Глава 1.
Оливия всегда находила абсурдным дождь и тучи, будь то в фильмах или книгах, когда герой, потрясённый какой-либо печальной новостью, наблюдает за трагичным действом, либо же сам в нём участвует. Погода удивительным образом совпадает с драматичным тоном повествования, выжимая из зрителя щедрые слёзы во имя драмы. Вопреки всем законам жанра, в иллюминаторе она видела солнце — чем не идеальные условия для поездки в родные места. Жаль, повод был совсем не такой уж и хороший, как хотелось бы. Оливия подпёрла кулаком щёку, подавив вздох, искоса глядя на своего соседа, смотревшего сериал на планшете и, периодически, дремавшего. Вот и сейчас глаза у него прикрываются, и он иногда вздрагивает, когда устройство выскальзывает у него из пальцев. Знал бы он, что его попутчица сама может такую драму рассказать, хоть сценарий пиши. Вернувшись к созерцанию вида снаружи, Оливия с тоской представляла встречу с матерью. Это будет их первая встреча за практически полтора года и обстоятельства совсем не для тёплых слов после её долгого отсутствия. Как не хотелось бы, но до конца полёта было меньше получаса, а значит уже можно морально настраиваться на встречу с любимой роднёй. Если вообще возможно сохранить ментальное равновесие после подобного. Впору задуматься, не взяли ли её из приюта, по ошибке приняв за кого-то похожего на их чудную семью. А чУдную или чуднУю это уже как повезёт (или не повезёт) узнать. Оливия любила летать, ей нравилось это щекочущее ощущение между ребер, когда шасси касались земли, но, когда самолёт стал снижаться, это ощущение уже было с ней весь путь. Чем ближе был аэропорт, тем тяжелее ей становилось. Мысли о встрече с матерью и так не давали спать вторую ночь. Усталость уже накопилась достаточно, чтобы чувствовать себя настолько паршиво, насколько позволяли нервы, поддерживаемые успокоительными, выпитыми с утра. В её последний приезд они сильно поругались и до последнего её звонка отголосок обиды ощущался между ними, поэтому Оливия волновалась, представляя, как увидит мать. Полностью не в силах справиться с трясущимися руками, Оливия сжала пальцами колени, стараясь сосредоточиться на битах в наушниках. С алкоголем в самолёт не пускают, а жаль, так её ручная кладь стала бы на полкило тяжелее, а настроение лучше. Ей не нравилось добавлять таблетки на завтрак, но, когда кроме стакана воды и надкусанных, из долга перед организмом, вафель в самолёте ничего не лезло, пришлось выпить в качестве десерта две крошечные таблетки. Так она смогла оставить в покое покусанный указательный палец и перестать отбивать ногой чечётку. Оливия отпила воды из стакана, снова посмотрев, как приближается аэропорт, хмурясь от заложенности в ушах. Её сосед проснулся и, звучно зевнув, толкнул её локтем, отчего несколько капель воды пролилось ей на джинсы. Одарив мужчину взглядом, сулящим презрение на всю жизнь, она молча выслушала его «извиняюсь, случайно» и провела рукой по впитавшейся влаге на ткани. Вряд ли, из всех неудач в мире, хоть что-то могло испортить и без того дерьмовый день. Вежливая стюардесса прощалась с пассажирами, часть из которых уже спустилась по трапу, а Оливия всё сидела на месте, наблюдая, как очередь к выходу медленно ползёт, другие же переговариваются друг с другом, обсуждая конец полёта, остальные молча шли, доставая телефона, чтобы сообщить своим близким, чтобы их встретили. Ей предстоит добираться самой, хорошо места знакомые, да и скромный чемодан с вещами, которых должно хватить на непродолжительный визит, особых неудобств не доставит. Мать встретить её не предложила и Оливии немного досадно из-за этого. Ладно, не немного. Поправив ремень сумки на плече, она думает