TW: подстрекательство и попытка самоубийства.
***
В четверг на следующей неделе на уроке Защиты от тёмных искусств у Ливанны было лицо, пугающее больше, чем сам Тёмный Лорд, — по правде говоря, у неё было такое лицо всю неделю. Малейшая мелочь заставляла ее закатывать глаза или фыркать, даже Лу сомневалась, что ей стоит сейчас с ней разговаривать — ведь ее лучшая подруга могла сказать очень обидные вещи, когда злилась или у нее был плохой день, — но она все равно делала это, потому что знала, что та не имела в виду ничего такого. Она знала, что у ее лучшей подруги была особая манера поведения, когда она злилась или была подавлена. Лу знала, что Ливанна не умеет правильно выражать свои эмоции, поэтому всегда старалась помочь ей научиться этому, а не просто взрываться, как динамит, или наваливать на себя кучу вещей, пока не сможет их больше держать. Проблема заключалась в том, что Ливанна не знала, что чувствует. Потому что она вообще не любила чувствовать. Чувства делали ее слабой, так она считала. А она была Снежной королевой, и чувствам не было места в ее жизни. Она не могла допустить, чтобы ее чудесная империя ледяных стен, которую она успешно возводила годами, развалилась из-за каких-то глупых, полезных и дурацких чувств. Она не могла допустить, чтобы лед растаял просто так, даже если солнце будет слишком ярким. Это был ужасный четверг. Дневное солнце палило вовсю, хотя несколько серых облаков рассеивали его жаркую дымку. От солнечного света, проникающего в окна, у нее начинала болеть голова. Она хотела, чтобы солнце умерло. Она ненавидела солнце. Слишком яркое. Слишком веселое. Солнце — это плохо. Оно обжигает ее лед. Она ненавидела летний и весенний климат, потому что чертовы лучи солнца напоминали ей о тех ужасных криках. А «ненависть» было очень сильным словом для Ливанны. Ненависть — это не то, к чему она относилась легкомысленно, нет, никогда. Но солнце? Она ненавидела его и ненавидела то, как веселы люди в это время года. Почему они должны все время улыбаться? Почему они кажутся такими счастливыми, когда на их лица падает солнечный свет? Это было ужасно. С другой стороны, она любила осень и зиму, это было ее любимое время года, и так будет всегда. Она могла завернуться в одеяло и спать весь день или читать у камина, попивая горячий сладкий шоколад или чай. Да и кошмары в это время снились реже. Осенью красные, оранжевые и желтые листья украшали небо своими прекрасными красками, что давало ей возможность наслаждаться очаровательным пейзажем, когда она читала или просто дышала воздухом на балконе. Ей нравилось наблюдать за тем, как снег падает на людей, навевая на них теплую, но меланхоличную ауру, когда они думали о том, как им не хватает солнца и его жаркого света. Но для Ливанны зима была гораздо теплее лета. Для нее лед был теплее солнечного света. Лед был ее прекрасным убежищем. Если бы она могла выбрать, как ей умереть, она бы сказала: — Похороните меня во льду или положите в вечный ледяной гроб, украшенный цветами и снегом, не позволяйте солнцу причинить мне боль. Лед и холод были прекрасным способом умереть. В то время как под солнцем вы чувствуете агонию огня, сжигающего каждую часть вашего тела, удушье, от которого вы не можете избавиться, глубокие раны, которые он оставляет на вашем теле, и вы не можете от них оправиться, вас переполняют агония и отчаяние, крики, которые вырываются из вашего горла. Самое страшное, что вы умираете не от ожога, а от удушья, кашля и дискомфорта, паники и, наконец, потери сознания, когда кислород заменяется углекислым газом и угарным газом. А лед? Вы начинаете с мелкой дрожи, чувствуя, как холод проникает в организм и замораживает все внутри вас. Затем наступает медленное, поверхностное дыхание, когда маленькие кусочки льда украшают ваши ресницы и волосы, а слезы катятся по розовым щекам, обжигая кожу при замерзании. Спутанность сознания и потеря памяти — следующие две стадии переохлаждения. Ваши воспоминания медленно исчезают, проплывая перед глазами, как размытая пленка. Сонливость или истощение — самая приятная часть, вы чувствуете, как ваше тело медленно слабеет, как будто вы засыпаете. Ваша речь вскоре становится невнятной, но вы не можете удержаться от смеха. Наконец, когда внутренняя температура повышается и наполняет вас большим количеством тепла, пульс становится медленным и слабым. Вы находитесь в бессознательном состоянии без явных признаков дыхания или пульса. Погружение в вечный сон — это последний шаг, также известный как смерть. Разговоры о льде были для Ливанны прекрасны. Она любила говорить о нем, о том, как заманчиво и прекрасно было бы жить в мире, полном этого льда. Беловолосая девушка прислонилась к одной из колонн в классе рядом с Лу и группой Малфоя. Хотя они всегда пытались спровоцировать друг друга, в итоге всегда садились на одни и те же места за одним столом. Даже когда им этого не хотелось. Они случайно встретились взглядами. Она раздраженно подняла брови, и он сделал то же самое. Они одновременно закатили глаза и посмотрели друг на друга прищурившись, после чего разорвали зрительный контакт. Мерзкая дрянь, подумал он. Гребаный ублюдок, подумала она. Ливанна уставилась на закрытый шкаф, который ни на мгновение не переставал двигаться, отчего дерево ударялось о пол. Она точно знала, что находится внутри: боггарт, но ответы на вопросы профессора Люпина вызывали у нее головную боль, а быть всезнайкой казалось ей сейчас скучным занятием. У нее от всего болела голова, даже от самой себя. Она подумала, что, может быть, ей стоит вонзить нож себе в грудь и сказать, что это был несчастный случай и что она хотела сделать это мысленно, но у нее ничего не вышло. Она могла бы сброситься с Астрономической башни и сказать, что пыталась взлететь или что-то в этом роде. Броситься под Хогвартс-экспресс — тоже очень хорошая идея. Может быть, она могла бы одолжить палочку Лу и использовать Смертельное проклятие на себе, раз уж с ее собственной палочкой это не сработало бы… Или воспользоваться палочкой Малфоя, а потом свалить все на него в качестве розыгрыша. Она поджала губы, чтобы не рассмеяться. Это было бы очень смешно. Она, мертвая на полу, и Малфой, пытающийся оправдаться, говоря, что она сумасшедшая и что это она наложила проклятие, в то время как все смотрят на них в шоке. О, она бы так хохотала, если бы это случилось. Может быть, она могла бы вернуть Темного Лорда и попросить его убить ее в знак уважения к нему — нет, это было