Скрещенные шпаги

      В беспроводном наушнике играла «Take me» Papa Roach, а во втором ухе жужжал полухриплый голос Соноко, рассказывающий что-то про новинки кино, которые они просто обязаны посмотреть. Эндо кивал в такт музыке. Наконец, нервы Соноко сдали — она вынула из кейса второй наушник и стала слушать вместе с парнем. Когда песня закончилась и началась следующая, не менее «злая», Соноко убрала наушник обратно в кейс, взглянув на спутника со смесью растерянности и недовольства:       — Как ты можешь слушать такую агрессивную музыку и при этом понимать, что я говорю? Или — о! — ты хочешь сказать, что я звучу даже хуже, чем твой музыкальный вкус?       Эндо тихо рассмеялся и чуть не споткнулся о торчащие из здания послевоенной постройки провода.       Оскорбить музыкальный вкус фаната рока при личной встрече? Она точно бесстрашная. Или глупая. Эндо еще не определился. Дать характеристику Соноко было не так-то просто — она старательно уклонялась от любых рамок, в которые он пытался ее вогнать, чтобы проще было понять чувства, что она пробуждала. Решишь, что она глупая — вспомнишь пару десятков ее остроумных реплик, для которых — надо же! — был необходим острый ум. Решишь — она милая, а на другой день она харкнет на асфальт или полезет целоваться к бездомной собаке. Но несомненно одно: она очаровала его своим естественным и безобидным безумием. С ней коротать дни было веселее.       — А как ты можешь говорить? Я думал, у тебя уже отказали голосовые связки.       Они все-таки сходили в караоке, но порядочно позже, чем договаривались изначально. Строгая мать Соноко настаивала на том, что дочери необходимо готовиться к экзаменам, а не читать романтические книжки и якшаться с сомнительными типами вроде Эндо — пришлось покориться. Пела она спокойную «My Immortal» группы Evanescence — одну из немногих песен в его плейлисте, которая ей понравилась. Надрывала она горло, силясь прочитать английские слова. Да уж, языки — это определенно не ее, тут уж она ничем не отличалась от подавляющего большинства японцев, которые прекрасно обходились и без знания иностранного.       — У меня сильный голос, — гордо приосанившись, сказала она.       Они свернули к продуктовому, потому что мать Соноко позвонила и попросила купить овощи к рагу. В дверях столкнулись с каким-то чудаковатым парнишкой в форме Фуурин — он шагал, глядя себе под ноги, и ничего не замечал вокруг. Соноко чуть не врезалась в него от неожиданности, с которой он вылетел из магазина. Он огрызнулся, глядя на мыски ее сандалий:       — Эй, осторожнее надо быть.       Наверное, он был не в настроении, потому что тот, кому следовало извиниться — это он.       — Может, это ты попробуешь смотреть по сторонам? — донеслась насмешка Эндо: его голос звучал почти как флирт.       Парнишка с разноцветными волосами дернулся, как от удара, и резко вскинул подбородок, воткнув в Эндо убийственно-предупреждающий взгляд. Похоже, они были знакомы.       — Отвали, урод. Не то урою.       — Угрозы — это твой способ признаться в симпатии? Я польщен.       — Молись, чтобы я не пришел по твою душу.       Пф-ф, сколько пафоса. Всем хулиганам обязательно нести какую-нибудь хуйню из фильмов Тарантино? Дальнейших разборок помогло избежать либо молчание Эндо, либо скоропостижный побег мальчишки. На его форме было три полоски. Значит, третьегодка. Уже в магазине, наслаждаясь прохладой кондиционера, Соноко полюбопытствовала:       — Что ты наговорил этому мальчику в прошлом, что он так тебя возненавидел?       — Правду, — пожал плечами Эндо, удерживая в руках кабачок, который всучила ему Соноко на временное хранение. — Она, видишь ли, ранит. И с чего ты взяла, что я ему что-то сказал? Может, мы просто поцапались из-за территории.       Соноко вымученно закатила глаза. Хулиганы — во всяком случае такие, как Эндо — помечают территорию, как дикие коты. До чего смешны и нелепы все эти их драки, которым они придают значение мирового масштаба.       — Кулаки ранят тело, а слова — душу. Его обида, как мне показалось, была глубоко личной.       Ямато довольно хмыкнул. В нужный момент брошенные проницательные фразочки, которые точь-в-точь совпадали с его мыслями, не позволяли ему окрестить Соноко окончательной и бесповоротной тупицей.       