о своём последнем отъезде и заявлении о своих намерениях никогда не возвращаться в эту дыру. А теперь, что ж, встречай дыра. Кое-где толпились обнимающиеся люди, и она засмотрелась на них, едва не наступив на ногу идущей впереди женщине. Сразу отказавшись от автобуса, чтобы её вид не стал ещё более помятым, она забрала багаж и села в такси, иногда поддакивая монологу водителя, который в отличие от её попутчика в самолёте, решил, что нашёл отличного слушателя, и завёл долгий рассказ. В суть Оливия не вникала и своё участие в беседе показывала запасом односложных ответов. Водитель этим ничуть не был обижен и вещал, будто старенькое радио в выходной день. — Погостить, наверное, приехали в наш маленький городок? — улыбчиво спрашивает мужчина, разглядывая её через зеркало заднего вида. — Да, вы угадали. «Почти угадали», хочется добавить ей. «На похороны сестры». Забавно было бы посмотреть на угасающую улыбку водителя. Подобных вопросов будет достаточно. Оливия молчит и представляет многих любопытных и жадных до новостей людей, ей следует подготовиться и к неудобным вопросам в том числе. Город ведь небольшой, а любителей сплетен хватает. Конечно, в последние годы они редко с кем общались и круг общения у её семьи стал гораздо меньше: окончательно Оливия уехала после окончания школы, распрощавшись со знакомыми быстро, а мама слишком занята для частых встреч с подругами, боясь оставлять Беттани как одну, так и с другими. В частности, после воткнутой в плечо почтальона шариковой ручки. Оливия вышла из машины, поблагодарив водителя, помогшего с багажом, и остановилась, рассматривая дом перед ней. Каждый год, несомненно, сказывался на здании, без должного ухода: былая аккуратность газона и петуний, висевших под окнами на мансарде, осталась в памяти шлейфом давнего финансового достатка. За участком, хоть и ухаживала мать, но, очевидно, делала это не так часто, как того требовалось, а в последнее время так и вовсе забросила. Ноябрь, не оставила без внимания траву, местами пожелтевшую от солнца и недостатка воды, покрыв её жёлтыми листьями. Оливия набрала воздуха, отсчитала пять секунд и выдохнула, мысленно засекая те недели, которые планировала здесь провести. Это закончится, а жизнь продолжится, убеждала она себя. Станет легче. Наверное. Мама, наверняка услышавшая шум машины, не торопилась встретить свою дочь даже у порога. Единственную, которая у неё осталась. Что же, винить её не было желания, хоть и недовольство, промелькнувшее секундной мыслью, подпортило и без того унылое настроение. Уже подняв чемодан на вторую ступень, Оливия услышала шаги, торопливые и лёгкие. Взглянув на дверь, в аккурат в тот момент, когда та открылась, она увидела мать, похудевшую и усталую, что можно было легко заметить по её чёрному платью, слишком свободному в талии. Свои короткие каштановые волосы она завязала в хвост на затылке, и передние пряди у лица делали её кожу еще светлее. — Оливия, — тихо всхлипнула она, обнимая девушку. — Наконец ты приехала! От вида её, такой измождённой, с покрасневшими глазами, сердце тоскливо сжалось. У Оливии, против её воли, тоже стало мутно в глазах из-за слёз. Верно, сейчас не до прошлых обид. — Мам, не плачь, — сказала она, бросив ручку чемодана и обхватывая женщину двумя руками, — иначе я тоже буду. От этих слов Анжела заплакала ещё сильнее, грубее стискивая на спине куртку дочери. Так они и простояли в пороге, пока мать не перешла с рыданий на беззвучный плач. Коснувшись худых плеч, Оливия осторожно отняла её от себя, заводя в дом и пока мать, шмыгая носом ушла на кухню, наклонилась за забытым чемоданом, оставшемся на второй ступени. Пока Анжела суетилась на кухне, наполняя