чертовски сложно и утомительно. Приходилось делать столько вещей просто так. Может быть, она могла бы найти Сириуса Блэка и попросить его сделать это. В конце концов, он должен был быть убийцей. Одной жертвой меньше, одной жертвой больше — разницы никакой. Он все равно умрет. А может, она скажет, что она — это Сириус Блэк, использующий Оборотное зелье, и Дементоры тут же убьют ее. Да, это было бы намного проще. Найти Блэка было бы слишком сложно, а она устала. Перед смертью она могла бы выпить горячего шоколада. Это сделало бы ее дыхание сладким. А еще ей придется переодеться, она хотела выглядеть красиво на похоронах. Она собиралась выглядеть молодой и красивой, и это было очень хорошо. Она уже собиралась посмеяться над своими мыслями, но голос профессора отвлек ее. — Давайте потренируемся. Без палочек, пожалуйста, — сказал Люпин, проходя перед всем классом и становясь спиной к шкафу. — Повторяем за мной. Риддикулус! — Риддикулус! — Повторили все ученики, кроме двух, у которых были раздраженные лица. — Очень хорошо. Чуть громче и очень четко, — предложил учитель, — слушайте: Риддикулус! — Этот урок просто смешон, — пробормотал Малфой, привлекая внимание Ливанны, но она решила ничего не говорить: голова начала болеть еще полчаса назад. И ей действительно нечего было сказать. Она любила все свои занятия, всех своих профессоров. Ей нравилась учеба и все остальное. И она хотела продолжать думать о сценариях своей смерти. Проходили минуты, Люпин спрашивал Невилла о его бабушке или еще о чем-то, но Ливанна совсем не слушала, а думала о предстоящем матче по квиддичу и о том, как она могла бы сказать, что хочет быть Бладжером, а все остальные — Загонщиками. Ей нравился квиддич, но она была ужасна во всех видах спорта, кроме катания на коньках. Ей нравилось кататься на коньках. Это было грациозно и оставляло на льду красивые линии. — Думай, Невилл, думай. — Риддикулус! — Крикнул Невилл, превращая одежду профессора Снейпа в одежду шестидесятилетней старушки, что заставило Ливанну искренне рассмеяться впервые за несколько дней. Это был легкий смешок, от которого ее щеки слегка порозовели, а на губах появилась улыбка. Драко не смог сдержать улыбки, когда услышал ее голос, но его лицо быстро расслабилось, когда он почувствовал себя полным идиотом. Он не должен был улыбаться из-за нее. На самом деле, он вообще не должен был улыбаться. Когда Люпин велел им выстроиться в шеренгу, чтобы встретиться лицом к лицу с боггартом, Ливанна постаралась держаться в конце очереди. Не потому, что она боялась того, что ей предстояло увидеть, — она прекрасно знала, что ей предстоит, — просто не хотела, чтобы это видел кто-то еще. Она не могла допустить, чтобы другие увидели ее самый большой страх. Она не была слабой для других, ее нужно было воспринимать как величественную Снежную королеву. Никто не видел, чтобы она плакала или грустила, и она хотела, чтобы так было и впредь — хотя было одно маленькое исключение. И таких исключений было всего три человека, очень небольшое количество людей, которые могли видеть ее слабость и хрупкость во всей красе, но она считала, что их слишком много. Она должна была ограничить свою слабость только тремя людьми, она не могла позволить этому числу вырасти. После того как несколько студентов выполнили задание, Поттер испортил момент, заставив Люпина вмешаться и положить конец веселью. Когда Ливанна проходила мимо него, она не преминула потрепать его по плечу и отпустить один из своих милых комментариев. — Как всегда, портишь все веселье, Поттер, — рассмеялась она, поворачиваясь лицом к мальчику. — И проверь свои брюки, не то с перепугу они окажутся мокрыми, — и она ушла, но не прежде, чем подмигнула и заставила хихикать всех, кто был рядом парнем в очках. Хотя Ливанна не была хулиганкой, ей нравилось разыгрывать других и отпускать мрачные комментарии, да, но она никогда не шутила над чьими-то неуверенностями или травмами, не била людей или что-то в этом роде. Ее комментарии, если сравнивать их с тем, что говорили другие люди, были безобидными и просто дразнящими. То, что произошло с Поттером на втором курсе Хогвартса, было случайностью, из-за ее странного, большого мозга. Ей было плохо — но она этого не показала, — да, но когда она увидела, что Поттер не вздрогнул и не заплакал, ей стало легче. С тех пор она всячески избегала упоминания об этой части его жизни, но… Она немного завидовала ему — пожалуй, даже больше, чем немного. До смешного сильно, но все же больше, чем немного. Она завидовала тому, чему никто не завидовал. Никто бы даже не подумал об этом, потому что это было странно — крайне странно. И к тому же весьма тревожно. Она завидовала тому, что его родители мертвы. Это было более чем странно. Никто не знал об этом, и она понимала, что должна держать это при себе, иначе кто-нибудь действительно вызовет психоаналитика, чтобы тот пришел и осмотрел ее. А она этого не хотела. По крайней мере, не на глазах у всех остальных студентов. Если кто-то придет в Хогвартс, чтобы отвести ее к психиатру — а она считала, что им давно следовало это сделать, — она попросит их быть предельно осторожными. Никто не должен знать, что она сошла с ума и нуждается в немедленном лечении. Это было не их дело, а только ее. Никто не должен был знать о ее безумии и травмах.***
Через четыре дня после того, как ученики были вынуждены спать в Большом зале, потому что Толстая Леди была перенесена Сириусом Блэком на другую картину, все третьекурсники были на уроке профессора Люпина. Поэтому, естественно, все удивились, когда Северус Снейп вошел в класс и закрыл окно за окном, пока не осталось только одно для освещения, а затем опустил проектор. — Перейдите на страницу 394, — сказал Снейп, поворачиваясь лицом к ученикам. Ливанна была немного разочарована тем, что не встретилась с Сириусом Блэком, когда у нее был шанс, и не попросила его убить ее. Ее пятый план самоубийства теперь был разрушен из-за ее невыносимой неэффективности. Она была бесполезна даже в самых простых вещах — например, в том, чтобы самой совершить самоубийство. Она была трусихой. Хотя она не боялась смерти, она вообще не боялась смерти, она так хотела умереть и позволить червям пожирать ее останки, пока она горит в аду, или, может быть, сыграет в покер с дьяволом… Но она была трусихой. Чертова трусиха, которая не могла попытаться покончить с собой, потому что думала, что разочарует всех людей, не сказав им о своих чувствах. Это была странная комбинация