Расплатившись на кассе, Соноко передала пакет с овощами Эндо, («твои собратья» — не могла не пошутить она) а сама открыла смартфон и стала переписываться с одноклассниками в чате — кажется, они обсуждали июльские экзамены, которые были не за горами. Обычно Эндо предпочитал разговор молчанию, но когда в наушнике заиграла заслушанная до дыр, но не надоевшая «Can You Feel My Heart» — дело приняло другой оборот. Возможно, Эндо питал слабость к злой музыке, как называла ее Соноко, потому что она заглушала его собственные мысли и помогала почувствовать себя не так одиноко-паршиво, как обычно наедине с собой. Вероятно, страх одиночества — причина, по которой он отчаянно избегал ситуаций, в которые не пришлось бы ставить перед собой неудобные вопросы. Например: «Почему ты увязался за Такииши? Может, твоя философия красоты разрушения — это не более чем страх перед величием и силой? Желание примкнуть к хаосу и раздору, чтобы хоть как-то оправдать свое существование, в котором ты не видишь смысла?»       А, к дьяволу эту экзистенциальную тоску. Эндо обратил взгляд, полный обожания, на нос Соноко. В этом вздернутом полудетском носике с родинкой на переносице отображался весь ее характер: оптимизм, незаурядный креативный ум и какая-то странная незапятнанность, наверное, отсутствие глубинного притворства — она могла лгать другим людям, но не себе. Может, это больше проклятие, чем дар, ведь ото лжи к себе еще никто не умирал. Более того, только тупые борцы за справедливость отрицали тот факт, что ложь иногда целительнее лекарства.       «По-настоящему свободны только гребаные дети, как бы мы это не отрицали. Они свободны не потому, что многого не знают, а только потому, что не знают слова «свобода». Именно наличие в языке этого слова ограничивает. Чем навязчивее человек преследует свободу, тем дальше она ускользает. Этим словом очарованы рабы по сути своей, духовные нищеброды. Я их так презираю, потому что их рабство, в отличие от моего — служения красоте! — не добровольное. Они рабы и не знают этого. О, перебил бы их всех, если бы не знал, что и они для чего-то нужны — для грязной работы», — странная мысль, не вязавшаяся со смыслом песни, пришла ему на ум, пока он рассматривал профиль Соноко.       Он предпочитал женщин, выглядящих беззаботно, но взросло, с острыми чертами лица, высоких — Соноко же была миловидной, с пухлыми щеками и округлым подбородком, ниже нее только чувство юмора Такииши. В ней не было и тени того, что Ямато привык называть своим типажом, и все же он ее любил. Любил?       Соноко прелесть, потому что забрала его у его собственных мыслей — иначе они бы сожрали. Еще одна причина ее любить. Да! Любить. Как здорово любить кого-то кроме себя!       — Скажи мне, почему когда мужчины играют, они всегда играют в убийство?       — Смерть — это весело! — бездумно ответил Ямато, а потом обернулся вслед детям, которые пробежали мимо них и палили друг по другу струями воды из водных пистолетов, крича «Сдохни!»       Понятно, к чему был этот вопрос. Игра такая безобидная, но натолкнула Соноко на мрачные размышления. В ней, несомненно, была чертовщинка — и это-то их объединяло. Хотелось добраться до сердцевины того, что романтики всего мира называют душой.       Соноко же тем временем обрадовало, что Ямато сказал не убийство, а смерть. Почему-то слово смерть было благозвучнее, чем убийство. Наверное, все дело в ответственности. В убийстве виноват кто-то живой — животное, разорвавшее на части, или ревнивый муж, распиливший череп на две неровные половины — а в смерти виновата только смерть. И все тут.       Когда добрались до уже знакомого крыльца, Соноко снова подтвердила свое звание чудачки:       — Ты мне нравишься. Давай встречаться?       — Что мы делали до этого?       — Что угодно, только не встречались. Ты меня даже не трахал.       — Ладно, — Ямато передал девушке пакет со своими собратьями и пожал плечами, будто сделал одолжение.       — А теперь ты обязан поужинать со мной и с мамой, — с энтузиазмом продолжила Соноко.       Эндо ворчливо запричитал:       — Как начали встречаться — так сразу ужин с родителями? Писец ты турбо женщина. Не угнаться за тобой. Стесняюсь спросить: ты там уже не залетела от святого духа? Свадьба когда?       — После дождичка в четверг. Что, нервничаешь?       — Ага. Весь дрожу, как целка перед трахом. Пойдем, что ли? Не торчать же на крыльце вечность.       Родительница его девушки (уже официально!) оказалась совсем не такой, какой ее воображал Эндо: со слов дочери она была строгой и требовательной, но на деле, встретившись с ней, Эндо сразу же понял, что разговаривает с более взрослой и зрелой версией самой Соноко.       — Какой красивый мальчик, — ласковым и обманчиво заискивающим, но на самом деле пропитанным насмешкой тоном поприветствовала она его.       — Боюсь, это не моя заслуга, — отшутился он.       Это была верная стратегия — его скромность вкупе с выдающимися внешними данными подкупила эту молодящуюся стройную женщину. Она прогнала «детей» из кухни и заперла дверь, посоветовав им скоротать время в комнате Соноко, пока она готовит ужин. «Просто пиздец. Никаких, блядь, намеков. Эти женщины точно коварнее, чем кажется».       В ванной, умывшись, Эндо упер ладони в раковину и испытующе взглянул на свое отражение в зеркале. «Ну и какого хера я тут забыл? Ещё и позволил втянуть себя в отношения. И как позволил? Как лошок какой-то. Просто согласился. Впрочем… разве мне когда-нибудь предлагали встречаться? Да ещё с таким убийственным простодушием».       На Эндо с тринадцати лет заглядывались девушки постарше. Он был высоким и хорошо сложенным для своего возраста подростком. К тому же он всегда умел найти подход к каждому человеку. Не зря приятель из банды назвал его харизму заоблачной — именно на таком уровне она держалась. Только Такииши, слушая о его любовных похождениях, возразил общественному мнению: «Ты не больше чем подлиза. Ты жалок».       О, как восхитительно-освежающе было слышать эти слова! Как приятно было знать, что обаяние Эндо распространялось не на всех. Жизнь для Ямато походила на театр, где он был главным актером — большинство людей приходили на спектакль, устроенный им в честь их самих, но Такииши был одним из немногих, кто игнорировал приглашение. Лесть — самая дешёвая манипуляция для него. «Е-е-ес Чика» был замкнут в своем чувстве превосходства над окружающими. Ему не было необходимости доказывать свою силу или слышать похвалу от остальных. Это по-настоящему восхищало Эндо. Никто не мог сравниться с его рыжеволосым другом.       Когда Эндо было четырнадцать, одноклассник пригласил его к себе домой поиграть в приставку. Отказываться было невежливо. Только одноклассник привел его не в гостиную, где располагался плазменный телевизор, а в комнату старшей сестры на втором этаже.        — Ну, я пошел, а вы делайте свои дела. Только по-быстрому, — сказав это, он спустился на первый этаж. Иронично, если играть в приставку.       Эндо по-хозяйски плюхнулся посередине кровати.       — Это то, о чем я думаю?       Девушка, потупив глаза, промолчала. Ее прямые черные волосы средней длины струились по плечам. Она была старшеклассницей. Не старше восемнадцати. Но когда вам нет двадцати, два-три года разницы значат много. Наверное, она девственница. Решила, что безопаснее переспать с парнем помладше.       — Равзе мы знакомы? — не оставил попыток разговорить Эндо.       — А тебя это ебет? Или, может, я тебе противна?       — Нисколько. Просто я из тех, с кем можно говорить на чистоту. Необязательно было держать меня за дебила.       — В следующий раз учту, — иронично хмыкнула она. Меж тем ее самоуверенность вызывала в Ямато жгучее желание проучить ее.       — Следующий раз будет если мне понравится.       — Ты просто ужасен для четырнадцатилетки.       — Уж кто бы говорил.       Так Эндо лишился девственности. Девка была старше его на три года, но совершенно неопытна. Впрочем, Ямато был благодарен ей за все, что она для него сделала. Вместе они постигали мир интимных удовольствий и изучали на примере друг друга мужское и женское тело. Через годик она закончила старшую школу, переехала в Токио и заблокировала его. Эндо не держал на нее обиду. Напротив, он был счастлив, что все закончилось именно так.       Уже поступив в Фуурин, Ямато стал использовать свою харизму на полную катушку. В клубах и ресторанах он знакомился с женщинами за двадцать пять, которые искали развлечения на одну ночь. Он с легкостью вычислял этот типаж, но не терпел в ухаживаниях назойливости и принуждения, к которому прибегали многие парни, не имевшие успеха. Если Эндо были не рады (а это случалось крайне редко) — он отваливал и не расстраивался. Отказы не задевали его самолюбие, скорее тешили. Отказу он радовался больше, чем согласию. Хоть какое-то разнообразие!       