электрический чайник водой, Оливия подошла к лестнице на второй этаж, опустив ладонь на перила. Ностальгия во всей её красе. Тут они с Бет часто катались вниз, кто быстрее и экстремальнее слетит по лакированному дереву. Мама так же часто ругала их, грозя переломанными костями и свернутыми шеями при падении (или же при взбучке, попадись они ещё раз). Впрочем, кто бы слушал родителей в десятилетнем возрасте, поэтому трещина в руке, шишки на голове и бесчисленное количество синяков, при особо виртуозном приземлении, было обычным делом. Скользя ладонью вверх, она ощущала кожей, как много царапин на когда-то гладкой поверхности. Дом медленно старел. Взглянув в последний раз на поблёкшие от солнечного света обои, она поднялась к себе в комнату. Точнее, в свою бывшую комнату. Из старой мебели осталось почти то же самое, кроме кровати, которую теперь занимал скромного вида диван, да и тумбочку убрали, чтобы не занимала место. Чаще всего тут оставалась сиделка, если приходилось присматривать за Бетани допоздна. Сестра не любила навязчивость, особенно, когда за тобой в больнице ходят едва ли не за ручку, ещё и дома следят, словно в карцере. Их с сестрой комнаты были рядом, где была кровать, гораздо удобнее, чем скромный диванчик, но оставаться в комнате умершей, ей слишком жутко. Страшно осознавать, что её больше нет и, когда Оливия прошла мимо её двери, она, сама того не осознавая, сделала полшага в сторону. Это был странный диссонанс, сбивающий с толка. В последний раз Оливия была здесь с Бетани и в руках обеих были две огромные кружки с какао и пакет с зефиром. Такой спокойный вечер вместе. Она вспомнила, как они прижались тесно к друг другу, смотря по телевизору забавное караоке-шоу, и Беттани уснула, не выпустив из рук кружку с остатками какао. Её лицо, такое безмятежное, было совсем наивно-детским и таким хорошеньким, что Оливия не удержалась и погладила её по голове, ущипнув за ухо. Казалось невозможным принять то, что её больше нет. Нет. Оливия шёпотом вторила своим мыслям и чувствуя, что стоять перед комнатой сестры это последняя точка, прежде чем она разревётся с чемоданом в обнимку, покатила свои вещи дальше. Сбросив сумку посреди комнаты, как памятник человеческой лени, Оливия села на диван, закрыв руками лицо. Она безуспешно пытается отдышаться и воздух вырывается через пальцы, делая дыхание более хриплым. Дрожь в руках распространяется на всё тело, и Оливия понимает, если не спустится к матери, то останется в комнате до вечера в слезах. Когда получается немного успокоиться, она дышит спокойнее, давя печаль и тревоги мыслями о человеке, которому так же плохо, как и ей. Она не может позволить себе рыдать, когда её матери нужна поддержка. Опустившись на колени, она достала светлые штаны, тапочки и тонкий свитер мятного цвета — в доме было достаточно прохладно и всё ощущалось неуютным. Собрав волосы в хвост, Оливия оглядела себя и разгладив складки на одежде, вышла из комнаты. На столе уже стояли две кружки (пахло чаем с имбирем) и пирог, который мама неторопливо разрезала на куски. Глядя на её глаза, всё ещё красные, но к облегчению Оливии — уже сухие и печальное выражение лица, она задумалась, а что лучше: видеть её слёзы или же эту немую мольбу в утешении? Громкая истерика лучше тихой печали, когда чувства так и остаются внутри и тоска всё больше заставляет тебя отгородиться от всего. Во всяком случае, так ощущала она себя сейчас. Анжела продолжала монотонно резать пирог и не противилась, когда из её рук забрали нож. — Садись, я сама, а ты отдохни, — сказала Оливия, раскладывая по тарелкам кусочки. — Сейчас подам вилки. — В верхнем ящике, — подсказала Анжела, наблюдая за