мыслей. Но так уж устроен ее мозг, что еще можно было сделать? — Почему бы тебе просто не сброситься с Астрономической башни? — Спросила ее совесть, как маленькая она, которая, нахмурившись, посмотрела на нее. — Я не знаю, — ответил ее собственный голос, как будто настоящая Ливанна и ненастоящая пили чай в обычный полдень. Как обычный разговор двух друзей. Зеленоглазая смотрела в закрытое окно со своей стороны, страница в ее книге была уже открыта, но она не обращала на это ни малейшего внимания. Она знала, о чем они говорят, просто ей было все равно. Она уже знала, что такое оборотни и все такое. Ночь не задалась, потому что ветер, дувший в старые балки замка, не давал ей уснуть и заставлял думать о кошмарах. Она ненавидела просыпаться в слезах. Она вообще ненавидела плакать. Но она часто это делала. Это заставляло ее еще больше ненавидеть себя за то, что она такая слабая, такая плакса, уязвимая и хрупкая по отношению с другими. Ей пришлось столько пережить — она была более чем травмирована… Люди сделали с ней столько жестоких вещей, что невозможно было не плакать и не видеть кошмары… Но ей это не нравилось. Она ненавидела это. Голос отца повторял в ее голове, что она слабая, что она полное разочарование, что она хрупкая, что люди ее не любят, что она виновата во всем, что с ней произошло, что она ответственна за все, что она должна быть наказана за свои поступки, что она должна умереть. Последнюю фразу он произносил уже тысячу раз, так что она запомнила ее и повторяла в голове снова и снова. Она так часто мечтала стать каменной или ледяной и не обращать внимания на его жестокие слова… Но она не была сделана из этих материалов. Она была человеком. Она была хрупкой. Она была уязвима. Это была одна из миллионов причин, по которым она построила свою величественную империю из ледяных стен. Так жестокие слова не долетят до нее. Ее уязвимость и хрупкость будут скрыты. Она могла притвориться, что с ней ничего не происходит. Она была бы в безопасности. Она была бы под защитой. Ее будут хвалить и бояться. Она любила лед — свое царство. Он был одновременно смертоносен и прекрасен. Поэтому в школе ее называли Снежной королевой. Она была красива, но при желании могла быть обидчивой и злой. Хотя был один вид льда, который ей совсем не нравился. Проще говоря, пара ледяных глаз. Драко, который раскладывал по столу листы бумаги и старался не смотреть на беловолосую девушку, обнаружил ее сидящей на краю одной из колонн и смотрящей в лунный свет, но у него не хватило ни смелости, ни желания подойти и узнать, что с ней не так. Если он ей безразличен, он не станет делать этого ради нее. Более того, он не должен был заботиться о ней, даже если бы она сделала тоже самое. — Ты боишься умереть, — сказала мини-Ливанна. — Нет, — ответил ее собственный голос. — Ты так боишься умереть, что ничего не можешь сделать, кроме как желать, чтобы этого не случилось, — мини-Ливанна, казалось, смеялась над ней, приподняв бровь и глядя на нее с превосходством. — Я не боюсь умереть, — защищалась она сквозь зубы. — Ты хочешь умереть, но боишься, ты трусиха, у которой не хватает смелости убить себя, — от этих слов она сжала челюсти. — Я не боюсь умереть! Тишина. Просто тишина. Она чувствует, что ее атакует собственная совесть. — Тогда почему ты до сих пор не сделала этого? — Мини Ливанна сохраняла спокойствие. — Я не знаю… — Лив, — негромко позвала ее Лу, и девушка повернулась к ней лицом. — Ты уверена, что хочешь пойти на игру? — Ты все равно меня возьмешь, — слабо и мягко улыбнулась она. Ливанна устала. Она подумала, не попросить ли у нее таблетки, которые она принимала, когда была немного моложе. Ей нужны были лекарства. Они были ей нужны. Но… но их отобрали. Потому что она стала наркоманкой, зависимой. И больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то дал ей наркотики, о которых она мечтала. И она хочет, чтобы ее не было. Ей нужно, чтобы ее не было. И вдруг ее мозг не может принять решение. Он не может решить, нужны ли ей наркотики или нужно чтобы ее не было. До ее ушей доносится ропот Дафны Гринграсс и Лу. Они обсуждают, кто победит в матче между Пуффендуйцами и Гриффиндорцами. Они поставили на барсуков. Прошло полтора месяца с тех пор, как на Драко напал гиппогриф по имени Клювокрыл, и за это время они успели обменяться самыми оскорбительными шутками и комментариями. Она превратила его в лягушку, а он неделю назад заставил ее вырасти зубы. В то время они были не в лучших отношениях. Более того… А были ли они в хороших отношениях когда-нибудь? Они ни секунды не могли простоять друг перед другом без язвительных и дразнящих слов. Они просто хотели постоянно раздражать друг друга. Они хотели дойти до такого состояния, чтобы причинить друг другу столько боли, что потекла бы соленая вода. И для этого у них было достаточно средств. Волчий вой Малфоя вывел девушку из задумчивости. — Спасибо, мистер Малфой, — сказал Снейп, прежде чем отругать Гермиону за несвоевременную реакцию, когда он не дал ей слова. В отличие от девушки с каштановыми волосами, Ливанна была не из тех, кто отвечает, если учитель не спрашивает ее. Да, она была всезнайкой, но это чертовски ее утомляло. Она перевела взгляд на место Малфоя и увидела, как он выпустил маленького бумажного голубя, который приземлился на место Поттера. Пару дней назад он проделал то же самое с ней, но это был ее рисунок, превращенный в чертового Гриндилоу, и это напугало ее до смерти, когда она развернула бумагу, а рисунок появился из ниоткуда, как коробка с сюрпризом. Клоунов она тоже не любила, эти твари были просто ужасающими. — В качестве противоядия от вашего невежества и на моем столе к утру понедельника… Два рулона пергамента об оборотнях, с акцентом на то… как его распознать, — продолжил Снейп. — Сэр, завтра квиддич, — напомнил ему Гарри, беря в руки бумажного голубя. И пока ее перо копировало информацию, которую несколько секунд назад начал диктовать мастер зелий, отругав Поттера, Ливанна размышляла, почему Малфой не пришел к ней, когда увидел ее в лунном свете накануне вечером, как он обычно делал. Но почему, черт возьми, ее это волновало? Он не был одним из тех избранных, кто мог видеть ее слабости, так какой смысл в том, что он не присоединился к ней? Она осторожно покачала головой, мысленно повторяя, что сошла с ума — больше, чем уже сошла.***
И она была там. Ее взгляд был прикован к воде. Холодная вода наполняла ванну и становилась все теплее.— ОСТАНОВИСЬ! ПОЖАЛУЙСТА!