С некоторыми девушками он виделся на протяжении нескольких недель, но на дольше их не хватало. Стоит отдать ему чести — первым он не бросал, чтобы не расстраивать бедняжек. Половина из них были несчастными, нереализованными в жизни алкоголичками. Эндо куча гребаных раз придерживал светлые-темные-рыжие, густые-жидкие, чистые-грязные и какие угодно волосы, пока очередную Умико, Химэ или Наркошу рвало над унитазом.       В каком-то смысле это было полезно. Отношения с этими женщинами принесли больше пользы, чем вреда. Эндо считал, что постиг как минимум природу женских заморочек, как максимум — причину скорби.       С Соноко все было по-другому. Она была младше и не баловалась алкоголем. Читала книжки и была прилежной, хоть и несколько рассеянной ученицей. Пусть у нее не было отца, но она ладила с матерью. Ее жизнь, в отличие от тех женщин, которые, кажется, достигли предела своего развития, была наполнена страданиями вымышленных героев, а не собственными. Ямато оказался совершенно беспомощным перед юной девицей, которая только стоит на пороге взрослой жизни. Не то чтобы он боялся ответственности. Скорее… не хотел рушить ее романтические иллюзии, несомненно почерпнутые из книг.       А, к черту. Мыслями делу не поможешь. Вытерев лицо и руки махровым синим полотенцем, вытащенным из шкафа специально для него, Эндо вышел из ванной комнаты, отягощенный сумбурными размышлениями о прошлом. Один вопрос «Какого черта я здесь забыл?» был способен всколыхнуть со дна памяти столько воспоминаний, что было не по себе. Эти яркие воспоминания придавили его своей насыщенностью.       На стене рядом с лестницей висел портрет Иисуса Христа. Ямато передернуло от отвращения. «Ненавижу религию. Гетто для человеческого разума». На втором этаже было только две комнаты, и он без труда нашел нужную. На двери красовался плакат сёдзе манги «Не называй это любовью!»       Войдя, Эндо сразу же спросил:       — Твоя мать — христианка?       — Угу. Протестантка.       — А ты?       — Скажем так, я агностик. А ты, я так понимаю, атеист?       — На сто процентов, — отрезал он, пресекая дальнейших разговор на эту тему. Он сам это начал, но ему явно хотелось только услышать ответ Соноко, а не высказываться самому.       Вместо того, чтобы развивать тему бога, (единственный бог здесь — это он) Эндо осмотрел комнату. Соноко сидела, скрестив ноги по-турецки, на низкой узкой кровати, явно предназначенной для одного человека. Кровать была устлана пушистым розовым покрывалом не по размеру — оно сползало к полу, прямиком к подушкам в виде котиков. От приторности комнаты слепило глаза. Спасали положение только синтезатор и внушительный книжный шкаф. На белом рабочем столе лежал ноутбук, скетчбук с обложкой каких-то аниме геев и опрокинутая декоративная лилия. Эндо даже стало неловко оттого, насколько они непохожи. А Соноко подливала масла в огонь:       — Ты точно-точно не верующий?       — А тебе так хочется записать меня в число этих ебанатов натрия?       — Ты только что назвал мою мать ебанатом натрия, — Соноко улыбалась, но в этой улыбке не было ничего хорошего.       — Согласен, — Ямато прочистил горло. — Про мать было лишнее.       — Так что? У меня не вяжется образ атеиста с человеком, у которого татушка бесконечности на горле.       Эндо закатил глаза. Популярное заблуждение, которое он порядком подустал парировать.       — Это отсылка на группу «Thousand Foot Krutch», а не на загробную жизнь.       — И всё-таки через долгие мозгоёбки ты, в конце концов, придёшь к богу. Я почему-то в этом уверена.       — Пока что мой бог — это я.       — Не Такииши?       — Он вне категорий «бог» или «дьявол».       Такииши — это гниющие корни сакуры.       Это нарушение всевозможных правил.       Это отказ делать то, что не хочешь в пользу того, что хочешь.       Это бездна, которая поглощает, если в нее долго вглядываться.       Это яма, кишащая червями, которые питаются человеческой плотью.       Это бесконечная самоуверенность и в то же время самоотречение. Такииши — это его все.       