, как взорванное стекло, разлетаются крошевом мелких осколков, открывая скромную лестницу, ведущую куда-то в темноту. Персиваль оборачивается, чтобы посмотреть на Морриган, но его встречает только камера, которую он собирается покинуть, такая же пустая и холодная, одинокая как и всегда. Морриган исчезает бесследно и бесшумно, будто её никогда не было здесь, но он всё ещё отчётливо слышит эхо её безумного плача в своих ушах и тепло её рук на своей груди. Персиваль не знает, появится ли она ещё, или её миссия здесь выполнена теперь, когда она возвестила о его скорой смерти, у него нет ответа, увидит ли он её ещё раз, и вряд ли хоть кто-то во всём мире мог бы дать ему это. Так что Персиваль только стискивает зубы, упрямо заставляя себя подниматься вверх по ступеням, заставляя себя сражаться дальше, как и привык. Один. Шаги даются ему тяжело, он чувствует усталость каждой клеткой своего тела, а грубые каменные ступени болезненно впиваются в его голые стопы, но это не имеет никакого значения, его гонит вперёд упрямство и манящее пьяное предвкушение такой желанной свободы, близкой, как никогда. Он выбирается наружу и падает на колени, чувствуя кожей сырую землю под ногами. Персиваль готов заплакать от облегчения, глядя слезящимися глазами в низкое кобальтовое небо, усеянное бледными звёздами, вокруг него только тишина и свежий запах земли, травы и влажной листвы на деревьях, мир и покой, которые он успел забыть. Он тяжело наваливается на ближайшую доступную поверхность, садится и, оглядываясь, чуть не смеётся сквозь слёзы — это в духе Гриндевальда, запереть его в семейном склепе Грейвсов. Персиваль не хочет сдаваться, не тогда, когда он уже преодолел все пытки и голод, когда уже смог выбраться из своей подземной камеры, но он прекрасно знает, как далеко находится это магическое кладбище от Нью-Йорка, и что он никак не сможет добраться никуда пешком, а аппарировать в таком состоянии равно моментальной смерти. Геллерт ничего не оставлял на волю случая. Он просто не сможет уйти отсюда сам. Персиваль сухо сплёвывает, запрокидывает голову и долго смотрит в небо, прекрасный вид которого успел забыть. Он слабо улыбается, закрывая глаза и погружаясь в сон, от которого не надеется проснуться, отпускает измождённое сознание, позволяя себе расслабиться. Он сделал всё, что смог, защитил свою страну и семью, как смог. Он бился за свою жизнь и свою свободу. И всё же увидел перед смертью звёзды.