Ее глаза медленно закрывались.— Пожалуйста…
Ощущения все еще были такими, как будто это случилось вчера. Может быть, в тот день. Может быть, в тот час. В ту минуту. В ту секунду. Все свежо. Она не может забыть. Неважно, как сильно она старается каждый день. Она не может забыть. Она этого не заслуживает.— О-остановись… Пожалуйста…
Ее тело болит. Она чувствует это. Снова. Так же свежо, как и раньше. Как туман, полный криков и мольбы, полный воспоминаний. На ее коже все еще ощущался призрак белой жидкости, стекавшей по ее конечностям, жжение в легких, когда она кричала. Это было чертовски больно. Она помнит. Каждую деталь. Она даже начала молиться снова и снова, надеясь, что кто-нибудь услышит ее крики. Но никто не услышал. Всем было наплевать. И она подумала: почему это должно их волновать? Она была никем. Абсолютно никем. Она чувствовала боль, а потом не чувствовала ничего. Она чувствовала оцепенение, как будто больше не была человеком, хрупким человеком. Ее тело было пустым. Ей казалось, что она парит в пространстве. Она отсчитала 1862 секунды, прежде чем смогла пошевелиться. Она не могла осознать, что произошло в тот момент, и две недели делала вид, что этого не было. Когда оно вернулось, как холодный душ, она вспомнила чувство тошноты, онемение, боль, пустоту. Она остановила его, засунув обратно в коробку и захлопнув крышку. Но она не могла его забыть, сколько бы раз ни закрывала крышку, сколько бы сил ни тратила, она не могла его забыть. Она снова открыла глаза, когда вода перестала шуметь. Ванна была почти полной. Она смотрела то на воду, то на зеркало, ожидая, что что-то появится. Возможно, чудо. А может, чудовище, которое преследовало ее по ночам, проводя острыми гнилыми ногтями по коже и лаская ее во сне. Руки развязали переднюю часть атласного халата, и она отвела плечи назад, позволив ткани упасть на кожу, пока она не коснулась холодного пола. А она думала. И думала. В огромном зеркале она видела двух разных Ливанн. Или ей так казалось. Одна Ливанна осмотрела свое тело, на нем не было ни царапины, ни следа, ни воспоминания, все было мягким, и она, счастливая и довольная этим, с улыбкой поспешила надеть красивое платье. Она выглядела счастливой от того, что наступило лето. Другая Ливанна рассматривала мелкие шрамы, которыми была испещрена ее кожа, словно мазками тонкой кисти. Она не стала осматривать свое тело, а просто смотрела на лицо и, конечно же, не была рада тому, что сейчас не зима. Она размышляет о том, как маленькие блестящие бриллианты украшают ее ресницы, когда она моргает. — На что это похоже? — Спрашивает Ливанна у зеркала. Ее локти опираются на керамику, а ладони удобно лежат на подбородке. Она слегка морщит нос, и на губах ее появилась улыбка, приоткрывшая розовые створки рта и обнажившая зубы. — О чем ты говоришь? — Нейтрально спрашивает Ливанна. — О желании быть собой, — усмехается ее жестокое отражение. — Хотеть быть той, что в зеркале… Той, у которой нет воспоминаний. И она не знает, что и как ответить. С другой стороны зеркала все казалось ярче и красочнее. Она даже могла видеть, как солнечные лучи создают бледные, но яркие желтые реки, в которых видны крошечные частички, танцующие в воздухе. Ее отражение продолжало улыбаться. Дразня ее своим счастливым лицом, которое не было лишь жестоким призраком того, какой могла бы быть ее жизнь в другой жизни. — Я не знаю, о чем ты говоришь, — наконец отвечает она, заставляя свое отражение рассмеяться. А Ливанна думала, что ее смех — самый раздражающий звук в мире. — А я думаю, что знаешь, — говорит та, садясь на керамику и глядя на нее, сцепив руки на коленях. — Думаю, ты знаешь, что это была твоя вина. — Ничего… — Но… Ты также считала, что она заслужила это. И на этот раз Ливанна замолчала, тень боли пронеслась по ее лицу, как дуновение ветерка. Тема разговора резко изменилась, а она и не заметила. — Ой, я задела за живое? — Ее отражение скорчило притворную гримасу жалости, а затем снова рассмеялось. — Ты же знаешь, что думала об этом… Ты ничего не можешь от меня скрыть. — Заткнись. — Посмотрим… — и она приняла позу мыслителя, игнорируя свое предупреждение. — Что ты сказал? Хм… А! Понятно, — хихикнула она. — Она была мерзкой грязнокровкой… Мой отец прав. Ливанна снова закрыла глаза и посмотрела на нее со стиснутой челюстью. — Он не был прав. — Ты знаешь, что думаешь, как он, — добавило отражение. — Ты знаешь, что в твоем блестящем разуме есть скрытая частица, которую он подпитывает каждый день, та мысль, которая разрывает твой мозг на части своими щупальцами… Ты знаешь, что он прав… Ты знаешь, что ты выше… Что грязнокровки заслуживают наказания… Что они ничтожества… — Хватит. — Возможно, нам стоит перейти к воспоминаниям, которые уже некоторое время крутятся в твоей голове, — вздохнуло злобное чудовище, которое было ее отражением. — Ну, знаешь… Те, чья годовщина приближается, — она снова посмотрела на нее и мягко, невинно улыбнулась. — Когда дверь открылась, и он… — Заткнись! Ливанна в зеркале продолжала улыбаться, а затем встала перед ней, как будто это было ее истинное отражение. С самодовольной улыбкой на лице она протянула руку и указала на ванну. Вода была еще теплой. — Если я сделаю это… ты наконец оставишь меня в покое? — Спросила Ливанна, переводя взгляд на ванну. Отражение пожало плечами. — Давай узнаем, хорошо? — И тоже перевела взгляд на воду. Ливанна секунду смотрела на нее, затем подошла к ванне и поднялась по нескольким каменным ступенькам, чтобы опустить ноги в воду. Ее колени были прижаты к груди, и она обняла их руками, а затем прижалась к ним щекой и закрыла глаза. Когда она наконец смогла все вспомнить, то вытерлась тонким полотенцем, стараясь стереть все следы воспоминаний, которые, как говорило ее отражение, уже давно сидели у нее в голове. Несколько