Канат, удерживающий его между жизнью и смертью. Взлетом и падением.       Его якорь и в то же время ракета.       Больше, чем Такииши, только Бог. Если он, конечно, существует. Если он имеет право существовать.       — Он для тебя даже больше, чем ты сам? Ты бы умер за него?       — Если бы такая жертва потребовалась.       — Умереть за Такииши — это все равно что умереть за идею? Он для тебя не человек, а идея? Живое воплощение идеала?       — Кажется, ты уже сформулировала ответ и пытаешься спроецировать его на меня.       — Не без этого.       — В таком случае я подожду, когда тебе станет интересно мое мнение, а не подтверждение собственных теорий.       — Зануда.       Эндо передёрнул плечом. Если речь заходит о Такииши, он всегда зануда. Соноко уставилась на него, как на пришельца, когда он сел рядом с ней.       — Звиняй уж. Довольно обо мне. Давай поговорим о тебе. Ты любишь сёдзё мангу?       — Божечки! — девушка приложила руки к горящим от наигранного стыда щекам. — Как ты догадался?       — У тебя на микро сиськах написано. Ты не носишь лифчик?       — Если он найдется в куче этого хлама — буду носить, — Соноко кивнула на полуоткрытый шкаф, из которого вываливались смятые вещи. А по и ней и не скажешь, что она такая неряха.       — Не страшно, что тебя осудят за это?       Все женщины, с которыми сближался Эндо, тряслись об общественном мнении. Если в обществе принято носить лифчики — они будут, вне зависимости от того, удобно им или нет.       Все женщины, которые… Возможно, ему пора перестать сравнивать Соноко со всеми женщинами? Очевидно, их отношения отличаются от всего того, что Ямато знал раньше. Ему пора усвоить это.       — Я не бросаю вызов обществу или типа того, — резко опустившиеся плечи и ссутулившая спина — первый признак неравнодушия. — Просто делаю так, как мне удобно.       — Делать так, как тебе удобно — это и значит бросать вызов обществу.       И тут до Эндо дошло, что их объединяет: непонимание со стороны окружающих, которое их огорчает, как бы они не прикидывались весельчаками. Тот факт, что Соноко не была нытиком, открыто вопящим о своих проблемах, только подпитывал интерес к ней. Ее откровенность знала меру. Она могла ляпнуть что-то типа «здесь подают настолько же отвратительный соус, как и моя жизнь» или «как меня достала учеба!», но это никогда не заходило за рамки. Если она страдала, то страдала внутри себя. По мнению Эндо это было правильно. Твои беды и победы никого не ебут, кроме тебя самого. А дружба существует до тех пор, пока ты держишь свое «истинное сердце» на замке. Что касается их с Такииши… У них была не дружба или слепое поклонение. Или преследование. Это была особая, в чем-то порочная связь.       Ямато корпусом развернулся к Соноко, но периферией зрения зацепился за ранее незамеченный им плакат с цитатой Карла Юнга: «Мир спросит вас, кто вы. И если вы не знаете, то мир сам даст ответ».       — И как, ты можешь ответить на вопрос: кто ты? — с задором, почти подначивал он. Его всегда смешило, когда люди ставили в статусы, описание профилей какие-то заумные цитаты профессоров прошлого — это делалось для других людей, а не дя себя. Но вешать плакатики с красивыми цитатками на стену — это сильно.       — Каждый день по-разному, — просто пожала плечами девушка, либо не заметив, либо проигнорировав дружескую шпильку. — Я позволяю миру ставить меня в такие ситуации, которые определили бы мой характер. Каждое принятое решение меняет к лучшему или к худшему. Это то, во что я верю.       — Плыть по течению — это одна из самых удобных позиций, которую я знаю.       — Люблю сидеть на двух стульях. Или, лучше сказать, на всех стульях мира, — Соноко нервно почесала ногтем по щеке с такой силой, словно хотела оставить на ней кровавые полосы. Впервые он обратил внимание на ее руки. Пальцы у нее короткие, но тонкие и изящные. Ногти длинные, но аккуратные. Не накрашены. Ей бы пошел розовый лак. Или, может быть, желтый. С хуя ли он вообще думает о таких бабских причудах? — Ямато, в среду я иду на лекцию по квантовой физике. Приезжает лектор из Токио. Вход бесплатный. Не хочешь со мной? Возможно, тебе будет интересно.       — Чтобы меня заинтересовала такая чепуха, мне нужно выпить пару бутылок портвейна.       