дочерью, потянувшейся к привычному месту на кухне. — Я убрала их подальше, чтобы… «Бетани не нашла». Оливия догадалась, что хотела сказать мать, не подавая смущённого вида. Да, разумно прятать от человека с психическим заболеванием столовые приборы, в первую очередь для сохранности не только остальных, а в числе первых — самого больного. Положив вилку с левой стороны (Анжела была левшой), Оливия отпила чай, ковырнув пирог, размазывая начинку по тарелке. Отставив кружку, она не могла не заметить, как громко прозвучало это в тишине. Ей никогда не нравился грушевый пирог, зато сестра его очень любила. Оливия смахивает капли конденсата на прозрачном стекле кружки и мучает себя подходящими фразами для начала разговора. Им есть о чём поговорить и в то же время она не хочет затрагивать болезненных тем, после которых они, скорее всего, будут сидеть обе с горой салфеток. — Как долетела? Хотела встретить тебя, но машина глохнет всю неделю, и я боялась, что не доеду до аэропорта, — Анжела начинает разговор первой, поэтому Оливия рада этому нейтральному вопросу. Впрочем, стыд заглушает это облегчение, и она злится на себя за мысли о матери, когда посчитала её безразличной, раз та не предложила забрать её после рейса. Неприятное чувство гложет Оливию, когда она сжимает ручку кружки слишком сильно. — Долетела хорошо, доехала тоже, поэтому не волнуйся. А машину починим поскорее, здесь без неё трудновато. — Хорошо, хоть до магазина можно ещё доехать на ней, но я уже просила нашего соседа дотянуть меня до дома, заглохла прямо на перекрёстке. — Симонса? На его «жуке»? — спрашивает Оливия и когда мать кивает, со смешком продолжает, — первый раз слышу, чтобы «жучок» тянул японца, вдвое младше себя. Маленький светло-жёлтый ниссан мистера Симонса она помнила столько же, сколько его владельца. — Представь себе, я думала его машина такая же древняя, как и он, но была удивлена. А ты мне говоришь поменять свою, когда у Симонса его железка больше на ведро похожа. Любимый ауди синего цвета часто ломался, но его хозяйка отказывалась его менять, латая беднягу и не давая несчастному заржаветь окончательно где-то на свалке. — Купила бы другую, такой же ниссан, но новее, — предложила Оливия и мать тут же заупрямилась. — В этой коробке совершенно не удобно, да Бетани не хочет… — протестующий голос матери затих, как только пришло понимание. Избежать боли от этой темы невозможно, пусть они ещё не осознают всех перемен, случившихся с ними. Разговор прерывается и теперь Оливия ощущает необходимость продолжить его самой. — Хорошо, займёмся ремонтом твоего любимца. Но, лет пять, и его будет выгоднее продать в музей, чем на металлолом. За эту их встречу они впервые улыбаются, и Оливия тянется за объятиями. — Как хорошо, что ты дома, — шепчет Анжела, гладя её по спине. Оливия тихо соглашается, обнимая мать чуть крепче. Вместе они справятся, даже если остались только вдвоём. — Завтра всё начинается рано, подъём в девять. Может поспишь у меня в комнате? Диван в твоей не такой удобный. — Мне в своей комнате как-то привычней, — Оливии сейчас очень хочется запереться в комнате и просто лежать, закрыв глаза. Она медлит и всё же задает вопрос, который наверняка испортит матери настроение, но в их положении об этом можно не беспокоиться. Хуже не будет. — Папа приедет тоже завтра? — Да, — голос у матери недовольный и даже слабость в нём не прячет холода. — Если не хочет ночевать у порога. Оливия разочарованно говорит про себя, что даже похороны Бетани не смогут помирить их семью и тут же задумывается: а так долго они ею были?***