секунд она потратила на изучение одного из тонких и крупных шрамов на груди. То же самое она проделала с тремя шрамами на внутренней стороне бедра. Она внимательно осмотрела их все. Вода вокруг становилась все холоднее, но она не хотела уходить, наслаждаясь острой ледяной болью, которая погружалась в ее кожу после получаса пребывания там. Ей хотелось, чтобы она погрузилась достаточно глубоко, чтобы онеметь душевно и физически. Она откинула голову на край ванны и закрыла глаза, медленно погружаясь в холодную воду. Жгучие частицы замерзшей воды создавали ощущение, что по ее коже во всех направлениях ползают муравьи. Когда голова полностью погрузилась в воду, она постаралась не сделать ни единого вдоха, прежде чем ее оттолкнуло силой воспоминаний. Она не испугалась, когда вода начала попадать ей в нос и у нее заболели внутренние органы. Не испугалась она и тогда, когда легкие стали просить воздуха, а грудная клетка сжалась, отдавая болью в горло. В голове билось сердце, как эхо, заглушаемое забитыми ушами. Она открыла дыхательные пути и позволила большому количеству воды проникнуть внутрь. Она не открывала глаз ни на мгновение и непроизвольно сжала губы, когда ее командный центр начал наполняться водой. Руки, державшиеся за бортики ванны, ослабли, и они медленно опустились в воду. Ее тело медленно погружалось в черную простыню, которая делала ее все слабее и слабее, и она почувствовала, как ласка смерти коснулась ее щеки и начала петь песню, которую она была готова спеть. Мягкая пелена окутывала ее, и ее существо постепенно отделялось от души, которую нежно обнимали руки Смерти, готовые оставить ее в месте вечных снов, где ей не будут сниться кошмары, а чудовище наконец покинет ее. И Смерть повернула голову, не желая покидать свою новую последовательницу, когда звук стука в дверь потревожил сон Ливанны. Смерть, беспечная и боящаяся быть обнаруженной, выронила душу своей новой спутницы, когда дверь открылась. Руки Ливанны снова сжались, ухватившись за бортики ванны, чтобы дать ей силы вынырнуть из воды. Задыхаясь и чувствуя безумную головную боль, Ливанна заметила, как в ванную вошла Лу. — Наконец-то ты здесь, — сказала Лу, хватаясь за расческу, отчего ее браслеты зазвенели. — Ты в порядке? — Спросила она, слегка нахмурившись, когда расчесывала волосы и смотрела на себя в зеркало. — Да, да, — быстро ответила Ливанна, закрывая глаза. — Подожди… Подожди меня пять минут, я быстро. — Окей, — вздохнула Лху. — Мы с девочками будем ждать тебя в общей комнате, увидимся там, — зеленоглазая кивнула, и Лу вышла из ванной, не закрыв за собой дверь. Ливанна провела рукой по мокрым волосам, а затем перевела взгляд на зеркало, где ее отражение дразняще смеялось.***
Это одиночество. Жизнь. Ее путь. Мы рождаемся в одиночестве, мы умираем в одиночестве. Люди предают тебя — самое страшное, что предательство исходит не от врагов, а от тех, кого ты когда-то считал друзьями, союзниками. Если так подумать, то все на самом деле одиноко. Звезды, например, они живут одни на темной стороне, которая наблюдает за нами сверху, отделенные друг от друга. Люди всегда находят способ собрать их вместе и сформировать созвездия, но кто спрашивает звезды, хотят ли они быть вместе? Возможно, им нравится одинокая жизнь. Она чувствует себя одинокой. Да, вокруг нее есть люди, но что-то не сходится. Ей интересно, замечают ли люди, что она редко улыбается. Хотя она предпочитает этого не делать, но считает, что улыбки — это то, что люди должны заслужить друг у друга. Так же, как смех и слезы. Может быть, она просто слишком много думает, и людям на самом деле нет до нее дела, им просто любопытно. Но у нее есть друзья — можно ли назвать их друзьями? Она сама не знает. Ее глаза всегда вглядываются во все, что ее окружает, в мелкие детали, которые предлагает жизнь и природа. Животные обычно сопровождают друг друга, они путешествуют вместе. Они заботятся о выживании своего товарища. А может, и нет? Почему люди так часто улыбаются? Какой в этом смысл? Меняет ли это что-нибудь? Разве от этого становится лучше? Она даже не может вспомнить, когда в последний раз искренне улыбалась. Она знает, что это было очень давно. Сейчас улыбки не такие правдивые, они недолго держатся, прежде чем губы снова опускаются. Интересно, когда она снова сможет улыбаться искренне? Может быть, она больше никогда не сможет. В ней слишком много грусти для этого. А ей нравится быть грустной. Все вокруг синее и серое. Иногда черное и серебристое. Ей нравится черный цвет, как он исчезает, пока все не станет пустым. Она всегда воспринимала чувства как цвета. Иногда она видит их как числа. Боль — как серость, как туман вокруг тебя, удушающий тебя, когда воздух рвется из горла, а мольба разрывает плоть. Боль — это дым. Темный оттенок серого. Если бы она была числом, то это была бы 8, потому что ее форма — это бесконечная кривая. Печаль была бы 11, потому что она похожа на капли слез, которые проливают облака. Если бы это был цвет, то это была бы регалия — оттенок, который она имеет в ткани, окрашенной вручную. Он темный, но в то же время спокойный, но удушающий, если долго смотреть на него. Страх — винно-красный, похожий на свернувшуюся кровь. Он завязывается узлом в горле и не дает дышать и говорить. Вы не можете попросить о помощи, хотя знаете, что не заслуживаете ее. Никто не придет за вами. Никто не обращает на вас внимания. В качестве числа это была бы семерка, по форме напоминающая порез. Гнев — это темный аквамарин или синий цвет. Как море, вы тонете в нем, и ваше зрение затуманивается. Число 81 — она не знает точно, почему, но это число заставляет ее чувствовать себя неловко и злиться. Восьмерка — от боли, а единица — как повязка на глазах. Вода, однако, заставляет ее чувствовать себя спокойно. Странно, что