Помолчали. Казалось, когда Ямато повернулся к ней, какая-то фраза застряла у него в горле, но он так и не озвучил ее, переключив внимание на цитату Юнга. Разговор не клеился. Они были вымотаны сегодняшним днем: караоке, столкновение с парнишкой из Фуурин в супермаркете, серьезное начало их отношений. А в ванне, когда Эндо остался наедине с собой, в нем произошла какая-то внутренняя перемена — Соноко ощущала ее на метафизическом уровне. Может, Эндо пришел к мысли, что они не подходят друг другу? Может, он уже пожалел, что так легко согласился встречаться с ней, или его переживания никак не связаны с ней? Спросить напрямую она не то что бы зассала — просто чувствовала, что лучше этого не делать. Какой бы прямолинейной она не была, чувство такта у нее присутствовало, и оно подсказывало: захочет рассказать — сделает это сам.       Мама ситуацию не спасала. Позвав дочь и ее новоиспеченного парня на ужин, она, не затыкаясь, расспрашивала Ямато о его вкусах в еде, книгах и даже политических предпочтениях. Старшее поколение видно сразу: им пиздецки важно, поддерживает человек монархию или нет, чтит он императора или нет, уважает реформацию Мэйдзи или… А США? А Китай? О-очень важно. Соноко не закатывала глаза только из страха, что мать огреет ее за неуважение по лбу сковородкой.       Соноко еле-еле выпроводила парня из дома. Мама была слишком энергичной, точно набивалась ему в подружки. Когда дверь за ним закрылась, она томно вздохнула:       — Приводи его в гости почаще.       — Тебе же он не нравится.       — Это было до того, как я увидела его симпатичную мордашку. Эх, будь я на двадцать годков помоложе, я бы за ним приударила.       — Ну ма-а-ам! — возмутилась Соноко, сделав большие испуганные глаза. — Ты же не собираешься его у меня отбить?       Вопрос остался без ответа.

***

      Говорят, самые преданные верующие — это люди, прошедшие длительный период страшного безверия. Редко, но метко преступники, считающие насилие нормой, прозревают и становятся проповедниками. Согласно библии отбившейся от стада овце, самостоятельно нашедшей путь к пастырю, радоваться следует больше, чем овце, которая изначально следовала заповедям.       Эндо не нравилось чувствовать себя овцой. Именно этим он и обуславливал свою неприязнь к религии. Если он выбрал путь, неприемлемый для большинства, это не делает его несчастным, отлученным от света.       Несмотря на то, что мать не воспитывала Ямато в атмосфере уважения к предкам, старшим и уж тем более какой бы то ни было вере, на мальчика сильно повлиял западный кинематограф. Мама с детства включала ему американские боевики или какие-то мультики, чтобы он не мешал ей заниматься домашними делами. Так и вырос американизированный японец.       В отрочестве он и сам заинтересовался христианством — хотел выебываться перед самим собой знанием стихов. Библию он осилил, но не понял и не принял. Скорее возненавидел, хотя и не отрицал, что дельные мысли там были, и даже немало.       Но религия для него была вопросом окончательно решенным. Уже давно он поставил на ней жирную точку: «Я атеист. И все тут». Но разговор с Соноко погрузил его в подростковые годы, когда он метался туда-сюда между плюсами и минусами христианского мировосприятия. Глупо-то отрицать положительные стороны: оптимизм, понимание, что со смертью тела не умрет душа, а значит смерти можно и не бояться, парадоксальная уверенность в завтрашнем дне, никакой экзистенциальной пустоты, возможность не думать самому и не искать ответы в других учениях.       Уже стемнело. Эндо и сам не заметил, как ноги привели его на берег токийского залива. Он вдохнул полной грудью свежий соленый воздух и прямо в кедах по щиколотку зашел в воду. Холод бодрил, но губы посинели. И все-таки человек, одержимый мыслями о загробной жизни, не может хоть раз, не всмотревшись в красоту природы, не подумать о том, что она сотворена чьими-то всемогущими руками, а не возникла сама по себе, из пустоты, на которой так зациклен буддизм. Кто ещё, кроме Бога, мог создать океан? Это величественное, внушающее ужас и восхищение великолепие сотворено руками того, кто очень любил и очень ненавидел людей.       Ямато блаженно прикрыл глаза.       «И всё-таки, если Бог существует, он меня любит. Но это невзаимно».