После душа, способного сварить кости, она всё же добралась до постели, лечь на которую было одним из высших блаженств на этом свете. Да, диван не соответствовал всем требованиям райской перины, но между гостиной, комнатой Бетани и ним, Оливия десять раз повторила бы свой выбор. Сейчас ей не терпелось накрыться тяжёлым одеялом и опустив веки, заснуть. Она так устала. Ещё влажные после воды волосы сушить она не стала, заплетя их в слабую косу. Усталость накапливалась всё больше, казалось, будто и за завтрашний день тоже, авансом. Оливия легла на спину, заложив руки за голову. Перед глазами начали появляться картинки, похожие на обрывки фильма, сумбурные и отрывистые. Она наконец начала засыпать, тело расслабилось и медленно согревалось под одеялом. Такое желанное успокоение. Вроде бы она спала, находясь на зыбкой грани между тревожным сном и дремотой, до тех пор не услышала шаги за дверью. Это был звук, похожий на тиканье часов, ненавязчивый, ровно до секунды, когда не обращаешь на него внимание. Оливия не стала открывать глаза, боясь окончательно проснуться и бодрствовать ещё неизвестно сколько, терзаемая мыслями о завтрашнем дне. И все же начала прислушиваться к этим тихим, монотонным звукам. Понятное дело, наверное, не спится им двоим этой ночью, в доме, где они остались одни. Одни и сами по себе. Маме тоже плохо, думает Оливия, снова сменив положение в кровати. Сон, как она и боялась, медленно рассеивался, и опять эти тихие шаги в одиноком доме. Нет, это уже начинает настораживать. Комната матери, в самом деле, не в километре от её, что она топчется по дому? Может хочет зайти в комнату к ней, а не решается? Надо позвать её к себе, поговорить, не ясно, сколько она ещё будет так себя изводить, терзаемая бессонницей. А шаги все продолжаются, то останавливаясь, а затем снова раздаются скрипы под ступнями. Да, так будет правильно, решается Оливия, сбрасывая одеяло. Эти ночные обходы им ни к чему, две женщины, не спящие среди ночи это слишком большой градус истерики на один дом. Действительно, а который час? Глаза, привыкшие к темноте, быстро нашли цветной чехол на простыни, и Оливия поняла, что всё же уснула, увидев 2:37 на экране. Шаги постепенно утихают, и она торопливо ищет тапочки — один из них оказывается под диваном и приходится смолчать своё возмущение на слишком неуловимую обувь. «Тоже не спится?», хотела спросить Оливия, открывая дверь пошире. Хотела, да не спросила — в коридоре никого не было. Мать твою! Оливия выглядывает из комнаты и видит… а ничего она не видит. Повернув голову сначала налево, затем направо, она кивает сама себе, понимая, что ошиблась. В доме, естественно темнота, однако не до той степени, чтобы не разобрать в ней человека. Если, конечно, мама не обладает сверхспособностями и всю жизнь скрывала от окружающих способность телепортации. Оливия отступает и закрывает дверь так быстро, что лицо обдувает порывом воздуха. Обняв себя за плечи, она пытается найти логичные причины, какими можно объяснить звуки, которые так сильно похожи, как если бы это ходил человек. Так, ты хоть и гуманитарий, но сейчас самое время взрастить в себе циника, настраивала она себя. — Это дом уже старый, полы может надо менять, — сказала Оливия шепотом и прокашлявшись, добавила уже громче, — старый дом. Ну надо же, чуть до инфаркта не довёл. Её собственный голос прозвучал отрезвляюще. Верно, всё верно, а теперь надо быть взрослой дамой и топать спать, не боясь вытащить ногу из-под одеяла. Подойдя к дивану, она откинула край белого постельного белья и села, забыв про вдохи, до тех пор, пока в груди не становится щекотно из-за недостатка кислорода. В темноте всё ощущается куда страшнее, чем на самом деле. И куда не понятнее. Сон умчался в неизвестные дали и догнать его было бессмысленно.