она ассоциирует ее с гневом. Возможно, это потому, что ее кошмары заставляют ее чувствовать себя так, а плавание в черном озере успокаивает ее. Спокойствие — это черный цвет. Он спокойный и не пугает ее. Все видно в темноте, ей не нужно ничего чувствовать или слышать. Не нужно притворяться. Никто не может видеть в темноте. Как число оно было бы 0, оно ничего не представляет. Вода издает тихий звук, когда ее голова выныривает из нее. Глаза медленно открываются, она чувствует, что ее ресницы мокрые и тяжелые от капель воды. При лунном свете она видит лучше. Нос все еще под водой, но это неважно. Она ждет секунду. Здесь есть кто-то еще. Серебристый свет, льющийся с неба, придает его светлым волосам редкое сияние. Его руки засунуты в карманы, ну, одна из них, потому что другая по-прежнему перевязана. Его голова опущена, он погружен во что-то, что нашел в земле. Она видит его здесь не в первый раз. Она задается вопросом, замечал ли он ее когда-нибудь. Может быть, нет, а может быть, он игнорирует ее присутствие. В любом случае она находится очень далеко и не собирается с ним разговаривать или сообщать ему о своем присутствии. Если она покончит с собой в этот момент, он ничего не заметит. Ее глаза движутся вслед за его движением, когда он наклоняется, чтобы поймать то, что кажется ему плоским и маленьким камнем. Она не двигается, если он бросит камень, он не попадет в нее. Он далеко. Когда он поднимает голову, она опускается прямо вниз. Это глупо, но она напугана. Она ждет секунду. Много секунд. Камень был брошен. Она услышала глубокий звук, который он издал, утонув на дне озера. Она подождала еще несколько секунд. Он бросил еще один. Одиннадцать. Тринадцать. Пятнадцать. Семнадцать. Девятнадцать. Двадцать один. Она снова вылезает из воды. Только глаза и нос. Ей нужно подышать свежим воздухом. Теперь он прикуривает сигарету. Ублюдок. Ее глаза сужаются. Она знала, что его рука в полном порядке и он просто драматизирует. Он использует обе руки, чтобы выполнить свою задачу. Закурив сигарету, он держит ее между указательным и средним пальцами сбоку от тела, пока дым выходит изо рта. Это умиротворяет — видеть серое облако, выходящее из его рта. Возможно, что-то или кто-то причинил ему боль. Он кажется серым. Его дым серый. Утром она видела его отца. Он подарил ей букет розовых пионов разных оттенков и поинтересовался ее мнением о подарке, потому что у Нарциссы скоро день рождения. Пунцовый румянец на некоторое время украсил ее щеки, когда она приняла цветы и банку шоколадных конфет, которые уже съела. Она всегда говорила Люциусу, что в этом нет необходимости и что она все равно сделает для него все, что угодно.— Волшебницы заслуживают подарков и приятных вещей, Ливи, — всегда говорил он с закрытой улыбкой. — Нет ничего прекраснее улыбки, которую волшебница дарит тебе, когда перед ней каждый день появляется подарок, пусть даже маленький.
Отец и мать не дарили ей подарков, но Люциус и Нарцисса дарили. Она задалась вопросом, дарит ли блондин своей матери подарки каждый день. И говорил ли об этом его отец. Не то чтобы ее это волновало. И еще меньше, если ему больно. Но его дым по-прежнему был серым. Его глаза следили за темной стороной и белыми точками над ней. Влюбленный в темный пейзаж, нарисованный луной этим ранним утром. Ублюдок. И она снова опускает голову, чтобы проплыть еще глубже. Плывет в одиночестве. Возможно, пытается успокоить дыхание.***
— Знаешь что? Меня сейчас стошнит от этой гребаной суеты. Увидимся позже в общей комнате, — сказала Ливанна, и Лу кивнула, пытаясь обнять подругу, но Ливанна быстро поставила руки между ними, не давая подруге прикоснуться к ней. Она не обнимала людей. Люди не прикасались к ней. — Будь осторожна, я расскажу тебе, чем все закончилось, — сказала Лу на прощание и мягко улыбнулась, когда ее подруга начала спускаться по лестнице, кивнув. Она все понимала и никогда не стала бы заставлять ее делать то, что зеленоглазой было неприятно. Ливанна быстро пошла за трибуны, чтобы добраться до своей цели, когда ее зонтик улетел из-за сильного порыва ветра. — Отлично, — фыркнула она и бросилась бежать, чтобы как можно меньше промокнуть. Она чувствовала, как крупные капли воды проникают сквозь одежду и пряди волос и прилипают к лицу. Когда она была на полпути через двор Виадука, она почувствовала, что ее окружает ледяная аура, и на этот раз это была не ее прекрасная империя ледяных стен. Девушка медленно повернулась, страх пронесся по ее телу. Дементор. Чёртов Дементор. Это была чертова шутка, не так ли? Вселенная сыграла с ней чертову шутку или что? Палочки у неё не было, что же ей делать? Сказать, что ей нужно в туалет, а потом бежать быстрее марафонца? Предложить Дементору чашку горячего чая, пока они едят шоколадное печенье на чаепитии, одетые как принцессы? Да, она шутила, думая о поцелуе Дементоров и о том, как сильно хочет умереть… Но… что ж… Сейчас было неподходящее время для смерти. Она должна была оставить письмо Лу и её семье или что-то в этом роде — может быть, только Лу. И… И она должна была купить одежду получше! Например… например, черное платье или что-то в этом роде. А еще ей нужно было подправить макияж и… и найти парикмахера, чтобы подправить волосы — может быть, покрасить их в фиолетовый цвет… Ее нельзя было оставить на полу просто так! Она была бы похожа на брошенную картошку! Это было бы крайне неловко! О Боже, она и так сходила с ума, а теперь ей хотелось смеяться. Даже несмотря на то, что ей было более чем страшно. Именно так работал ее мозг с тех пор, как это случилось. Ее защитным механизмом от плохих ситуаций были внутренние шутки, которые заставляли ее смеяться в самый неподходящий момент. Из-за этого она не была на похоронах с тех пор, как ей исполнилось десять лет. Она всегда смеялась, когда видела человека в гробу. Ее мозг заставлял ее сосредоточиться на забавных вещах, которые она находила, и она была не против этого, потому что это было забавно, но… Но сейчас она ненавидела то, как работает ее мозг, потому что не могла думать о том, что, черт возьми, она может сделать, чтобы остаться в безопасности. Она даже не заметила, что начала безудержно плакать. Она застыла на месте, когда черное существо медленно приближалось к ней, угрожая напасть. У нее даже не было времени задуматься, почему этот чертов Дементор был здесь, если им вообще не разрешалось приближаться к школе. Но она — она поняла, что хочет поцелуя. Она хочет его. Очень хочет. Но она знает, что если Дементор поцелует ее, она не обязательно умрет. Она не невежественна. И очень жаль, что это не так. Она знает, что, когда волшебника или волшебницу целуют эти твари, их души высасываются из тел. Ее мозг знает этот процесс, знает, что человек впадает в то, что магглы назвали бы «стойким вегетативным состоянием», его тело — всего лишь оболочка, пустая оболочка, которая все еще жива. Тело, которому не для чего жить. Тело, которое ничего не чувствует. Поскольку человек умирает только в том случае, если сердце перестаёт перекачивать кровь, Поцелуй Дементора вызывает лишь смерть мозга, теряется только сенсорная реакция. Человек безвозвратно «исчез», но не умер. Она знает, что если Дементор поцелует ее, все чувства в мире исчезнут в черной массе, оставив лишь самые ужасные воспоминания, что ее разум окажется заперт в клетке со всем, что преследовало ее всю жизнь. Поцелуй Дементора считается наказанием хуже смерти, она знает. И она думает, что, возможно, заслуживает этого, нет — нет никакого «возможно» — она заслуживает наказания хуже смерти. Потому что смерть вовсе не была наказанием, она заставила бы ее перестать страдать, это было не наказание, это был дар. Смерть была для нее свободой. Она не заслуживала свободы. Её тело медленно приближалось к Дементору. Готовая. Как раз в тот момент, когда эта штука собиралась поглотить ее немногочисленные — несуществующие — счастливые воспоминания или, возможно, продиктовать ей пожизненный приговор, появился тот, кого она меньше всего ожидала увидеть. — Экспекто Патронум! — Малфой. Он шагнул к ней, случайно повалив ее на землю, чтобы защитить. И хотя заклинание было очень слабым, а Патронус так и не появился, ему удалось оттолкнуть Дементора достаточно далеко, чтобы Малфой успел схватить Ливанну за руку и убежать. Зеленые глаза девушки были полны соленой воды, которая неудержимо стекала по щекам, смешиваясь с холодной водой от дождя. Все произошло в считанные секунды. Она не видела, какое животное «защищает» Малфоя, не заметила, что он дотронулся до нее, не видела, что Дементор все еще позади них, для нее мир замедлился, а уши заложило. Она находилась в каком-то трансе. Впервые за много лет она почувствовала, как страх пробежал по её крошечному телу, повергнув её в полный шок и панику. Ей нужно было бежать. Ей нужно было бежать. Почему она не могла убежать? Ей нужны были наркотики. Она должна была умереть. Она… Она… Она должна была вернуться. Почему… Почему он спас ее? Нет, он не должен был ее спасать. Он не должен был, блядь, делать этого! Она должна вернуться. Ей… Ей внезапно захотелось бежать. Но она не может… не может… — Ты в порядке? — Малфой спросил девушку, когда они оба оказались в общей комнате Слизерина, но она все еще была в шоке, и звук не достиг ее ушей. Она даже не заметила, что они уже в подземельях. — Ливанна, — снова позвал Малфой, взяв ее за плечи и устремив взгляд в ее покрасневшие от страха глаза. — Ливанна! Ты в порядке? — Да… Да… — Наконец ответила она низким, дрожащим тоном. Мальчик смог выпустить весь воздух из легких. Он думал, что Дементор действительно напал на нее из-за ее транса. Они оба промокли от дождя, их волосы прилипли к лицу, и они смотрели друг другу в глаза. — Мы промокли, иди прими ванну, — Малфой быстро убрал руки с тела Ливанны, пока она не поняла, что он делает. Он не должен был прикасаться к ней. — Я сделаю то же самое, — медленно кивнув, Ливанна начала идти к своей комнате, все еще смущенная, но остановилась на полпути. Она была сбита с толку. — Малфой, — позвала она его, и он обернулся. Она прикусила нижнюю губу, размышляя, правильно ли то, что она собирается сделать. Ей хотелось ударить его за то, что он спас ее, за то, что не позволил Дементору оставить ее как пустую оболочку, которая ничего не может чувствовать. Но она также хочет — сделать то, чего не делала уже очень давно. И голос в голове, говорящий ей вернуться к Дементору, не мешает ей подбежать к нему и броситься ему на шею, чтобы обнять его. — Спасибо, — прошептала она, закрывая глаза, когда в ноздри ударил аромат его духов. Драко на секунду замер, но в итоге медленно обхватил ее за талию, немного приподняв ее над землей из-за ее небольшого роста. Он не обнимал другого человека, это не его мама, это кажется… Странным. Во-первых, потому что вся его одежда мокрая и липкая. Во-вторых, потому что — ну, это же Воган. Он обнимает ее. Он не понимает, как ее тело может быть таким теплым, когда дождь такой холодный. Через несколько секунд они медленно расходятся и, секунду посмотрев друг на друга, Ливанна бежит обратно в общежитие, которое она делит с Лу. Девушка приняла довольно долгую ванну — пока ее мозг шутил над ситуацией, а тело медленно выходило из транса смятения и смешанных мыслей — и несколько минут пролежала под водой с закрытыми глазами, вспоминая запах Драко, когда она обнимала его. Почему она это сделала? Она не знала, но почему-то чувствовала себя хорошо. Что с ней было не так? Она не обнимала людей ни с того ни с сего, она даже не обнимала Лу, а теперь обнимает его. Но — подождите, черт возьми… Он прикоснулся к ней. Почему, черт возьми, она не оттолкнула его, когда он это сделал? Она не любила, когда к ней прикасались. Кто бы это ни был. Ей не нравилось. Она презирала это. Она боялась прикосновений. Она всегда толкала людей или реагировала агрессивно — но не с ним. Почему она не сделала этого? Почему он должен был спасать ее? Почему он это сделал? Почему она сказала «спасибо»? За что? За то, что разрушил ее планы самоубийства? За то, что не позволил несуществующим счастливым воспоминаниям развеяться по ветру? За то, что не позволил Дементору оставить ее как пустую оболочку? За ответные объятия? За то, что прикоснулся к ней? За что, черт возьми? Он спас её от Дементора — даже если она не хотела, чтобы её спасали, — не попросив ничего взамен — но ведь любой из её близких друзей поступил бы так же, не так ли? А он был её другом — или, по крайней мере, она так о нём думала. Тогда почему…? Она покачала головой, не успев закончить вопрос. Вопроса не было, и вуа-черово-ля. И она сделает все, чтобы он больше никогда к ней не прикасался. Она вышла из своей комнаты уже переодетой и с сухими волосами — было даже холоднее, чем обычно. Когда она встретила Малфоя в общей комнате, он ел какие-то сладости, которые наверняка нашел в ящиках Крэбба и Гойла. Тихий смешок сорвался с ее губ, когда она увидела, что он не может открыть одну из конфет, но она вернулась к своему обычному выражению лица, когда поняла, что делает. — Ты можешь вызвать Патронус, но не можешь открыть простую конфету? Они называют тебя джинном, — насмешливо сказала она, направляя палочку на камин, чтобы зажечь огонь и согреть себя и мальчика. — Очень смешно, — ответил он, закатывая глаза и отправляя конфету в рот. Он не стал говорить ей, что не вызывал Патронуса. Он не мог. И никогда бы ей не сказал. Они оба сидели на диване. Разумеется, отдельно друг от друга. — Что ты делала посреди двора, когда все должны были быть на матче по квиддичу? — Спросил он, прежде чем поднести ко рту развернутую конфету. — Меня бы стошнило, если бы я продолжала смотреть, как они играют, — призналась она, поднимая ноги на мебель, чтобы обнять себя. — Они выглядели как кучка новорожденных утят или цыплят, которые ходят за своей мамой по пятам, — он тихонько хихикнул, слушая ее. — В любом случае, что ты там делал? Ты тоже должен был участвовать в игре. — Ты забыла, что я чуть не умер из-за той чертовой курицы, которую принес Хагрид? — Ливанна рассмеялась. — Мадам Помфри сказала, что я должна вернуться через месяц, чтобы мне сняли повязку, и я так и сделал. Ну, она сняла ее перед игрой, но я не захотел идти, — блондинка кивнула, а затем фыркнула и пожаловалась, что огонь в камине недостаточно горячий. — Надень это. Его мозг даже не задумался об этом. Ливанна повернула голову в сторону Малфоя, когда тот протянул ей квиддичную мантию со своей фамилией на спине. Она подняла бровь и покачала головой, отказываясь. Он закатил глаза и швырнул мантию ей в лицо — она стала священной, но он этого не понимал. — Не упрямься, ладно? — Фыркнул он. — Эта чертова штука выделяет больше тепла, чем гребаный ад, поверь мне. — Ладно, — согласилась она, фыркнув, и надела одеяние, заметив, что оно ей велико, настолько, что рукава заканчивались где-то около пальцев. — Черт возьми, Малфой. Какого ты роста? Семь футов, черт возьми? — Это я виноват, что ты такая чертовски маленькая? — Малфой закатил глаза. — Ты молишься чертовому гоблину. — Ты назвал меня уродливой? — Может быть, — Малфой притворился, что смотрит на нее, а потом скорчил гримасу. — А я думал, что Крюкохват страшный. — Ты — придурок, — сказала она, шлепая его между словами зеленой подушкой, лежавшей на диване. Драко только рассмеялся, пытаясь защититься руками. — Ты не отстаешь от него. Добби сейчас кажется милее. — Ой! Это было оскорбительно, — потом они оба искренне смеялись несколько секунд, пока не перевели дыхание. — Фу, из-за тебя я скучаю по его завтракам. Он избегал слов: «скучаю по своему единственному другу». — Не хочу этого говорить, но я согласна, — сказала Ливанна, вспомнив, как эльф готовил завтрак для них обоих, когда девушка отправилась в Малфой-мэнор после того, как они познакомились из-за отношений их родителей. — Кстати, как поживает Мипси? — А, да, хорошо, — вздохнул он, опустив взгляд и непринужденно улыбнувшись. — Я скучает по тебе. — Я скажу Маглору, — медленно кивнула она, улыбаясь. Оба подростка молча смотрели, как огонь сжигает дрова в камине. За окном по-прежнему лил дождь, и никто не сомневался, что он продолжится и завтра. — Ты знал, что Сириус Блэк — дядя Поттера или что-то в этом роде? — Спросила Ливанна через несколько минут, и Малфой нахмурился, давая понять, что не понимает, о чем она говорит. — Я слышала это из уст МакГонагалл вчера. Когда мы поедем в Хогсмид в декабре, некоторые профессора соберутся в городском пабе, чтобы поговорить об этом, — пожала плечами девушка, отмахнувшись от вопроса. — В любом случае, не говори Поттеру. — Я ничего не обещаю, — рассмеялся блондин. — Это серьезно, — рассмеялась девушка, игриво подталкивая его локтем. В их головах крутился один и тот же вопрос, но они не знали, как его задать. Поэтому они предпочли ничего не говорить. В конце концов, какое это имело значение? Разве это что-то изменит? Оба были настроены друг против друга, оба хотели получить то, что есть у другого. Одинаковые цели, разные причины. Их пути расходились, как две параллельные линии. Они не могли пересечься. Это все испортит. Это отвлекало от их целей в жизни. В тот день они оба провели время за чтением книг в тишине, пока не уснули на диване в общей комнате. Ливанна положила локти на край спинки, а голову на руки, а книга лежала у них на коленях, Ливанна положила ноги на диван, а Драко — вытянул на пол, и оба лежали лицом к собеседнику.